День 8 Мистерия тридцать пятая. Проповедующая о чистых руках и холодной голове. (Глава 37)

– Что-то мы с вами сегодня говорим-говорим, а в разговорах своих все боимся до вчерашнего дня вернуться. Что? Страшновато? Вечная Жизнь – страшновато? А Страшный Суд?
Страшный Суд – не страшновато? Что за Вечная жизнь без Страшного Суда, а?
Находившийся в последнем сне за гранью жизни, Семен Никифорович уже не мог молчать о своих вещих снах, хотя и понимал, что рассказывать о них не имеет права. Он до сих пор чувствовал себя приговоренным к смерти, и этот чудовищный приговор тайно продолжал довлеть над ним. Он окинул присутствующих тяжелым взглядом:
– Хотя кто там знает, какая она, эта Вечная Жизнь? Как подумаешь, ведь это же надо быть вечно! Быть, быть, быть, быть! Вечно! Все время! И все время терпеть то, что у тебя мелькает перед глазами. Да попробуйте хотя бы каких-нибудь триста-четыреста лет прожить, протерпеть, промучиться в этом вечном блаженстве, не говоря уже о тысяче! А вы говорите – Вечная! Нет, не может быть никакой Вечной Жизни. Никто ее не вытерпит и не выдержит. Сами себе холодные головы поотрывают чистыми руками. Да ведь кто-то еще при этом должен быть хотя бы Наблюдателем, Смотрителем, Свидетелем, что ли…
Сократ Панасович сидел, весь сжавшись. Он жалел и внутренне мучился от того, что вчера не выдержал и раскрыл перед «простецами» концепцию Жизни Вечной. Несвоевременно раскрыл – страдал он – неподготовленно. А Маузеров взгляд на Жизнь Вечную вообще показался ему каким-то невразумительным. Причем таким, на который и возразить-то тоже было непонятно как.
– Так вот что, я вам скажу, – продолжал между тем Семен Никифорович, – а может быть все-таки можно как-то заглянуть за горизонт этой жизни? Говорят, что будто бы есть люди, которым уже после смерти удалось вернуться в сей мир. Ожить, что ли. Не верю я этим сказкам. Если вернулись – не настоящая у них смерть была. Клиническая, там, или еще какая, но только не настоящая. Оттуда – (товарищ Маузер показал пальцем куда-то вверх) еще никому не удалось вернуться даже с помощью квантовой механики – он с усмешкой бросил взгляд в сторону Валерии Александровны.
– Ну, а подсмотреть-то, подсмотреть-то можно или нет? Вот теперь мне почему-то кажется, что можно. Кажется, что иногда нам приходит весточка оттуда (он снова повторил свой жест) через наши сны.
Общество, не реагируя, внимательно рассматривало свои конечности, как будто это было для них нечто новое. Семен Никифорович тоже замолчал, как бы набираясь смелости сообщить что-то сокровенное. Наконец он исполнился решимости и произнес:
– Знаете, мне один человек рассказал – вы не знаете этого чело-века, – пояснил он несколько путанно, – это совсем другой человек, – еще дальше увязая в путанице, продолжил он, – ну, в общем, вы его совсем не знаете! Ладно, не важно! Так значит этот человек (которого вы не знаете) как-то рассказал мне, что ему во сне приснился Страшный Суд. Так знаете, из кого он состоял – этот Суд? Из одних девчонок! Причем совсем малых. Из пацанок! Если б вы только знали, какие у них имена были – это просто какой-то ужас! А другой рассказывал, что ему часто снится какой-то колоссальный мост, проложенный на страш¬ной высоте над железной дорогой. И он будто бы идет, идет, идет по этому мосту. И нет ему начала, и нет конца. А внизу проносятся с ужасным грохотом составы, ведомые ревущими паровозами. Какие паровозы?! Да их уже сто лет как нету!!! А он знает, что ему тут ходить вечно, по этому самому мосту. Вот тебе и Вечная Жизнь! Вечный мост над вечными паровозами. А еще другой знакомый – взрослый, даже немного пожилой, образованный, семейный человек, – так тот говорил, что ему регулярно – через какой-то промежуток времени – один и тот же сон снится. Будто бы он сдает и уже даже сдал экзамены в какой-то выдающийся университет – в МГУ, что ли. И теперь ему нужно устраиваться в общежитие, а он не знает, как быть: ведь дома в Киеве осталась семья, дети, работа, квартира, и они ничего не знают. А у него уж началась новая жизнь. И ему обязательно нужно остаться в этом университете. Ведь тут он будет лучшим, ведь он уже знает все предметы! И будет иметь хорошее распределение после окончания. Но как же он сможет бросить своих? Ведь на это тоже как-то надо решиться. Перечеркнуть всю предыдущую жизнь и начать всё с чистого листа. И он мучается, не зная, как поступить. И так будет вечно. И еще один сон мне рассказан был, тоже человеком, вам незнакомым. Будто бы попал он в какое-то могущественное учреждение, служащие которого пишут Указы, которые мы, живущие здесь, обязаны неукоснительно выполнять. Так вот, этих могущественных служащих постоянно порют каким-то длинным пру¬том! За малейшую провинность! Представляете?
