VI. В погоне за светлячком. (Глава 6)

– Вот есть слово, да, Виктор. Но смысл в нем какой? Смысл в нем, ежели пусто, как сердце, как пуста тьма? – молвил ветер, в красотах и обитель мира завывая, связывая горло ледью, плетью, что так душило, хребет ломало, что миром стало, колыхая воду в темном непроглядном кофе, что так крепко, так черно, что в нем смерть разовьется, что полезут из стакана ночью чернью скелет, что свяжет горло, как свяжет тьма его душу, что без оболочки точно симулякр, точно пустота, вселенная в абсолюте. И это тьма, что в кофе непроглядном, проникает внутрь, убивает, порождая дитя изнутри. Дитя, что мертво, что кончено, как кончен мир живых во тьме, ведь жизнь – отрезок, он конец имеет, а тьма бесконечна, в ней рождает слово, в ней рождается вечность, в ней жизнь теряем, обретая бесконечность. Всё в кофе происходит, что ветер колыхает, что связью, нитью вяжет наши лики, зашивая рот.
– Слово… оно велико! Слово есть мир этот! Мир тот, что созидается не руками, созидается душою, что строчит бессвязные сей строки, что стреляет в сердце ужасом сравнений, что бросает в душу камень, что скоро пролетает, унося за собою кусок невидимой души. Молвить, что пусто что–то – удел пустых, а ты, ветер, как уверен я, вовсе не пустой, ты лишь убедиться во мне хотел, ты словно ждал, что я отвечу: “Нет”, а ныне ты приятно удивлен. – молвил Виктор, лежа на земле, изучая небосвод. – Красивое сейчас небо… Гладь такая… умом не вообразить, и хочется здесь лежать с одной, что ждет меня. Я точно знаю! Ждет! Скажи мне, ветер, в силах ли твоих обратиться к ней, спросить её, ждет ли меня? Может ли жить без меня?
И ответа не было, лишь тихий шепот листвы, что говорил: – Не в силах я жить без тебя, Гордей…
И подлетит к нему светлячок лесной, молву свою неслышную начнет: – Следи за мной, иди за мною, я приведу тебя…
И восстанет он из объятий трав, что так стала жива, что стала так прекрасна, хоть и был он в мире мертвецов, всё цвело здесь бесконечной, вокруг него, красотой, ведь душа его было чиста, была как самое лучшее удобрение для этих трав…
И шел он, не думая, не чувствуя земли под ногами, не чувствовал он и холода, лишь это безукоризненное желание следовать за светом, что ведет его по тьме, что пылает вокруг него, по тьме, что освещается звездами, что освещается этим светлячком. И этот свет стал спутником его ныне, изредка прятавшись в душу, согревая её. Этот светлячок исчезал, когда открывалось ожерелье, но был виден свет в голубых очах девы, был он там, этот свет, согревающий душу.

Шепотом скользили слова по его рукам, приближаясь к ушам, проникая в голову. И они твердили, что нет уж там ничего, что не ждет его, что мертва она, она в раю, где нет ему места. И ветер путника обвивал, изгоняя голоса, пока на небесах светили звезды эскадрой. И чему тут нынче верить? Шепоту, что идет из убитой старостью травы? А может на веру и стоит брать заботу ветра, а может взор небес, что, ангелом спускаясь, обвивают шею цепями незримыми, нащупывают нить, что тонким граалем пробивает сердце, оставляя внутри пылающую кровь. Где сила, где жажда и любовь кипят, создавая рвение, а от него горение пламени великого, что до небес вздымается, руки черных ангелов обжигает, но, а затем касается вечности, что едино только в абсолюте, а абсолют – не мир мертвецов, не мир любви, даже не жизнь, это другое, это, ни рай, ни ад, это что–то смежное, что–то такое, где поглощается наше тело в омут тьмы, это тень от жизни, смерти и луча, что в отличие от жизни, вечен, но от смерти он тоже отличен – он имеет начало, смерть вечна, словно прямая в бесконечной плоскости альфа, где нет бета и других, иных плоскостей… Но шепот продолжает песнь свою гнилую изливать, шепот, что берется из тлена всех мертвяков и крови под ногами, во тьму заводит тело, оставляя вокруг лишь густую, непроглядную тьму, но в ней… В ней! Виден лишь он! Светлячок, что освещается эту тьму, безмолвную, тихую, словно в толще болота ночью, вот что за тина окружает тело, а голос мертвяков, что своей кожей, слезающей с тела, касаются его… живой! Ещё живой кожи! Она дышит, но дышит этим проклятым воздухам, наполненным запахом гнилого, кислого и протухшего мяса, человеческого трупного мяса.
