Сын Страха
Возрастные ограничения 16+
Шакирова Маргарита Александровна
Сын Страха
Однажды новогодней ночью добрый знакомый поведал мне странную историю, приключившуюся с одним лицом, или скорее составлявшую неотъемлемую часть несчастливой (хотя никак и не несчастной) судьбы его. К счастью, чудак, о котором пойдет речь, оставил заметки, в подлинности которых, читатель сам вскоре заметит, можно было бы усомниться, не имей они целью, в случае чего (скоро станет все на свои места) оправдать его.
Прежде чем представить творение его собственного пера, позволю себе сказать о нем пару слов.
Носит он имя Филиус Тиморис. Имя чудное, согласитесь, но отнюдь не из ряда вон выходящее, если вспомнить всех этих Скотининых, Простаковых и Собакевичей. Наш Филиус с известной оговоркой заслужил прозвище «баловня судьбы». Неудивительно, он провел весьма счастливое детство и юность. Время то было, как считал сам Филиус, неомраченное мыслью.
Получив возрасте восемнадцати лет наследство от отца, он жил в свое довольство, занимаясь учебой и работой, а то есть тем, что представляет из себя, если не цели, то средства доброй части, обогретого цивилизацией человечества, лишь по совершенно естественному желанию к умственной деятельность.
Однако уже здесь встречается вещь, которая поражает заурядное воображение. Не истратив и полгода по получению наследства на так называемые радости жизни, в которых он, между прочим, преуспевал, он заперся в своих скромных владениях, и вот уже много лет живет в полном одиночестве, совсем нелюдим.
Несколько раз в год встречает он старых друзей и родных. Впрочем, и тогда он желает, как можно скорее завершить встречу, мечтая о возвращении в свой уютный кокон. От приглашений, исходящих от многочисленных знакомых, он сперва ускальзывал, а потом и они сами утекли у него между пальцев. Постоянное одиночество, которое он, правда, почитал и в котором усматривал собственную исключительность, вызванное в нем ощущением бессмысленности проскальзывающей жизни, последовавшее вскоре после ухода отца, по собственному его убеждению, помутнило его рассудок.
Чаще всего он проводил однообразные, впрочем, отнюдь не пустые дни в стенах дома, иногда выбираясь на прогулку, и лишь тогда, когда не оставалось сомнений, что он не встретит знакомых. При том ничем он толком не занимался разве что время от времени листал книги и слагал строки. Иногда в нем рождалось желание приняться за совершенствование собственного тела: так, пару раз в год он бегал, совсем как олимпиец (физической силы и выносливости в нем хватало), чем увлекался еще в детстве, и к чему с тех пор не бросал возвращаться.
Как уже говорилось, Филиус жил в материальном довольстве, что, как известно, составляет важную порцию пребывания человека разумного на этом свете. Он потреблял то, что приносило ему эстетическое удовольствие: удачные костюмы, иностранные книги и необыкновенные блюда. А единственной известной его страстью были драгоценности, к которым он незаметно для себя проникся особым обожанием. Мимолетный интерес к дорогим самородкам вспыхивал у него, когда он был ребёнком. Но ни одно впечатление, ни детства, ни юности не свидетельствуют не только о привязанности, но и о достаточно продолжительном любопытстве.
Впрочем, любовь его омрачала убежденность в том, что по своей природе (все дело именно в природе, рабом которой оказывался он и всякий человек, польстившийся на очаровательный металл и великолепные камни) она ложна и омерзительна. Он стыдился ею, поскольку, будучи недурно осведомленным о положении дел на свете, испытывал вину за довольную жизнь, развязывавшей руку его страсти. Разумеется, будучи не в силах ничего изменить, ровно, как и, не имея сильной воли и последовательности, он продолжал вести привычный образ жизни, снедая себя чувством вины.
Желая избавиться от «порочного увлечения», он распродал свои драгоценности. Но, как ни старался, с некоторыми из них он не позволял себе разлучиться. Он хранил их у себя, на спальном месте, под самой головой, и иной раз вынимал их и в любовании ими возносился до небес, после чего с треском падал и корил себя за послабление. Бывало, и так, что он целый день ждал минуты, чтобы воссоединиться с ними, и одному виду их радовался, как маленький ребенок, получивший в подарок давно ожидаемую игрушку. Происходило это обязательно ночью, поскольку он был убежден, что ночь укрывает его позор.
Таков был Филиус Тиморис.
Однажды в его одинокой жизни появился человек, чья ценность чуть было не свела его, давно пребывавшего не в себе, с ума. Однако позволю ему поведать свою историю.
«Незадолго до Рождества моим соседом стал богатый вдовец, приехавший в наше богом забытое место на праздник рождения Христа, чье появление на свет ежегодно справляют, пусть о нем самом уже давно забыли, если и вообще помнили. У этого старика было накоплено много добра, но венцом его он считал колье из лазурита, излюбленное украшение его матери.
Был бы я рад никогда не встретить несчастную побрякушку, которой старик взял себе в обязанность почивать меня. Это была самая настоящая горгулья. Огромный дурно отделанный драгоценный камень, точно бычье сердце, обмазанное в чернилах, на жалкой почерневшей цепи. Как только я взглянул на него, он вызвал у меня приступ тошноты, и я еще долго не мог понять, отчего это произошло, пока в голове моей не материализовались воспоминания.
Размышление об отвратительном синем камне, чуть не вывернувшем наружу мой ужин, натолкнуло меня на ужасное впечатление, замурованное в моей голове, какое я испытал, будучи подростком лет четырнадцати. На день рождение матери я отправился в лавку ювелира, где отыскал украшение, достойное моей родительницы. Это было колье из темных синих бусин, какое не стыдно было преподнести самой египетской царице. Я потратил на него почти все карманные деньги, накопленные благодаря моей бережливости. Тем не менее, не сказать, что я был доволен своим выбором. Откровенно говоря, я испытывал вину всякий раз, когда бездарно тратил слишком крупную сумму денег, а потом уже и любую. Итак, выходя из лавки, я презирал и себя, этакого транжиру, и беспощадное колье, и саму необходимость преподносить подарки. О дивный материалистический мир!