Присутствующие ощутили теперь уже какой-то странный, тягучий, ноющий интерес к рассказу товарища Маузера и, освободившись от разглядывания своих конечностей, подняли головы.
– Я вот об одном случае доложу, про моего приятеля… бывшего, – продолжил между тем Семен Никифорович. – Потому, что ни в каких литературах – слышите вы! – ни в каких литературах такой случай не описан! – Эмоциональная составляющая его речи выдала его искреннюю взволнованность. – Так вот. Знал я его со школьной скамьи.
Такой уверенный в себе еще пацаном был, что пробу ставить некуда. Это со стороны.
А когда начнешь с ним по-дружески беседовать, то диву даешься. И не то, что его разные мелкие страхи просто опутывали, всем нам знакомо: то плохую оценку боишься получить, то в институт не пройти, то… Короче то, что нами в разные возрасты пережито, так это тебе целая… энциклопедия страхов. А то удивляло, что со стороны посмотришь и подумаешь – вот герой! А он, оказывается, в сны верил. Которые ему постоянно снились. И все с каким-то содержанием. И он их запоминал. Позже ему стало сниться, что на работе его не ценят, что жена его не искренне любит, что… Представьте: снилось ему даже, что он, нищий и голодный, на улице живет. Вот всё равно как Вольдемар, когда бомжом был! А когда разбогател – время наступило такое, что стало можно, – стало ему сниться, что его подсидели, обманули, ограбили, кинули… И заметьте, обо всем этом он со мной говорил между прочим, безо всякого фанатизма, как и любой из нас любит поговорить о вечном.
Время шло. Мы и семьями отношения поддерживали. Все у них вроде было как у нормальных людей. Но вот, в самый благоприятный период его жизни он однажды во время застольной беседы заговорил о таком, что я, услышав, никак иначе не мог отреагировать, кроме как отнести это на счет не совсем трезвого нашего состояния. И забыл бы я об этом разговоре, когда б не стал он повторяться раз за разом. Теперь, когда он принимал определенный объем «на грудь» – понятно чего, – то брал меня обеими руками за лацканы пиджака, ежели я был в костюме…
Оратор на секунду задумался и добавил:
– Впрочем, в чем бы я не был одет, он всегда в таком состоянии находил, за что меня взять. Теперь по прошествии наших неоднозначно дружеских отношений…
Товарищ Маузер остановился, оглядел слушателей и, несмотря на отсутствие каких-либо фривольных реплик или насмешек на лицах, строго заметил:
– Попрошу без намеков. Так вот, теперь я с ужасом думаю, за что бы он взял меня, если бы мы набрались с ним на пляже.
Он снова остановился, пожал плечами.
– Гм. И почему я об этом думаю? А ведь бывали мы с ним и на пляжах. Да-а-аа… было время!..
Он снова потерял нить повествования, отдаваясь каким-то неблизким сегодняшнему дню воспоминаниям.
– Так вот… он брал меня за … за что попало и говорил…. И я бы сказал, даже умолял. Слушай, говорил он, если со мной что-нибудь случится, об одном прошу – не позволяй им меня вскрывать. Поначалу я удивлялся, почему?, спрашивал. А он как-то жалостливо, да все равно они там ничего нового не найдут. А мне-то каково?
Как, это… ну, дальше, короче … как быть. Что дальше? – спрашиваю. А он, понимаешь, говорит, сон мне приснился, что какой-то пьяный патологоанатом, в пропахшей этими запахами грязной, вонючей комнатенке…в морге… Он закрыл глаза и потрусил головой. Да тебе то что?, говорю. Смерть – это уже не твоей жизни событие. А чьей?, говорит. Ну, как же, отвечаю, это событие в жизни твоих родных, близких, ну, тех, кто знал тебя. Нет, говорит, я же не весь умру. Что-то во мне, говорит, и живое останется. Иначе, откуда бы люди придумали про вот это вот – про Вечную Жизнь. И вот это вот во мне – живое, а я один-одинешенек и ни одной родной души вокруг, а он, этот мясник… Да и не всякий патологоанатом, говорю, обязательно пьяным будет. В ответ на это он только махал рукой: «А-а-а!». Да, с чего ты взял, говорю, что обязательно пьяный. И вообще, патологоанатом уважаемая профессия. Они не только вскрывают. И диагнозы ставят. То же самое и гомеопаты, говорю, аллопаты всякие там, гинекологи (это для баб), проктологи… А он: на фига, говорит, мне ихние диагнозы, когда вокруг ни души! Ни души – это ты понимаешь?! И вообще, можешь дослушать? Ну, давай, говорю. А он, сбил ты меня.