– Ты же понимаешь, что она уже не ждет тебя? Ты же понимаешь, что она уж встретила там кого–нибудь? Ей незачем было ждать тебя, ведь она даже не знала, пойдешь ли ты искать её. Она уже забыла про тебя. Ты не нужен ей. Она не думает о тебе. Ты даже не знаешь, где она, но идешь, как сумасшедший, как идиот, как пес, оставленный и брошенный хозяевами, который все–равно идет за ними. Ты жалок! Ты ничтожество! Не смог отпустить! Её не существует, Виктор! Твоя избранница! Её нет нигде! Это всё иллюзия! ОСТАНОВИСЬ! ВЕРНИСЬ К ЖИЗНИ! Не отпускай всего, что у тебя было! Ты можешь жить, но ты до сих пор здесь, хоть и не мертвец! Почему? ПОЧЕМУ ТЫ ОТПУСКАЕШЬ СВОЮ ЖИЗНИ РАДИ НЕЁ! ПОСМОТРИ, ВЕДЬ ПОВСЮДУ ТАК МНОГО МЛАДЫХ КРАСИВЫХ ТЕЛ! ОЧНИСЬ, ИДИОТ! – твердили голоса хором. Их было так в голове много, они твердили и вторили, пока переставлял путник ногу, затем вторую, но он шел, ему плевать на голоса было, ему плевать было, не слышал он их, он шел слепо следуя светлячку, что такой прелестью сияет в этой ледяной и мертвой тьме, что так противно скапливается вокруг головы, погружает её в омут мертвых устоев и правил, лишая жизни и права говорить, права думать, ведь думы все здесь сводятся к кончине, все думы здесь сводятся к печали, а не хотел этого, он жаждал лишь счастья, он жаждал лишь любви, что разыграется в его глазах, как фортепиано, как оркестр на концерте, что будет так созвучно сопряжен с другими, как счастье сопряжено с её глазами, волосами и той прекрасной улыбки, что видит он лишь когда взирает на ожерелье, что прекрасно, как мгла, проводит ему понятие любви и чести, и он следует им, наплевав на голоса дьявольских отродий в голове. И молвил хор ему напоследок грубые слова: – Ты мог прожить счастливо ту жизнь, но ты избрал смерть. Ты идиот, но в этом видно красоту.
– Красота видна лишь там, где нет уродства. Я выбрал смерть, ведь она получше пройденной непрожитой жизни, что сполна окатила бы меня, лишь остался бы тогда. – молвил Виктор, выходя из пелены. – Всё в мире этом – тьма, но вижу я и красоту, пылающею в сих небесных красотах мироздания. Хоть смерть сей миром благоволит, она прекрасна в пепле и огне. Поэтому я здесь, а ты, что сердце искусить решил, пожалуйста, уйди. Ты не мешаешь, нет, просто время попусту ныне тратишь. Тут ведь много неопределенных господинов, так ты им прелести людской, но настолько мертвой и гнилой, жизни просвещай. Меня оставь, утомишься быстро. – и голос мигом испарился, оставив путника тропой идти куда–то, куда, – то в горизонт, где пылает ныне свет от светлячка, что стал сей черным солнцем, что, вздымаясь над планетой, освещает всех своею тьмой, лишая силы мысли думать.