Вернувшись домой, я собирался было положить чек в ячейку на одной из своих полок, где хранил прочие бумаги, свидетельствующие о моих покупках. Я был пунктуален из жадности. Однако, к удивлению, я не нашел чек у себя в кармане. И, когда я начал перебирать в голове возможный варианты, куда же он подевался, в голову ко мне, точно ядовитая змея, закралась мысль, что я, должно быть, вовсе не заплатил за колье, а, стало быть, украл его. Только я подумал об этом, у меня заныл живот. В последующей моей жизни эта слабость желудка, отнимающая аппетит, как назойливые колючки чертополоха, не раз будет преследовать меня.
Несмотря на скупой характер, в природе моей не была заложена страсть к краже, и я не брал чужое, даже если считал, что mihi jure debebatur. Ни мысли я не истратил на то, чтобы пуститься в раздумья о воровстве. И все же, как только я коснулся предположения, будто я мог украсть колье, сам того не заметив, мной овладел предательский страх.
Я становился вором, преступником, и я был убежден, что о моем преступлении совсем скоро станет известно. К нам придут, моих бедных родителей примутся опрашивать и стыдить, а меня схватят и запрут за решетку. Повсюду мне чудились знаки готовящейся расправы надо мной. Что бы меня не спрашивали, мои учителя, знакомые, друзья, и даже родители (никому нет доверия) мне казалось, меня хотели «вывести на чистую воду». Все ждали моего признания, но я молчал, как мертвец, как сама бездыханная могила. Я понимал, что стоит мне признаться, и козырь окажется в их руках. Нет, я был не так прост, чтобы сдать его. Пасть жертвой малодушия я не желал.
Теперь мне отчётливо, как в отражении, видится самолюбие, присущее моему характеру с пеленок. Будучи совершенно уверенным в своем виновности, я ни за что не объявил бы себя таковым. Я спрашиваю себя, чего же я боялся?
Меж тем дни тянулись, и никто не являлся. Ах, если бы, за мной явились, тогда бы я знал, что мои страдания не напрасны! Время шло, моя убежденность в собственной виновности терялась под туманом новых впечатлений, и я стал забывать о случившемся…Кроме того, нас так и не потревожили. А это значило только одно – я как добропорядочный человек заплатил за покупку, а чек вылетел у меня из кармана, пока я бежал домой. Чтобы совсем успокоить себя, и, как я надеялся, больше никогда не возвращаться к дурному сомнению, я выяснил, что возраст мой тогдашний не позволял применить ко мне суровое наказание. Поразительным образом этого было достаточно, чтобы успокоить меня.
И вот, через столько лет, знакомое ощущение ужаса накрыло меня, словно девятый вал. В степени разрушения, которое оно оказало на мое душевное состояние, ему не было равных. Под кожу мне проник страх, заставив меня вновь содрогнуться.
Не забыли еще о старике, который поселился у нас перед Рождеством? Теперь всякий раз, когда я вспоминал о нем, мне казалось, будто я украл у него его проклятое колье! Это было смешно. Уродливый камень на не менее отталкивающей цепочке был мне противен, и я не имел ни малейшего желания завладеть им. Я убеждал себя в этом, но синий мерзавец безжалостно глумился надо мной. Я все надеялся, что старик скоро уедет, но он собирался оставаться на Рождество, и я проклинал его за это тем более, что он не забывал регулярно напоминать о себе.
Встречая старика, глядя в его тупое в своей добродушности лицо, я не мог не подозревать его. Наверняка он уже сообщил на меня в полицию, и только и дожидается, когда меня наконец схватят. Нет сомнений, они за мной следят: подслушивают за стенами и под окнами – шорох, доносившейся с улицы, который, я слышал, отходя ко сну, свидетельствовал о том. Я знал, чего они желают – обречь меня на страдания, вышвырнув меня из моего комфортного маленького мира. В моменты особого напряжения мой желудок жалостливо ныл, отказываясь принимать в себя пищу. Меня скручивало, и я был вынужден лежать в постели, изнывая, точно мне размозжило кишки. Потом все проходило. Разум, казалось, бы побеждал.
Иной раз мне хотелось рассказать обо всем старику, чтобы он, этот добряк, успокоил меня, ведь, уцелевшей долей рассудка, я сознавал, что камень самого дьявола, источник моего жуткого страха, все это время находится под его крылом, и что я не только не помышлял о том, чтобы украсть его, но даже никогда не касался его. Ничто не связывало меня ни со стариком, ни с камнем, и ничто не обнажало намерение, которого у меня не было, как нет его у только что родившегося младенца. Я был невиновен, моя совесть чиста. Во всяком случае, так мне казалось. И все же органы в моем животе неприятно бултыхались. Я ощущал себя прикованным к некому грузу, тащащему меня ко дну.
Порой в ночи я просыпался от стука копыт, прокатившегося по холму. Подобное случалось со мной и прежде, но значение я начал этому предавать только сейчас. Меня заливало ледяным потом, мои щеки пылали. За мной явились. Сейчас послышатся шаги, и они ворвутся в мою спальню. Мне становилось и жутко, и отчего-то смешно. Им не победить меня, я буду сражаться. Пусть ощутят мой гнев прежде, чем сбросить меня в Преисподнюю.
Но я ошибался. За мной никто не приехал. Неизвестный всего лишь мчался по трассе. Как я завидовал им, тем, кто не испытывал мои мучения.