Давай еще по одной, так я быстрее вспомню. Так вот я о чем. Представляешь, снится мне сон – и уже не первый раз снится!, что вскрыл он меня и мозги мои на пол – р-раз! Да с чего ты взял, что на пол? А он, ну как же – от пьяного можно всего ожидать. Р-раз, и на пол! Чем это мои мозги ему не понравились?, спрашивает. И вообще, слушай, не перебивай. Но сам уже был где-то далеко, в одному ему видимом морге. Потом вдруг очнулся – и по новой: сколько раз бывал в морге, но так и не могу сказать с уверенностью, нравится мне там или нет. Надо бы остановиться и подумать, проанализировать свои эмоции и отношение, но нет времени. И, наверное, уже не будет до моего бесчувственного появления там. Я, естественно, спрашиваю, а что ты там делал-то? А у него кожа на лице, как будто, к затылку стянется, такое гладкое лицо станет, и никакого на нем выражения.
Смотреть на него страшно. Прямо мальчишка какой, такое гладкое лицо. Понимаешь, говорит, это ведь надо делать, если уж взялся, чистыми руками. Ну да, пошутить пытаюсь, и с холодной головой. А он намеков не понимает и все тут. Смотрит на меня подозрительно, и спрашивает, как бы риторически, а ты, что думаешь, у меня там еще и температура будет какая? И после паузы добавляет, уж поверь мне, что-что, а холодную голову я ему обеспечу. Только вот о чем и прошу тебя, не отдавайте никому мою голову. А с остальным что делать?, спрашиваю. – Ну, ты и… Наверное, он хотел сказать, что я тупой. Хоть я не тупой совсем – даже кандидат наук, но сдержался. По существу, я у него единственная надежда. Кто еще этот бред будет слушать с достаточным уважением.
– Господи, Сэмэн! Так ты еще и кандидат? – неутомимая Феня всплеснула руками. Но Семен Никифорович только покосился на нее и продолжал:
– Тогда я спрашиваю, а с чего ты взял, что раньше меня? Что, уточняет, раньше тебя? Ну, того, определишься с этим делом?, разъясняю свою позицию. А он, ты, что говорит, мне не веришь? И не получив от меня ответа, как-то зло даже, добавляет, уж поверь мне, если бы ты попросил меня об этом, то я скорее закопал бы тебя так, что ни одна собака не нашла бы… но им не отдал бы. Ну, это ты того… говорю, здесь уж мне не до шуток стало. Вообще у нас с ним много общего было. Но все разговоры, как только он лишнего «брал на грудь», заканчивались одинаково. Просто первое его откровение на это тему было самым пространным, а потом просто добавлялись разные, детали. Подробности знаменательные. После первого разговора я просто подумал: ну и зачем мы так нагружаемся? А когда второй, третий раз… а потом вот это самое, я бы, говорит, скорее закопал тебя…
К этому времени у слушателей уже исчезло ироническое отношение к повествованию товарища Маузера. Остроумные вопросы и реплики, нет-нет, да и звучавшие раньше, теперь перестали казаться таковыми. Товарищ Маузер не обращал на них никакого внимания, и казался вполне отрешенным от всего земного. А они молчали, поеживаясь, то ли от тяжелой темы повествования, то ли от предчувствия страшной развязки рассказа. Даже в его сторону было как-то неловко смотреть.
– И почему у него страхи такие оригинальные – никак я не мог этого понять. Ну, боятся люди разного. И замкнутого пространства, и пыли, и пауков – все это мне понятно было. Названия у этих страхов вполне культурные. Например. У тех, кто пыли боится – аматофобия, а у тех кто пауков – арахнофобия. Настоящий парад фобий этих самых, то есть страхов, что ли? Хотя если сам такого не переживаешь, вроде бы как и улыбнуться позыв чувствуешь. Но сдерживаешься – еще неизвестно, чем ты сам закончишь. Так я и не смог подыскать благородного объяснения тому, что с ним творилось. «Вторичная выгода» – иногда в глубине души пациент не хочет избавляться от страха, который обеспечивает определенные житейские преимущества – заботу и внимание окружающих, инвалидность и т. д.