И светлячок ему на небо показал, что гладью морской, теперь такой красивой, озарила небеса необъятной силой. Виднелись ангелы, сидящие в небесах, они черны все, они смеялись. А путник шел, смеясь им всем ответ: – Вы думали я сгинул, но я здесь. Иду за той, что всех вас посильнее будет, что любовь в себе таит, что силою меня питает и боготворит. Я подобен Богу, а вы, архангелы из ада, что так смешно витаете под небесами, мне вовсе не совращаете, лишь только смеюсь над вами я, когда от мечт я отрываюсь. Вы противны мне, как ни противна кость иных, ведь вы велики, но так низко вы пали ныне, что улыбки моей, кроме как презрительной, вам не видать. Взирайте лишь на меня, когда любуюсь ожерельем, пока я счастьем душу напитаю. Тогда увидите, что значит счастья улыбка, ведь вам боли не познать, а значит счастья не увидеть.

Прошли недели одиночества в полях бескрайних, без души, что изредка поливает дождь кровью девственниц ещё не тронутых, но мертвых… О, Боже, как же это страшно… И, кажется, что хуже мира сей быть и не может, но не стоит забывать, что всё меж собою связь незримую имеет. И в том, что, казалось, её нет, чрез миг наполнится великим смыслом, что нам, жертвам мира людского, скорее всего, просто не понять, но мы ведь так активно истину во всём искать желаем… быть может, и когда-нибудь дойдет до наших светлых, но темных, голов.
И рассудок начал Виктор мимолетом отпускать, не заметив для себя, но чувствовал он это, хоть до конца не понимал. Но, по чести, сердце было чистым. Хоть немного грязным, но лучистым, словно звезда на засеянном млечном поле.
Был вечер, о нем сейчас поговорим, увидел странника живого… Ну вернее, что был живее мертвеца, но оставался им навеки ныне. И он шел, оставшись человеком. Юнец совсем ещё. И Виктор, очам не веря, подходил, болтал о всяком. Тому юнцу всё было дико, всё было страшно, Виктор чувств его никогда не разделял, ведь жизнь ему казалась в разы страшней.
– Как ты попал сюда? – спросил Виктор юнца, – И как зовут тебя?
Юноша провел взглядом броско, немного презрительно, но со своей искрой, что пылало в нем, ибо чувствовал он живость в душе того, кто говорит. Он ему ответил, ответил коротко, но так, что хотелось говорить и дале: – Звать меня Николаем.
Виктор прошел к нему, к улыбающемуся юнцу, посмотрел в его голубые глаза и улыбнулся, – Красиво имя, да только напоминает мне другое. Но суть не в этом, как ты оказался здесь? Неужто умер?
– Я не умирал телесно, я погиб душой.
– Но что–ж приключилось с тобой, Николай? Кем был ты в мире живых? – вопросил Виктор, отходя несколько назад.
Никола, сверкнув своими голубыми очами, поправил волнистые светло-русые волосы, немного усмехнулся: – Творцом я был некогда. А здесь лишь потому, что полюбил не ту. И стал я хладен, как черный монолит. Я утерял прелести любви, ведь жив лишь тот, кто в сердце своём скрывает от чужих любовь. Я был творцом, творцом остался, убив любовь, но попал сюда, оставшись в живых и наверху.
– Неужто ты утерял любовь? Как ты посметь мог? В ней же таится сама жизнь, но жизнь такая, что созидает целый мир, новый, другой мир.