Иной раз я думал о том, что со мной будет после того, как меня повяжут. Меня непременно отправят в тюрьму, сомневаться в этом не приходилось. И я окажусь за холодной решеткой, на сыром полу, окруженный злодеями, настоящими преступниками, я ни в чем неповинный, заложник глупой идеи. В бедной своей голове я оправдывал себя, перебирая доводы в пользу своей невиновности. Я был невиновен, я знал это. Камень все еще пребывал со стариком. Я не покушался на него. Но вдруг меня решили подставить или кто-то узнал о моей детской краже? Вдруг закон успел измениться, и меня и теперь упекут за то? Однако, чем больше я погружался в размышления о своей непричастности к миру преступников, тем виновнее я себе казался, тем страшнее мне являлся мой приговор, и тем отчётливее я видел основания в словах свои обвинителей.
Я успокаивал себя тем, что в тюрьме должно быть не так дурно, что мой срок не выйдет недолгим, и что и это еще не конец. Вероятно, у меня отнимут мое имущество. Почему-то такой приговор звучал гораздо страшнее, чем простое расставание со свободой и жизнью. У моего заключения могут найтись даже свои достоинства, пока что мне неясные, но которые отнюдь нельзя исключать, поскольку судьба человека, полна неизвестного, необъяснимого, и ожидать горе или удачу приходится в любой миг или вовсе не приходится. Возможно, я даже сумею понравиться начальству, и меня выпустят раньше, чем истечет мой срок.
Как и прежде, мне хотелось поведать кому-то о своем помешательстве, но всякий раз я останавливался. Если я расскажу, они будут знать, и сами сообщат на меня в полицию. А если не поступят так, то, когда меня схватят, наверняка возьмутся свидетельствовать против меня. Я не мог совершить такую ошибку. Оставалась бумага, но и она известная изменница. Попади она в их руки, и она им все выдаст.
Вы видите, в каком душевном разладе я пребывал. И боюсь я не дотянул бы до нового года в здравом рассудке, если бы не дух мой.
В Сочельник разразилась страшная буря. Отцовский дом трясло с такой силой, что казалось, вот-вот и его сдует, точно соломенную хижину. В эту ночь на моем пороге появился он. Я был благодарен ему, ведь на протяжении всего вечера я ни разу не вспоминал о своем приговоре.
Позвольте представить его. Его звали Юбериус Тиморем. Узнав его имя, я тут же вспомнил — меня и самого когда-то так величали.
Когда я разглядел его поближе, я понял, всем своим обликом он напоминал мне меня самого, разве что гораздо совершеннее. На его фоне я выглядел бы заготовкой к великолепной работе мастера. Он разделял мою форму лица, образ носа и изгиб губ. Но в отличии от меня он был легок, непринужден и весел, тогда как мое отражение говорило о страданиях и гневливой озлобленности. Моя кожа, несколько смуглая, совсем как у него, устало висела на моем потухшем лице, точно я был выброшенная кукла. Белки моих глаз были изрезаны алыми змейками, а некогда прекрасные волосы, омерзительно блестели, измазанные в кожном сале. На двоих с Юбериусом у меня был стальной синий цвет радужной оболочки глаз. Вот только его глаза выражали спокойствие и уверенность. В них не нашлось бы ни намека на чувство вины. В добавок ко всему они были подведены углем, как я сам когда-то делал, уподобляясь фараонам Египта.
Все же, при всей его красоте, что-то в нем отталкивало. Я быстро вычислил предателя. Выдавал его аккуратный рот, окаймленный хорошенькими губами, изгибавшийся в насмешливой улыбке. Он поражал красотой и безжизненностью, как искусственный цветок, которым хозяин лавки украшает свой тоскливый прилавок.
Когда Юбериус не церемонясь, сбросил пальто, моему взгляду предстал его дорогой наряд, сотканный из отменной парчи и обшитой драгоценными камнями. На его смуглых запястья блестели золотые обручи, а пальцы были утыканы перстнями из розовых и белых опалов. Он блестел ярче новогодней елки, увешанной сотней игрушек, и был роскошней любого короля со всей его свитой. Он носил те же длинные черные волосы, цвета вороньего пера, что и я. Но его подпрыгивали на острых плечах великолепней изысканной дамской пелерины.
Он поклонился, так поклонился, что сам заставил склониться меня. А затем, взмахнув рукой, впустил в мой дом десятки призраков.
Люстры большого зала дарили ему свой свет, а тени кружились вокруг него, словно он был языческий бог, явивший свой облик миру и теперь скользивший по алтарю среди смертных.
Призраков он именовал своими друзьями, безмолвные в распутной покорности, они не давали ему прохода, тщетно пытаясь удержать его рядом. Я начал различать среди призраков знакомые лица. Здесь были мои друзья и недруги, товарищи, с которыми я весело упражнялся в верховой ездой, мои университетские знакомые. Все это, вместе с поразительной схожестью Юбериуса со мной привело меня к осознанию, что он был мной, а я им.
Юбериус был моим безвозвратно ушедшим великолепием. Праздничным столом он был, пока за него не сели гости и не осквернили его, чтобы за тем вероломно покинуть его.
Мрачную тоску вызывали во мне лица знакомых мне людей, из которых я некогда с ловкостью высасывал свое довольство. Мне хотелось вернуться к ним снова и в то же время ускользнуть от них, ведь я уже не был Юбериусом. Наблюдая за Юбериусом, я невольно завидовал ему, но я не мог гневаться на него, поскольку он и был я. И я решил наслаждаться им за тем, чтобы еще раз испить с ним торжество его жизни.
