II. И холодно, и страшно смотреть в немые зеркала. (Глава 2)

– Страх уже одолевает тебя? – был слышен голос в голове Виктора, что молча, свесив ноги с обрыва, любовался заревом небес. Красиво было зрелище. Свинец в облаках уж ушел на задний план, озарив перед очами лишь пустоши черной земли, освященной лишь ярким оранжевым и таким приятным глазу взором, что казалось, нет различий между этим и миром жизни, где цветет в таких местах полынь.
И каждый миг в голове звучал нотками тихий ропот, но слышал его отчетливо, но не всегда хотелось понимать слова.
Встречались на пути Виктора различные виденья, что вот тут, за углом, где–то стоит завод, он пылает, на нем люди, горами мертвецов лежат, над ними стоит главарь, что обликом, как будто, жестокий и такой огромный, как червь, как порождение черни, как узурпатор и кровопийца стоит. Он и что–то говорит, но всё мираж, всё лишь стены прозрачные, за которыми, прошу на миг, скрывалось то, что слышал голосами отдаленно в голове. Будто правила кто–то изнутри твердил.
И каждый раз, и каждый день, скитался по пустынным мертвым местам, смотрел на небеса, что изредка сменялись осадками. И как–то раз он шел средь кого–то гиблого месте, где наконец–то нашел хоть что–то отдаленно напоминающее ему реальность – это была сожженная изба, иль дом, точно не скажу, но внутри варился очень, очень противный, но питательный на вкус суп. Изнутри было пусто, но этот голос в голове твердил, что он тут не один. Что он тут не один…
И он скитался по комнатам, искал он что–то, что приведет его к разгадке. И он ходил, искал хоть что-нибудь, за что в силах зацепиться его одинокий и скучающий взор. Тут пыль витала, преломлялось взором солнца. Было тихо, лишь скрип от ветра, от открытой двери издавал звуки.
Виктор, проводя взглядом дом, увидел скрытую дверь за мебелью. И он прошел к дверям, начал двигать мебель, вдруг дверь грохнулась внутрь, освободив юноше проход.
Из подвала доносился запах петрикора, такой знакомый, такой любимый и родной, будто оказался он не в каком–то гнилом и чудовищном мире, а в мире живых, в мире, где идет не лишь кислотные дожди, где не лишь пепел падает с небес, а снег чистый… такой белый–белый, что душу сразу согревает. Но тут и неприязнь, даже некий ужас пред тем, как шаг ступить в этот подвал, ведь кто уж знает, что ждет его там.
Внизу, как в преисподнии, он нашел свой ад из миллионов зеркал. И в каждом он видел лишь себя… Где ребенок бегает по территории родимого дома, догоняя отца. Весна цвела тогда, играли птицы великий оркестр для души, для приближения теплого лета. Лучистая вода текла по почве, окружая молодые, недавно высаженные цветы, что так активно тянутся к небесам. И всё было прекрасно. Легкий ветерок, обвивающий волосы, но взгляд юнца на той стороне зеркала… Это ужас. Он смотрел с неимоверной ненавистью, будто ненавидит сам себя, ненавидит старшую версию себя. И из счастливого юноши, что с отцом играла в догонялки, стал мигом пред ним тот, что воткнуть желает со страстью в сердце кинжал. Виктор посмотрел с ненавистью в своё отражение и почувствовал неутолимое желание ударить его, разбить и убежать, но вместо этого он просто попятился назад, отвел взгляд, увидев другое зеркало… И там уж было другое отражение, уже повзрослевшее отражение, что с не меньшей злобой смотрело на Виктора. И сейчас он наткнулся, оперся на стену, что ощутил спиной, оперся на холодную, ледяную стену, которая стала его пристанищем в этом окружении зеркал.
– Нет… – говорил он, скользя по стене… Глазами начал он бегать, искать хоть одно отражение, что улыбнется ему, что посмотрит на него, как на человека. – Неужели всё настолько плохо?! – кричал Виктор, закрывая глаза… а на дале лишь тишина, сопровождающаяся глубоким и тяжелым дыханием юноши, что продолжал кидаться взглядами и искать хоть что–то, что поможет ему.
– Ты – это теперь не ты! – хором заговорили отражения паршивые. – Ты стал жалкой копией себя! Тем, кто не ты! Ты стал лишь куском мяса без чувств и эмоций!
– Заткнитесь! – закричал Виктор, разрывая горло от крика, выплевывая легкие, что начали гнить, пока Виктор находился на мертвом воздухе… Он залил кровью пол и самого себя. Казалось, что сейчас он сойдет с ума. Он нарочно продолжал искать хоть одно отражение, что посмотрит на него по–доброму… Но из сотен зеркал так и не смог отыскать заветный лик… Лик, что так мило взглянет на него, указав на то, что ещё не всё потеряно в жизни его, что ещё есть хотя бы шанс всё изменить… И вдруг он заметил уголок скрытого зеркала, скрытого другими зеркалами… И ринулся он к нему, бросая на пол то, что со жгучей ненавистью смотрела на него… В том зеркале он увидел свой труп, лежащий на черной и кровавой земле. Лик был устремлен в небеса, а рядом плакала… она… его избранница, его душа, его единственная любовь. Он оступился назад, почувствовав кончики пальца чьи–то; оглянулся и увидел руки, что тянутся к него тело, руки младенца, юноши, подростка, руки его… Руки собственные, что хватаются за такие же, но кровавые руки. И вокруг лишь восстает животный…нет, не страх, а ненависть! Ненависть к самому себе, но больше – к этим чертовым зеркалам, что твердят: – Вернись, идиот! БУДЬ СОБОЙ! ТЫ НЕ ТОТ, КОГО ТЫ ПОКАЗЫВАЕШЬ!