– Я не Бог, не знал всё наперед. Я полюбил её, да, безумно полюбил. Но я был глуп порою, порой она била по живому. Так и расстались, но искра продолжила мелькать в душе. Пытались всё восстановить, да в пепел обратилось: мои попытки брошены в лету были, а её, что позже были, я не принял, не захотел счастливым быть. Не хотел ответственности на плечах нести, груз духовный я лечить тоже не желал. А позже… я наконец убил в себе любовь. Я понял, что мой мир – это мой мир, в нем нет места другим. Я перестал видеть в ликах других своих друзей, я перестал улыбаться честно ликам другим. Душу сковал осознанности холод, ведь я отказ принял от чувств. Мне без надобности стали они, ведь я хотел лишь творить. Но по чужому чертежу. И каким–то чудом, я оказался здесь, в переплете. Что ж, скажу честно, это место вдохновляет. Тут нет ничего лишнего, тут нет обилия людей, нет красоты бесконечной, что была средь живых. Тут правит ветер, что омывает волнами пустынные, кровью залитые поля. – молвил он, внимая запах сажи и горечи мирской, – Я б лучше выбрал жизнь средь этих мертвецов, ведь более похожи на людей, но это уж не жизнь. Телом я ещё живой, душа здесь… в краю великом, наполненной пустынной, но такой честной и правдивой красотой, что так легко понять умом, разглядеть глазами и не надо чувствовать пытаться, ведь это только душу отравит.
– Неужто мир живых стал для тебя миром мертвецов, Николь? – вдруг спросил его Виктор.
– Пожалуй, что это так. – он мило улыбнулся, пока где–то вдалеке слышался вой собак. Говорили вороны, что этот крик доносится часто из преисподнии, но на деле это был лишь очередной скотобойный завод, где производили вкуснейшее мясо. Порою там обедал сам Люцифер, отмечая изысканность и неподдельный вкус жесткой и вкусной колбасы, а как же он радовался каждому попавшемуся хрящу, что впивался меж его зубов. Хрящи те были черны, что удивляло ещё больше. А какой восторг был от вкуса… это не описать словами, как и то, что это происходило в такой близости… но никто особо не ценил этой своеобразной красоты.
– Да уж. Красота жизни быстро начинает утомлять. А вот красота смерти… Тоже, если честно. Усталость чувствую я от этого вкусного запаха гнили, человеческих тел, что постоянно тут превращаются в хороший вид минерального удобрения. К слову, из, наверное, получилось бы интересное топливо, которым заправляли машины, самолеты. Или продавали куда–нибудь. Это всё, конечно, безумно интересно, прекрасно, но… здесь теряется прелесть самого сокровенного – конечности бесконечности. Тут нет, как такового, страха смерти, потому что ты уже привыкаешь к ней, ибо вокруг тебя всегда мертвецы, а когда они становятся прекрасным удобрение для пышных роз, которые продают цветущие жизнь бабки на базаре, по которым прекрасно видно, что за ними чудесно ухаживали, любили, которые оторвать от сердца, то становится тепло самому сердцу, ведь они словно освобождаются от смерти, как таковой, но и от жизни тогда… Странно это, очень странно.
– Ты безумен? – спросил Николь, оглядев страшными глазами Виктора с ног до головы, – Неужто ты потерял здесь рассудок?..
Виктор осмотрелся, пригляделся и задумался, как думали великие философы античности, размышляя над мирозданием великим, посвящали этому всю жизнь, и эта искра, что исходит из глаз, что выходила и из глаз Ницше, Достоевского, промелькнула мглою, словно молния на плачущем небосводе, из которого вырвется она, попав в зеленую иву, что загорится, превратится в пепел, оставив мир и людей вокруг без своей великой красоты, но знаете, ежели молния будет подобна Богу, милосердна, то пожар слез небесных потушит пожар горящей ивы, оставив на ней небольшой лишь шрам от утраченного некогда смысла бытия, а именно дара всему своей неподдельной величины и безумной красоты, также промелькнула молния во взгляде Виктора, который на деле Виктором и не являлся, он был единицей такой, что постоянно маски примерял, не желая демонстрировать своей подлинной красоты окружающим, но и сам порою терялся, но он потерялся, как еж в тумане, гораздо сильнее в ней, уже не в силах вспомнить своего имени, как и имени своей возлюбленной. На деле то он помнил, только вот мысли утекали, словно бурная река из его головы, оставляя в ней выжженное поле, на котором бы с радостью отведал мертвечины Витольд. – О нет, друг мой. Я в полной осознанности. И не безумен я, дорогой Николь. Безумен ты, ежели не ценил того, что даровано было тебе всё это время, пока не попал ты сюда. Есть мир, в котором, ежели жив, рано или поздно ты умрешь, оставшись пеплом на краю мира бездыханного, что дышать то рад, но он уже не может, его легкие пробила коса, их пробил жестокий мир безумств, что играют вокруг, как играть будут мертвецы на твоём гробу. И ты выбрал мир, где нет начал, нет и концов, тут только черни исповедь, глоток чертога смерти, но это не он, это не смерть, это лишь отражение жизни, иллюзия, а смерть поистине страшна, ведь полностью пуста.