Он весь вечер смеялся и веселился, но от того не меньше походил на марионетку, которой заправляет кукловод. Чтобы он не говорил, он был уверен в своей правоте и ждал согласия и покорности. Если духи смели отдалиться от него, он, сперва злостно сжимал губы, а потом, исполненный желания заживить ущемленное самолюбие, хлопал ресницами и улыбался чудесной улыбкой, умело утаскивая их в свои сети. Их внимание опять принадлежало ему. По очереди он брал их за руки, они тянулись за ним, а он раздосадованный недостаточной верностью, причитавшейся ему, отталкивал их, разражаясь при этом злым магнетическим смехом.
Наделённый грацией бабочки, он был опаснее испуганной осы. Капли пота блестели под его глазами, смазывая краску и создавая подобие палитры, в которой два цвета, ледниковый сини и ночной чёрный никак не поддавались смешению.
Он обнимал тех, кого называл своими друзьями, но его жестокая улыбка выдавала лишь самолюбование и восторг, вызванные обожанием, которым его так щедро осыпали. Этот человек затоптал само чувство вины во имя службы себе. Он не досадовал, не сожалел и не разделял ни радость, ни горе.
Теперь я точно знал, что он – это я. Но я был уже почти влюблен в него, а пуще всего в его беспечное великолепие. Я не только забыл свой приговор, но и вновь пережил тоску тех лет и скрытую мрачность тирана, раздражённого непокорностью одной из своих жертв. И это было приятно, и все напоминало о довольной жизни.
Вдруг что-то заставило меня усомниться. Не уж то, мои нынешние страдания — возмездие за прежнюю мою тиранию? Не успел я об этом подумать, как заиграла музыка. И мой дух Юбериус пустился в вальс, а за ним и безмолвные его призраки. Он то вертелся в танце совсем один, будто упиваюсь собственным одиночеством, то менял партнёра каждый оборот. Он не забыл и обо мне. Он потянул меня к себе, и мы очутились лицом к лицу. Он танцевал со мной, как с остальными, и зубы его так же блестели, как, когда он одаривал улыбкой других.
Однако не ему я отдал свое внимание. Кое-что интереснее заняло мое воображение. Это была сапфировая подвеска, бившаяся о его грудь всякий раз, когда он проделывал неаккуратное движение гибким своим телом. Юбериус вздернул бровь, догадавшись, чего я хочу, но не позволил мне коснуться своего сокровища, выпустив мои ладони и ускользнув от меня.
Скоро вальс прекратился, вновь послушалось мычание ветра, беспощадно сотрясавшего стены моего дома. Мои смешные гости отправились ужинать, я же, пользуясь случаем, отлучился. Я спрятался в гостиной, где никого не было, и где я мог перевести дыхание. Посреди комнаты стояла прекрасная рождественская елка. Мне нравилось любоваться ею. Этот Юбериус был таким же чудесным деревом, не знающим моих бед. Он был среди людей, а я был один, как затерявший белый медведь; он выставлял на показ свои драгоценности, пока как мои стыдливо прятались под подушкой; наконец, он не был ни в чем виновен, тогда как на мой навис приговор.
На душе у меня было, впрочем, легче обычно. Я размяк в удобном бархатном кресле и почти уснул, когда меня потревожил шум, доносящийся из коридора. Мои утомленный разум с трудом доживал день, я смутно сознавал происходящее. Но то, что разглядел, раздвинув веки, заставило закипеть кровь в моих жилах. О, Творец! На елке вместо звезды, висело дьявольское колье моего старика-соседа. Я хрипло вскрикнул и тотчас отпрыгнул.
В следующий миг в комнату вторглись констебли.
— Держи его! – прокричал безликий.
Вещественный страх смешался во мне с земным гневом. Чтобы отвлечь констеблей, я толкнул в них кресло, а сам рванул к двери, но мучители меня опередили. Украв у меня возможность вырваться из комнаты, не покалечив себя, они принялись надвигаться на меня с обеих сторон, трясся толстыми ляжками, как ленивые свиньи. Я был загнанной птицей, которой поломали ноги и разрушили ее гнездо. Меня прижали к плательному шкафу. В детстве я с жадным удовольствием поглощал мистические истории. За шкафом должна быть припрятана потайная дверь. Я принялся стучать по полкам, но старый шкаф только обиженно затрясся.
— Выпусти меня, — заревел я, как следует, пнув его.
— Он спятил, — усмехнулся безликий, а его помощник стиснул мне запястья.
Удивляюсь, как эти тугодумы не заметили, что у меня в ногах все это время валялся ножик с деревянной рукояткой, которым в былые времена мой отец открывал коробки с посылками. Но признаюсь я и сам не сразу это понял. Он блестел, как мой шанс. Я медленно потянулся за ним, введя безликих в пущее заблуждение. Взяв нож в руки, я в секунды разделался с ними.
На подоконнике, скрестив ноги, сидел Юбериус и поглаживал чудесный сапфир, которым я так удачно занял мысли, танцуя с ним.
— Вперёд, Юбериус! — воскликнул он, совершенно счастливый.
Я снова был Юбериусом. Я ощутил собственное торжество, глядя на поверженных мучителей. Теперь-то они не заставят меня страдать. Я возвысился над злым роком. Отцовский дом загрохотал от моего сардонического хохота. Мой смех едва не оглушил меня самого.
Но что мне делать теперь? Только бежать, бежать, бежать.
И я проснулся в своей постели. Не поднимаясь, еще несколько минут я глядел на знакомые очертания спальни, словно силясь отыскать в них ответы на свои вопросы. Лучи солнца ползли по стенам. Я был рад наступлению утра. Утром мне всегда легче, за это я люблю его предвестника, рассвет.
Буря прошла. Вскоре уехал и мой сосед. А что же с Юбериусом? Он вспорхнул и улетел, точно соловей, сердце легкое унося, хитростью выигравшее суд Осириса
Впечатление изгладилось, но это означало одно. Следующее не заставит себя долго ждать.