– Я сам выбрал этот путь! – проговорил Виктор, отбиваясь от одной из рук, нащупывает какую–то кочергу и производит взмах руки, разбивая зеркала…
Удар, за ним ещё один… Кочерга уж не нужна, бьют руки, разрезая плоть стеклами, оставаясь там… А кровь впитывается внутрь, кровь сжигает плоть, сжигает плоть, но это не видно, фибры души не чувствуют боли физической, они чувствуют лишь этот пожар внутри. Горят сухие леса, горят синим пламенем, погибают животные, превращаясь в сгоревшее мясо. Погибают белки, волки, все зверки, что так прекрасны были, но лес горит… а они задыхаются, как задыхается его душа, но нет времени слезы лить. Есть лишь ненависть, которая перекрывает боль и страдание внутри. Все, до последнего трюмо, уничтожают в нем всё, что суще было, уничтожают его плоть, что из-за собственной крови, превращается в одни кости… нет уж больше кожи, нет и мяса, только голые кости.
И уж когда все зеркала разбиты… поднимутся глаза на потолок, потекут слезы. И раздастся вдруг вопрос к самому себе: – И кем же я стал? Кем ты стал, Витя… А ведь раньше всё было по–другому, раньше всё было… а сейчас что? А сейчас я разбиваю зеркала, в которых вижу свои глаза… в которых я вижу себя. Я разбиваю те осколки прошлого, что некогда любил, что так сильно люблю… ведь тогда… я был человеком. Тогда была она жива. А сейчас… а сейчас я лишь биомусор. Лишь бессмыслия кусок в бессмысленном мире. Но был я собой где–то миллион таблеток тому назад. Таблеток успокоительного, таблеток антидепрессантов и экстази… почему ты ушла? – спросил Виктор, вынимая из–под белой рубахи кулон, открывая фотографию девушку, но вдруг увидел, что кусочек превратился в пепел, взмыл в воздух и развеялся из-за сквозняка почти сразу… – Прости, умоляю, моя девочка… Я обещаю, я приду, я буду рядом, я буду с тобой, всегда буду с тобой! Я найду тебя! Я не знаю твоего имени, но мы будем счастливы, ты вновь спасешь меня от слез, ты вновь спасешь меня от боли собой. Я люблю тебя, моя девочка, моё солнышко… – говорил он, роняя слезы на её портрет. Казалось, что она милее стала улыбаться, казалось, что мило смотрела на него.

Холодный ветер. Яркая луна. Тишина. Гробовая тишина. Кровью залитая рубашка, развивающаяся на ветру. Идущий куда–то Виктор, смотрящий на луну грустным взором. Он тянет к ней руку, а видит лишь голимую кость, а за ней этот осколок спокойствия, что помогает ему не сойти окончательно с ума. И страшно, и грустно, и холодно… – Хочется тепла… – говорит Виктор, останавливаясь посреди бескрайнего черного поля, где всё выжжено войной, где всё погибло, где нет жизни, только лишь Виктор, что ныне похож на тех, кто более всего других лежит здесь.
Он посмотрел на свою костяную руку, вдруг осознав, почему тут все обратились в кости. – Они все скелеты от того, что ненавистью пылают. – он лишь улыбнулся после этих слов луне, что так сказочно сияла над головой. Воцарился над ним словно праздник и парад звезд, что пляшут над ним прекрасный вальс, как освещают ему путь куда–то вдаль… Но ярче всех светит лишь она – его путеводная звезда. Его путеводная звезда, у которой лик, точно списанный с неё. Она прекрасна, она дорогу освещает, а он идет по свету её. Не видит то, что по краям. Пред ним сияние, пред ним четко очерченный путь, по которому расцветают цветы, по которому почка становится прелестью из пепла, возрастает цветок от каждого нового шага. Но руку жжет, но он не чувствует, лишь улыбается, идет и не думает, ведь теперь он счастлив хоть немного. Он чувствует её. Виктор чувствует, чувствует её тепло, её руки, что полыхают любовью.
И падает он без сил на зеленую и такую приятную, свежую молоденькую траву, смотря на её улыбающийся лик. И молвит вслух: – Вот и ты, моя девочка. Наконец–то ты пред мной, но так далеко. Но знай, любимая, я скоро найду тебя. Я скоро буду рядом. На ум приходит лишь одно имя, кажется твоё… Ева!