Безмолвный ответ очами демонстрировал Никола. Он был оскорблён подобным выкидом Виктора. Но не стал уж слишком долго обиду таить, ведь дунул ветер переменчивый, завыл он волком в скелетах, обглоданных давно, завыл он, кости насквозь проходя. Ветер тот словно витражом, что ребенок разрисовывает окна, разрисовал и лики серьезных мужей, заставив одного слово проронить: – Прости… Этот мир сделал меня озлобленным. Не хочешь пойти со мной? – спросил Виктор руку протянув.
Николь улыбку свою дьявольскую расчертил, промолвив: – Ежели вкушать я буду запах гнили твой.
– Прости, друг мой, но я пахну свежими цветами. Гнилью пахнет под ногами, оглянись. – Виктор опустил глаза, указав на труп под ногами Николя.
– Вот черт… А я ведь даже и не чувствовал…
– Но раздробил мертвецу череп! – усмехнулся Виктор. А ведь это так мило… когда вчера ещё человек, не замечает, что кому–то на голову ступил, разрушив кости черепа. Это очень мило, но не менее страшно. Словно убийца он стал мигом, словно маньяк, что кости своих жертв–детей промывает так заботливо, окуная в воду кристальную, приговаривая: “Простите меня, мои ангелы…”. Как жаль, что всё, что мило, есть страшно по–своему, а всё, что прекрасно – пахнет гнилью. Исключение – любовь.
И они отправились в путь. В путь за белым и лучезарным светлячком, что прелестью своей освещал им темный путь, маскируя шепотом красоты хруст костей под ногами. И шли они, боясь ступить на живого мертвеца, но не замечали, как превращают их всех в чернозем.

И наступила ночь… Прошли лишь сутки с пор их встречи. А Николь уж обратился в часть мира этого, ведь поглощен был чернью, что руками, как руки гаишника, тянулись к его душе, но те тянутся к кожаному кошелю.
– Вставай… – толкал бездыханное тело Виктор палкой. – Вставай, ты весь в этой грязи… Вставай. – молвил он, продолжая тыкать палкой. – Хватит придуриваться. Поспал и хватит! Вставай… Я ведь знаю, что ты жив. – рядом витали стервятники. Виктор наконец–то бросил палку, спустившись над телом. Завыл холодный ветер в брошенной стеклянной бутылке, залитой кровью, неподалёку. Он начал раскачивать холодное тело. – Вставай уже наконец! Слышишь?! Я знаю, что ты живой! Очнись! – корпел над телом он, толкая из раза в раз ледяное мёртвое тело юноши, ещё совсем ребёнка, на вид лет двадцати.
И прошел так час. Ночь уже сгустилась над миром, погрузив его во мрак. Было тихо, слышен был лишь ор ворон, что витали над головой, словно ангелы в мирским массивах мироздания, явно поджидавшие удобного момента, дабы налакомиться этим мясом, а вот ангелы жаждали лишь души, что скрыло мертвое тело.