Сын Страха
Однажды новогодней ночью добрый знакомый поведал мне странную историю, приключившуюся с одним лицом, или скорее составлявшую неотъемлемую часть несчастливой (хотя никак и не несчастной) судьбы его. К счастью, чудак, о котором пойдет речь, оставил заметки, в подлинности которых, читатель сам вскоре заметит, можно было бы усомниться, не имей они целью, в случае чего (скоро станет все на свои места) оправдать его.
Прежде чем представить творение его собственного пера, позволю себе сказать о нем пару слов.
Носит он имя Филиус Тиморис. Имя чудное, согласитесь, но отнюдь не из ряда вон выходящее, если вспомнить всех этих Скотининых, Простаковых и Собакевичей. Наш Филиус с известной оговоркой заслужил прозвище «баловня судьбы». Неудивительно, он провел весьма счастливое детство и юность. Время то было, как считал сам Филиус, неомраченное мыслью.
Получив возрасте восемнадцати лет наследство от отца, он жил в свое довольство, занимаясь учебой и работой, а то есть тем, что представляет из себя, если не цели, то средства доброй части, обогретого цивилизацией человечества, лишь по совершенно естественному желанию к умственной деятельность.
Однако уже здесь встречается вещь, которая поражает заурядное воображение. Не истратив и полгода по получению наследства на так называемые радости жизни, в которых он, между прочим, преуспевал, он заперся в своих скромных владениях, и вот уже много лет живет в полном одиночестве, совсем нелюдим.
Несколько раз в год встречает он старых друзей и родных. Впрочем, и тогда он желает, как можно скорее завершить встречу, мечтая о возвращении в свой уютный кокон. От приглашений, исходящих от многочисленных знакомых, он сперва ускальзывал, а потом и они сами утекли у него между пальцев. Постоянное одиночество, которое он, правда, почитал и в котором усматривал собственную исключительность, вызванное в нем ощущением бессмысленности проскальзывающей жизни, последовавшее вскоре после ухода отца, по собственному его убеждению, помутнило его рассудок.
Чаще всего он проводил однообразные, впрочем, отнюдь не пустые дни в стенах дома, иногда выбираясь на прогулку, и лишь тогда, когда не оставалось сомнений, что он не встретит знакомых. При том ничем он толком не занимался разве что время от времени листал книги и слагал строки. Иногда в нем рождалось желание приняться за совершенствование собственного тела: так, пару раз в год он бегал, совсем как олимпиец (физической силы и выносливости в нем хватало), чем увлекался еще в детстве, и к чему с тех пор не бросал возвращаться.
Как уже говорилось, Филиус жил в материальном довольстве, что, как известно, составляет важную порцию пребывания человека разумного на этом свете. Он потреблял то, что приносило ему эстетическое удовольствие: удачные костюмы, иностранные книги и необыкновенные блюда. А единственной известной его страстью были драгоценности, к которым он незаметно для себя проникся особым обожанием. Мимолетный интерес к дорогим самородкам вспыхивал у него, когда он был ребёнком. Но ни одно впечатление, ни детства, ни юности не свидетельствуют не только о привязанности, но и о достаточно продолжительном любопытстве.
Впрочем, любовь его омрачала убежденность в том, что по своей природе (все дело именно в природе, рабом которой оказывался он и всякий человек, польстившийся на очаровательный металл и великолепные камни) она ложна и омерзительна. Он стыдился ею, поскольку, будучи недурно осведомленным о положении дел на свете, испытывал вину за довольную жизнь, развязывавшей руку его страсти. Разумеется, будучи не в силах ничего изменить, ровно, как и, не имея сильной воли и последовательности, он продолжал вести привычный образ жизни, снедая себя чувством вины.
Желая избавиться от «порочного увлечения», он распродал свои драгоценности. Но, как ни старался, с некоторыми из них он не позволял себе разлучиться. Он хранил их у себя, на спальном месте, под самой головой, и иной раз вынимал их и в любовании ими возносился до небес, после чего с треском падал и корил себя за послабление. Бывало, и так, что он целый день ждал минуты, чтобы воссоединиться с ними, и одному виду их радовался, как маленький ребенок, получивший в подарок давно ожидаемую игрушку. Происходило это обязательно ночью, поскольку он был убежден, что ночь укрывает его позор.
Таков был Филиус Тиморис.
Однажды в его одинокой жизни появился человек, чья ценность чуть было не свела его, давно пребывавшего не в себе, с ума. Однако позволю ему поведать свою историю.
«Незадолго до Рождества моим соседом стал богатый вдовец, приехавший в наше богом забытое место на праздник рождения Христа, чье появление на свет ежегодно справляют, пусть о нем самом уже давно забыли, если и вообще помнили. У этого старика было накоплено много добра, но венцом его он считал колье из лазурита, излюбленное украшение его матери.
Был бы я рад никогда не встретить несчастную побрякушку, которой старик взял себе в обязанность почивать меня. Это была самая настоящая горгулья. Огромный дурно отделанный драгоценный камень, точно бычье сердце, обмазанное в чернилах, на жалкой почерневшей цепи. Как только я взглянул на него, он вызвал у меня приступ тошноты, и я еще долго не мог понять, отчего это произошло, пока в голове моей не материализовались воспоминания.
Размышление об отвратительном синем камне, чуть не вывернувшем наружу мой ужин, натолкнуло меня на ужасное впечатление, замурованное в моей голове, какое я испытал, будучи подростком лет четырнадцати. На день рождение матери я отправился в лавку ювелира, где отыскал украшение, достойное моей родительницы. Это было колье из темных синих бусин, какое не стыдно было преподнести самой египетской царице. Я потратил на него почти все карманные деньги, накопленные благодаря моей бережливости. Тем не менее, не сказать, что я был доволен своим выбором. Откровенно говоря, я испытывал вину всякий раз, когда бездарно тратил слишком крупную сумму денег, а потом уже и любую. Итак, выходя из лавки, я презирал и себя, этакого транжиру, и беспощадное колье, и саму необходимость преподносить подарки. О дивный материалистический мир!