– Ну, и чем же… какие такие отношения с ним вы теперь имеете, Семен Никифорович? – поинтересовался пан Буряк.
– А никаких! Кроме воспоминаний.
– Это как же? Поссорились, что ли?
– Да нет, – употребил в качестве разъяснения своих отношений с товарищем внутренне противоречивое выражение Семен Никифорович. – Исчез он.
– Это как же? Уехал куда, что ли?
– Если бы… А то – исчез и все. Как в параллельный мир провалился. Сопредельный, как Валерия Александровна говорит. Вот такая вот квантовая механика. Только сначала с женой развелся – двадцать лет прожили. Спрашивал я у нее, загулял он, что ли? Эх, отвечает она мне, коли б так, Семен, я б ему все простила. А то ж не пойми что. Так и не смогла она толком причину развода объяснить. А когда я пошел к нему на работу – встретиться, да порасспросить, оказалось, что он и с работы уволился. А был-то там не кем попало – Генеральным Директором!
– Да щас этих генеральных директоров, как собак нерезаных развелось. Куда ни плюнь! – сообщила Феня. Но ее реплика никого не подвигла к легкомысленному отношению к повести Семена Никифоровича. Все молчали некоторое время, ожидая продолжения. Но рассказчик молчал.
– Короче: отако, – только и добавил он, чего было явно не достаточно для слушателей, со школьной скамьи привыкших, что у повествования должны быть экспозиция, завязка, кульминация и развязка.
– Ну, так от, значить, шо? – серьезно и настойчиво попросил товарища Маузера прояснить ситуацию с пропавшим вечный Голова-Буряк.
– Отако! – настаивал на своем рассказчик. И всем стало ясно, что следовало из прозвучавшего за сим вопроса:
– В милицию-то хоть обращались?
– А то!
– А у мине один знакомый воздушной тревоги боялся, –утратившая свой критический пыл, грустно произнесла Феня. И надо же? Он же ж ее никогда в жизни не видел и не слышал! Причем даже не еврей был, а русский, то есть хохол. Мы над ним посмеивались, песню ему пели: «Граждане, воздушная тревога! Девушки, спасайтесь, ради Бога! Майки-трусики берите, в бом-убежище бежите!» – знаете, такая дворовая песенка есть? А он от досады чуть не плакал. И все равно боялся…
– И у нас было. Ну, не совсем у нас, а рядом, – внесла свою лепту Александра Валерьяновна. – В одной ядерной лаборатории сотрудники XYJ-ского университета (в нем Клеврет Станиславович почетным профессором состоял, откуда я и знаю) стали замечать, что у них исчезают предметы – почему-то только свинцовые. Чего только не думали. Тоже на параллельные миры грешили, сопредельные которые. Свинец-то подотчетный! А раскрылось все случайно… Однажды из-под пиджака одного уважаемого доцента, причем пожилого холостяка, выпал лист свинца. Оказалось, что он этим свинцом (как он сам потом написал в объяснении) «экранировал свои жизненно важные половые органы от смертоносной радиации, которой меня ежесекундно облучают американско-китайские шпионы, ставя под угрозу перспективу продолжения моего рода и вообще жизни на Земле». Когда к нему домой психиатры приехали, то обнаружили, что все стены квартиры обложены свинцовыми пластинами из лаборатории.
– Да, нашему миру, кажется, уже ни психоанализ, ни квантовая механика не поможет, – подвел черту под дискуссией Вольдемар.
– Пинка этому вашему миру под зад надо дать, может полегчает, – задумчиво резюмировала Светлана Сергеевна, вытирая ажурным носовым платочком стекла своих очков.
Следует отметить, что в продолжение вышеизложенных рассказов и собеседований, несмотря на гладкость и непрерывность их изложения в данном тексте, Вольдемар умудрился, не привлекая к себе особого внимания, обойти всех определенных им с Фенею кандидатов в члены СССР – Секретного Союза Сопротивления Реципиентов и провести с ними установочный инструктаж. Этими членами, напомним, кроме самих Фени и Вольдемара, стали, разумеется и в первую очередь, Аленушка, затем Голова-Буряк – Петро Кондратович и Светлана. Самым последним в Вольдемаровом списке оказался председательствующий ныне товарищ Маузер. Его реакцией на сообщение Вольдемара и предложение стать членом СССР стал внутренний эмоциональный взрыв, который, впрочем, никак не отразился ни на лице, ни в поведении воспитанного в лучших аппаратных традициях Семена Никифоровича. Таким образом, результатом Вольдемаровой деятельности по образованию Союза стал в точности «контрольный пакет» – 50% плюс один Реципиент.