Виктор уже сложил голову над мертвецом, над ещё совсем юным мертвецом, а позже взмыл в небеса, очередной раз прокричав: – Вставай! – и небосвод своей гладью омыл его лик волной, как умывается младенец ледяной водой; что как рай души для пьяницы и алкаша, что после бурной ночи жаждет лишь протрезветь, а дале… по новой в омут, что в здешних краях кличут как веселый и очень познавательный вечор в компании интереснейших людей различного рода смерти. По разным причинам они попадают в этот мир, но каждый, считая свою смерть особенной, кличет себя величайшим творцом своего конца. И вот ведь интересно… разве могут они об этом помышлять? Неужто каждый из них застрелился, будучи пред картиной великой, ну или просто… просто так? Ведь они себя творцами считают. Причем каждый… Вот ведь лицемеры!
– Не кричи, он уже не встанет. – послышался позади тихий мужской голос. – Виктор, юноша мертв.
Виктор резко оглянулся, приметив высокий силуэт, словно по ночи он пошел в лес очередной и перепутал тень от куста с человеком, который сливался с тьмой, лишь по его бордовой мантии можно было разглядеть его. – Нет! Он жив! Иначе он бы уже превратился в кости! Как превращаются здесь каждые!
– Этот мир обличает не лишь тела в кости, он выпускает души на свободу. Они тлеют здесь, начиная потихоньку увядать. – силуэт подошёл к Виктору, присел рядом, сверкнув своими изумрудными очами, как у змеи. – Красиво это, не находишь?.. Закат пустой и бессмысленной жизни человека, что отпустил единственное, что хоть как–то наполняло его жизнь. Он такой чудак, но такой интересный… А какая него богатая душа! Словно боярышник, из которого выйдет идеальный спирт, с которым можно весело и очень культурно провести не один вечер, а целых два! – Чуть погодя он снял и капюшон, освятив свои белые, как самый чистый снег… о нет, как пепел. Это были пепельные волосы, как снег, что валит здесь. Ну если брать сравнение, то как сигаретный пепел, который постоянно падает на одежду, а иногда и прожигает её, вот так вот… И этот пепел прожигал одежду, уж слишком был горяч. Такие волнистые пышные волосы, которые, кажется, были только что помыты жиром, что срезает он медленно с тел умирающих, словно помогает утопающим… А ведь они так чудесно и мягко развивались в унисон ветру. Он поднес свою белоснежную руку, как рука мертвеца в гробу, в Хароне, которую все так активно глядят, пред тем, как накрыть гроб крышкой, покрытую кольцами посреди груди юноши. Показалось свечение… чёрное свечение, как самый чёрный мрак, как все мы видим тьму ночную в комнате своей, когда перебежками бежим до кухни к матери, скрываясь от злых теней, что так пристально следят за нами из мрака. – Он мёртв, Виктор. Его душа… Она сгнила. Этот мир… Этот жестокий мир, что так мною любим, заставляет наши души тлеть. Он не даёт нам возможности жить. Даже если мы остаёмся добры, оставляем свою плоть, то душа… Она увядает. И КАКАЯ ЖЕ В ЭТОМ КРАСОТА! – сказал он, возвысив голову к небесам, – Твоя уже почти мертва было до того, как ты упал на это тело. И ждал, пока она умрет. Я так хотел испить соков твоей души пред сном, ты не представляешь! Это такой вкус… А ещё любовь, которая хранится в твоей душе! Это невозможно! ЭТО МОЯ МЕЧТА! – он коснулся руки Виктора, – Теперь же она изливается бриллиантами, как роса, как свежевыпавшая роса мирского блаженства. – с каким же трепетом он говорил… словно ювелир разглядывает бриллиант самой вышей пробы.
Виктор проронил слезу на лицо юнца, затем вторую, а потом третью… Он ревел, как дитя, что просит любви, он ревел, как ангел, сброшенный с небес, как дитя утренней зари, павший на жестокую и гнилую изнутри землю.