Вернувшись домой, я собирался было положить чек в ячейку на одной из своих полок, где хранил прочие бумаги, свидетельствующие о моих покупках. Я был пунктуален из жадности. Однако, к удивлению, я не нашел чек у себя в кармане. И, когда я начал перебирать в голове возможный варианты, куда же он подевался, в голову ко мне, точно ядовитая змея, закралась мысль, что я, должно быть, вовсе не заплатил за колье, а, стало быть, украл его. Только я подумал об этом, у меня заныл живот. В последующей моей жизни эта слабость желудка, отнимающая аппетит, как назойливые колючки чертополоха, не раз будет преследовать меня.
Несмотря на скупой характер, в природе моей не была заложена страсть к краже, и я не брал чужое, даже если считал, что mihi jure debebatur. Ни мысли я не истратил на то, чтобы пуститься в раздумья о воровстве. И все же, как только я коснулся предположения, будто я мог украсть колье, сам того не заметив, мной овладел предательский страх.
Я становился вором, преступником, и я был убежден, что о моем преступлении совсем скоро станет известно. К нам придут, моих бедных родителей примутся опрашивать и стыдить, а меня схватят и запрут за решетку. Повсюду мне чудились знаки готовящейся расправы надо мной. Что бы меня не спрашивали, мои учителя, знакомые, друзья, и даже родители (никому нет доверия) мне казалось, меня хотели «вывести на чистую воду». Все ждали моего признания, но я молчал, как мертвец, как сама бездыханная могила. Я понимал, что стоит мне признаться, и козырь окажется в их руках. Нет, я был не так прост, чтобы сдать его. Пасть жертвой малодушия я не желал.
Теперь мне отчётливо, как в отражении, видится самолюбие, присущее моему характеру с пеленок. Будучи совершенно уверенным в своем виновности, я ни за что не объявил бы себя таковым. Я спрашиваю себя, чего же я боялся?
Меж тем дни тянулись, и никто не являлся. Ах, если бы, за мной явились, тогда бы я знал, что мои страдания не напрасны! Время шло, моя убежденность в собственной виновности терялась под туманом новых впечатлений, и я стал забывать о случившемся…Кроме того, нас так и не потревожили. А это значило только одно – я как добропорядочный человек заплатил за покупку, а чек вылетел у меня из кармана, пока я бежал домой. Чтобы совсем успокоить себя, и, как я надеялся, больше никогда не возвращаться к дурному сомнению, я выяснил, что возраст мой тогдашний не позволял применить ко мне суровое наказание. Поразительным образом этого было достаточно, чтобы успокоить меня.
И вот, через столько лет, знакомое ощущение ужаса накрыло меня, словно девятый вал. В степени разрушения, которое оно оказало на мое душевное состояние, ему не было равных. Под кожу мне проник страх, заставив меня вновь содрогнуться.
Не забыли еще о старике, который поселился у нас перед Рождеством? Теперь всякий раз, когда я вспоминал о нем, мне казалось, будто я украл у него его проклятое колье! Это было смешно. Уродливый камень на не менее отталкивающей цепочке был мне противен, и я не имел ни малейшего желания завладеть им. Я убеждал себя в этом, но синий мерзавец безжалостно глумился надо мной. Я все надеялся, что старик скоро уедет, но он собирался оставаться на Рождество, и я проклинал его за это тем более, что он не забывал регулярно напоминать о себе.
Встречая старика, глядя в его тупое в своей добродушности лицо, я не мог не подозревать его. Наверняка он уже сообщил на меня в полицию, и только и дожидается, когда меня наконец схватят. Нет сомнений, они за мной следят: подслушивают за стенами и под окнами – шорох, доносившейся с улицы, который, я слышал, отходя ко сну, свидетельствовал о том. Я знал, чего они желают – обречь меня на страдания, вышвырнув меня из моего комфортного маленького мира. В моменты особого напряжения мой желудок жалостливо ныл, отказываясь принимать в себя пищу. Меня скручивало, и я был вынужден лежать в постели, изнывая, точно мне размозжило кишки. Потом все проходило. Разум, казалось, бы побеждал.
Иной раз мне хотелось рассказать обо всем старику, чтобы он, этот добряк, успокоил меня, ведь, уцелевшей долей рассудка, я сознавал, что камень самого дьявола, источник моего жуткого страха, все это время находится под его крылом, и что я не только не помышлял о том, чтобы украсть его, но даже никогда не касался его. Ничто не связывало меня ни со стариком, ни с камнем, и ничто не обнажало намерение, которого у меня не было, как нет его у только что родившегося младенца. Я был невиновен, моя совесть чиста. Во всяком случае, так мне казалось. И все же органы в моем животе неприятно бултыхались. Я ощущал себя прикованным к некому грузу, тащащему меня ко дну.
Порой в ночи я просыпался от стука копыт, прокатившегося по холму. Подобное случалось со мной и прежде, но значение я начал этому предавать только сейчас. Меня заливало ледяным потом, мои щеки пылали. За мной явились. Сейчас послышатся шаги, и они ворвутся в мою спальню. Мне становилось и жутко, и отчего-то смешно. Им не победить меня, я буду сражаться. Пусть ощутят мой гнев прежде, чем сбросить меня в Преисподнюю.
Но я ошибался. За мной никто не приехал. Неизвестный всего лишь мчался по трассе. Как я завидовал им, тем, кто не испытывал мои мучения.