Вдруг красавец, вставший на секунду, коснулся его головы, а позже, опустив руку на плечо, вынул ожерелье. Раскрыл и увидел голубые глаза, из которых одиноко вытекает слеза, увидел, что словно живые, водили по нему ненавистным взором. – Так вот из–за какой красавицы я не смогу ощутить этот блаженный нектар… Я бы и сам хотел овладеть ей. – вдруг Виктор выхватил ожерелье, ринувшись от красавца.
– Не трожь её! – с яростью в голосе изрёк Виктор, кровавым лицом взирая прямо в изумрудные очи стоящего напротив.
«Эта… сила вокруг него. Она не его, это не его энергия души!» – пред беловласым юношей возвелись стены кроваво–красной энергии, за которую он не мог двинуться. – Она…
– Уйди вон! – прокричал Виктор, обнажая залитый кровью клинок. Из открытого ожерелья на юношу напротив смотрели с ненавистью глубые глаза.
– Виктор… – изрек он, сбрасывая мантию, демонстрируя белую расстёгнутую рубаху.
Виктор приметил огромные шрамы на груди, что сияли белым свечением. – Её душа не в этом мире! Она жива! Она ждёт тебя, но здесь тебе её не сыскать! Она ждёт тебя за третьем пределом.
– У нас другая цель, Денница. – изрек женский голос, словно голос сирены для Гомера, оказавшийся позади Виктора. – Отец сказал, что он должен оказаться Дома.
Виктор оглянулся, взмахнув клинком, проведя пред лицом… знакомым лицом девушки, что излечила его руку. Это было Габриэлла… Виктор окатил её белоснежный и прекрасный лик кровью, что мигом превратилась в пар, лишь коснулась кожи. – Ты…
– Габриэлла, ты не понимаешь! Она жива! Она ждёт его! – закричал Денница, срывая с себя рубаху. Показались белоснежные крылья, из которых исходил небесный цвет. – Я хочу, чтобы душа его напиталась ещё большими человеческими соками, что даже не свойственны человеку!
– Он уже не человек. Он мертв в мире живых, а средь мертвецов он единственный живой. – тихим и спокойным голосом изрекла дева. Она поправила свои волосы, брав шикарные пряди за уши.
Воздух пошатнулся. Денница взмыл над землёй и промолвил: – Выбирай, Виктор: увидеть её или стать рабом?! – он протянул ему руку, из которой изливалась заря, озаряя своим сиянием глаза Виктора.
Габриэлла лишь улыбнулась, провела нежными пальцами по шеи Виктора и спросила: – Ну же, дорогой, ты же хочешь стать моим и только моим. Посмотри, как я красива, как чудна. Я же самая красивая и самая великая из тех, что ты видал. Ведь такую ты искал?! – он ринулся назад, оттолкнув сирену своей любовь и неприкосновенностью, а позже быстро провел клинок возле её лица, разрубая нить совращения, давая нити души натянуться, почувствовать её сильней. Почувствовать Лизу! Ошибся ха–ха–ха, я хотел сказать Еву.
– ТЫ НИКТО ПО СРАВНЕНИЮ С НЕЙ! – прокричал Виктор, протянув руку Денница.
Ангел озарил очи Виктора небесным сиянием, схватив крепко его руку. – Я помогу тебе, человек, даже если буду согнан с небес. Твоя любовь… она велика. Она сильнее всего, что суще на белом свете, она сильнее самой смерти.
– Нет никого сильнее отца! – закричала Габриэлла. В её глазах был виден неподдельный гнев, который не могла она скрыть. – Ты будешь, как и твой отец, гнить в подмостках ада, сукин сын!
– Не пристало архангелу так выражаться, подобие Великого. Ты никогда не станешь заменой Гавриила, запомни это. – сказал Денница, скрывая крыльями тело Виктора. – Ты не посмеешь разрушить его душу, она слишком светла для рая, который принадлежит тем, кто заплатил больше за свечи под твоим именем. Я предпочту выбрать чужую любовь, а не любовь Отца, если уж на то пошло.
– Ты второй сын зари! Ты такой же ублюдок, как и твой оригинал! Ты считаешь, что наравне с Отцом?! Ты никогда не станешь ему даже полноценным сыном, он взял тебя из жалости, ибо не хотел, чтобы ты гнил рядом с оригиналом! Твои родители – изгои, причем не просто так! Это худшие из созданных! А в тебе течет их грязная кровь!
– Не смей говорить ничего про моего родителя. – спокойно изрек он, погладив голову Виктора, прошептав на ухо: – Я помогу тебе встретиться с владелицей этого мира, она выведет тебя отсюда. Ты встретишься с ней. Даю клятву. – он поцеловал Виктора в лоб, скрывшись в свинцовых небесах, что мимолетом обратились в белые перистые облака.
Виктор летел, ощущая тепло от ожерелья и от тела Денница. – Почему ты помогаешь мне?
– Не спрашивай ничего. Я не знаю ответа. Это глупо, но я считаю это правильным. Я не должен жить под дудку Отца, поэтому я помогаю тебе. Я хочу, чтобы ты был счастлив, ведь ради этого мы и созданы. Созданы для того, чтобы дарить мир людям, дарить им счастье.
– Ты ещё совсем ребенок, Денница… Зря ты променял свою жизнь на мне.
– Я сам решил, не смей меня переубеждать, Витя.
И заснул юнец сладким снов в объятиях белокрылого ангела, словно ребенок засыпает у груди матери или на руках любящего отца. Они прекрасно с великой любовью бы заботились о нем, но это не родители, это ангел, и далеко не хранитель.

Снился сон Виктору, в котором видел лик её он так отчетливо и так прелестно. Он был велик, безмерно велик. Голубые глаза, как два бриллианта высшей пробы, что как кольцо помолвочное, что дарит любовник великий даме своей в надежде на то, что выйдет она за него, но дарит без великой любви, ведь дар столь дорогой никогда не даст любви великой, ведь то, что есть любовь скрыто в другом, оно скрыто в отражении глаз. И дело не в цене, не в вере, а в том, что таится в глубине таинственных любовных глаз. Ежели видна там пропасть из цветов, которой коснуться так опасно, но так легко, то значит лишь одно – любовь, а ежели там лишь страсти пыл, горящий взор, желающий лишь тела, то тут пора бы побежать в огонь, но не за ним, а в свой собственный пожар голубой. И два великих ока, как небесвод, смотрели на Виктора, погружая в эту пучины из любви. Там было множество зеркал, но не было в них боли, там была лишь любовь, а секс в зеркальном лабиринте, как поцелуй новорожденного, как пение соловья по утру, но не в клетке, а на свободе, рядом с тобой, ведь выбрал он, что будет верен лишь тебе, а свобода для его – лишь только ныне с тобой. И видел голубой глаз в карих тот же текст. А белые волосы, что падают на лоб, а поцелуй, словно вода для изнемогающего, без неё не смог бы жить голодающий, как не смог бы без поцелуя, хотя бы такого, Виктор… И он целовал её, он целован был, и говорил бездумно, от души, от сердца своего, на неосознанной сей почве: – Люблю тебя я, Лиза. Безумием люблю. – но неужто имя перепутал?! Но как же Ева?.. А может не было никакой Евы?
Молвил голос её в ответ: – И я тебя, Гордей… – он не ответил, будто принял имя чужое. Но было ли оно чужим? Ведь он всё услышал. Всё отчетливо понял и принял для души, а в ответ лишь искренность улыбнулся, поцеловав ныне горячее…
Но кто же это, если он не Виктор, а она – не Ева?!

Спросонья взгляд был мудр, был велик, а ангел уж не нес, сидел рядом, мило улыбаясь: – Как спалось? – спросил Денница, – Ты был таким счастливым.