Иной раз я думал о том, что со мной будет после того, как меня повяжут. Меня непременно отправят в тюрьму, сомневаться в этом не приходилось. И я окажусь за холодной решеткой, на сыром полу, окруженный злодеями, настоящими преступниками, я ни в чем неповинный, заложник глупой идеи. В бедной своей голове я оправдывал себя, перебирая доводы в пользу своей невиновности. Я был невиновен, я знал это. Камень все еще пребывал со стариком. Я не покушался на него. Но вдруг меня решили подставить или кто-то узнал о моей детской краже? Вдруг закон успел измениться, и меня и теперь упекут за то? Однако, чем больше я погружался в размышления о своей непричастности к миру преступников, тем виновнее я себе казался, тем страшнее мне являлся мой приговор, и тем отчётливее я видел основания в словах свои обвинителей.
Я успокаивал себя тем, что в тюрьме должно быть не так дурно, что мой срок не выйдет недолгим, и что и это еще не конец. Вероятно, у меня отнимут мое имущество. Почему-то такой приговор звучал гораздо страшнее, чем простое расставание со свободой и жизнью. У моего заключения могут найтись даже свои достоинства, пока что мне неясные, но которые отнюдь нельзя исключать, поскольку судьба человека, полна неизвестного, необъяснимого, и ожидать горе или удачу приходится в любой миг или вовсе не приходится. Возможно, я даже сумею понравиться начальству, и меня выпустят раньше, чем истечет мой срок.
Как и прежде, мне хотелось поведать кому-то о своем помешательстве, но всякий раз я останавливался. Если я расскажу, они будут знать, и сами сообщат на меня в полицию. А если не поступят так, то, когда меня схватят, наверняка возьмутся свидетельствовать против меня. Я не мог совершить такую ошибку. Оставалась бумага, но и она известная изменница. Попади она в их руки, и она им все выдаст.
Вы видите, в каком душевном разладе я пребывал. И боюсь я не дотянул бы до нового года в здравом рассудке, если бы не дух мой.
В Сочельник разразилась страшная буря. Отцовский дом трясло с такой силой, что казалось, вот-вот и его сдует, точно соломенную хижину. В эту ночь на моем пороге появился он. Я был благодарен ему, ведь на протяжении всего вечера я ни разу не вспоминал о своем приговоре.
Позвольте представить его. Его звали Юбериус Тиморем. Узнав его имя, я тут же вспомнил — меня и самого когда-то так величали.
Когда я разглядел его поближе, я понял, всем своим обликом он напоминал мне меня самого, разве что гораздо совершеннее. На его фоне я выглядел бы заготовкой к великолепной работе мастера. Он разделял мою форму лица, образ носа и изгиб губ. Но в отличии от меня он был легок, непринужден и весел, тогда как мое отражение говорило о страданиях и гневливой озлобленности. Моя кожа, несколько смуглая, совсем как у него, устало висела на моем потухшем лице, точно я был выброшенная кукла. Белки моих глаз были изрезаны алыми змейками, а некогда прекрасные волосы, омерзительно блестели, измазанные в кожном сале. На двоих с Юбериусом у меня был стальной синий цвет радужной оболочки глаз. Вот только его глаза выражали спокойствие и уверенность. В них не нашлось бы ни намека на чувство вины. В добавок ко всему они были подведены углем, как я сам когда-то делал, уподобляясь фараонам Египта.
Все же, при всей его красоте, что-то в нем отталкивало. Я быстро вычислил предателя. Выдавал его аккуратный рот, окаймленный хорошенькими губами, изгибавшийся в насмешливой улыбке. Он поражал красотой и безжизненностью, как искусственный цветок, которым хозяин лавки украшает свой тоскливый прилавок.
Когда Юбериус не церемонясь, сбросил пальто, моему взгляду предстал его дорогой наряд, сотканный из отменной парчи и обшитой драгоценными камнями. На его смуглых запястья блестели золотые обручи, а пальцы были утыканы перстнями из розовых и белых опалов. Он блестел ярче новогодней елки, увешанной сотней игрушек, и был роскошней любого короля со всей его свитой. Он носил те же длинные черные волосы, цвета вороньего пера, что и я. Но его подпрыгивали на острых плечах великолепней изысканной дамской пелерины.
Он поклонился, так поклонился, что сам заставил склониться меня. А затем, взмахнув рукой, впустил в мой дом десятки призраков.
Люстры большого зала дарили ему свой свет, а тени кружились вокруг него, словно он был языческий бог, явивший свой облик миру и теперь скользивший по алтарю среди смертных.
Призраков он именовал своими друзьями, безмолвные в распутной покорности, они не давали ему прохода, тщетно пытаясь удержать его рядом. Я начал различать среди призраков знакомые лица. Здесь были мои друзья и недруги, товарищи, с которыми я весело упражнялся в верховой ездой, мои университетские знакомые. Все это, вместе с поразительной схожестью Юбериуса со мной привело меня к осознанию, что он был мной, а я им.
Юбериус был моим безвозвратно ушедшим великолепием. Праздничным столом он был, пока за него не сели гости и не осквернили его, чтобы за тем вероломно покинуть его.
Мрачную тоску вызывали во мне лица знакомых мне людей, из которых я некогда с ловкостью высасывал свое довольство. Мне хотелось вернуться к ним снова и в то же время ускользнуть от них, ведь я уже не был Юбериусом. Наблюдая за Юбериусом, я невольно завидовал ему, но я не мог гневаться на него, поскольку он и был я. И я решил наслаждаться им за тем, чтобы еще раз испить с ним торжество его жизни.
Он весь вечер смеялся и веселился, но от того не меньше походил на марионетку, которой заправляет кукловод. Чтобы он не говорил, он был уверен в своей правоте и ждал согласия и покорности. Если духи смели отдалиться от него, он, сперва злостно сжимал губы, а потом, исполненный желания заживить ущемленное самолюбие, хлопал ресницами и улыбался чудесной улыбкой, умело утаскивая их в свои сети. Их внимание опять принадлежало ему. По очереди он брал их за руки, они тянулись за ним, а он раздосадованный недостаточной верностью, причитавшейся ему, отталкивал их, разражаясь при этом злым магнетическим смехом.
Наделённый грацией бабочки, он был опаснее испуганной осы. Капли пота блестели под его глазами, смазывая краску и создавая подобие палитры, в которой два цвета, ледниковый сини и ночной чёрный никак не поддавались смешению.
Он обнимал тех, кого называл своими друзьями, но его жестокая улыбка выдавала лишь самолюбование и восторг, вызванные обожанием, которым его так щедро осыпали. Этот человек затоптал само чувство вины во имя службы себе. Он не досадовал, не сожалел и не разделял ни радость, ни горе.
Теперь я точно знал, что он – это я. Но я был уже почти влюблен в него, а пуще всего в его беспечное великолепие. Я не только забыл свой приговор, но и вновь пережил тоску тех лет и скрытую мрачность тирана, раздражённого непокорностью одной из своих жертв. И это было приятно, и все напоминало о довольной жизни.
Вдруг что-то заставило меня усомниться. Не уж то, мои нынешние страдания — возмездие за прежнюю мою тиранию? Не успел я об этом подумать, как заиграла музыка. И мой дух Юбериус пустился в вальс, а за ним и безмолвные его призраки. Он то вертелся в танце совсем один, будто упиваюсь собственным одиночеством, то менял партнёра каждый оборот. Он не забыл и обо мне. Он потянул меня к себе, и мы очутились лицом к лицу. Он танцевал со мной, как с остальными, и зубы его так же блестели, как, когда он одаривал улыбкой других.
Однако не ему я отдал свое внимание. Кое-что интереснее заняло мое воображение. Это была сапфировая подвеска, бившаяся о его грудь всякий раз, когда он проделывал неаккуратное движение гибким своим телом. Юбериус вздернул бровь, догадавшись, чего я хочу, но не позволил мне коснуться своего сокровища, выпустив мои ладони и ускользнув от меня.
Скоро вальс прекратился, вновь послушалось мычание ветра, беспощадно сотрясавшего стены моего дома. Мои смешные гости отправились ужинать, я же, пользуясь случаем, отлучился. Я спрятался в гостиной, где никого не было, и где я мог перевести дыхание. Посреди комнаты стояла прекрасная рождественская елка. Мне нравилось любоваться ею. Этот Юбериус был таким же чудесным деревом, не знающим моих бед. Он был среди людей, а я был один, как затерявший белый медведь; он выставлял на показ свои драгоценности, пока как мои стыдливо прятались под подушкой; наконец, он не был ни в чем виновен, тогда как на мой навис приговор.
На душе у меня было, впрочем, легче обычно. Я размяк в удобном бархатном кресле и почти уснул, когда меня потревожил шум, доносящийся из коридора. Мои утомленный разум с трудом доживал день, я смутно сознавал происходящее. Но то, что разглядел, раздвинув веки, заставило закипеть кровь в моих жилах. О, Творец! На елке вместо звезды, висело дьявольское колье моего старика-соседа. Я хрипло вскрикнул и тотчас отпрыгнул.
В следующий миг в комнату вторглись констебли.
— Держи его! – прокричал безликий.
Вещественный страх смешался во мне с земным гневом. Чтобы отвлечь констеблей, я толкнул в них кресло, а сам рванул к двери, но мучители меня опередили. Украв у меня возможность вырваться из комнаты, не покалечив себя, они принялись надвигаться на меня с обеих сторон, трясся толстыми ляжками, как ленивые свиньи. Я был загнанной птицей, которой поломали ноги и разрушили ее гнездо. Меня прижали к плательному шкафу. В детстве я с жадным удовольствием поглощал мистические истории. За шкафом должна быть припрятана потайная дверь. Я принялся стучать по полкам, но старый шкаф только обиженно затрясся.
— Выпусти меня, — заревел я, как следует, пнув его.
— Он спятил, — усмехнулся безликий, а его помощник стиснул мне запястья.
Удивляюсь, как эти тугодумы не заметили, что у меня в ногах все это время валялся ножик с деревянной рукояткой, которым в былые времена мой отец открывал коробки с посылками. Но признаюсь я и сам не сразу это понял. Он блестел, как мой шанс. Я медленно потянулся за ним, введя безликих в пущее заблуждение. Взяв нож в руки, я в секунды разделался с ними.
На подоконнике, скрестив ноги, сидел Юбериус и поглаживал чудесный сапфир, которым я так удачно занял мысли, танцуя с ним.
— Вперёд, Юбериус! — воскликнул он, совершенно счастливый.
Я снова был Юбериусом. Я ощутил собственное торжество, глядя на поверженных мучителей. Теперь-то они не заставят меня страдать. Я возвысился над злым роком. Отцовский дом загрохотал от моего сардонического хохота. Мой смех едва не оглушил меня самого.
Но что мне делать теперь? Только бежать, бежать, бежать.
И я проснулся в своей постели. Не поднимаясь, еще несколько минут я глядел на знакомые очертания спальни, словно силясь отыскать в них ответы на свои вопросы. Лучи солнца ползли по стенам. Я был рад наступлению утра. Утром мне всегда легче, за это я люблю его предвестника, рассвет.
Буря прошла. Вскоре уехал и мой сосед. А что же с Юбериусом? Он вспорхнул и улетел, точно соловей, сердце легкое унося, хитростью выигравшее суд Осириса
Впечатление изгладилось, но это означало одно. Следующее не заставит себя долго ждать.
Рецензии и комментарии 1