Семнадцатый февраль

Дыхание городских трахей; одна страница из дневника.

1

Убери отсюда ногу, жалкий слизняк, если боишься за свою нежную бархатную кожу. Мамочка вырастила тебя в тепле и уюте? Аристократ, интеллигент? Сплюнь! Уровень чувства собственной важности падает в этих каменных джунглях. Ты либо начинаешь здесь все с чистого листа, либо загнешься под тяжестью здешних условий. Статуи с каменными лицами будут бездушно и холодно смотреть в глаза, пока сам же и не признаешь свою бесполезность в этой жизни. Здесь не намазано медом, здесь благополучных условий нет, но, как говорится, самая темная ночь – перед рассветом.
Присядь, расскажи свою историю. Взгляни. Видишь? Как статуи смотрят на тебя холодно, словно на блаженного боги. Они будут обсуждать тебя Там, словно старухи у дверей к третьему кругу Ада Данте. Ты попал сюда не случайно, и он принял тебя.
Он — Синтезис.
Почувствуй, как дышит улица, как под кожей скрипят кости от напряжения, как кровь несется, словно бурная река, как добро светят фонари, с какой любовью он выращивает ублюдков.
Будь добр, убери пальцы с пульса, ты уже мертв.


Когда рубиновые капли окропляют пол, на котором так холодно стоять босыми ногами, дом распахивает клыкастую пасть и хищно скалится, облизывает истрескавшиеся губы покрытым язвами языком. Скрипучие трубы сжимают Оливию Бишоп в своих ржавых объятьях. Тяжёлые блоки услужливо скрывают забрызганный кровью тесак, и произошедшее с ней надолго остаётся замуровано в этих насквозь промерзшие стены. Она возвращается в оставленный одиночестве, обреченный на гниение город. Синтезис холодно целует её в четко очерченные бледные губы, обхватывает когтистыми арками темных улиц и сжимает до приятной ноющей боли в острых ребрах. Оливия дышит воздухом из его легких, в ответ, наполняя их своим чернильным кислородом, у неё бьется сердце прерывисто, нервно, когда половицы собственного дома податливо скрипят в такт едва слышным шагам. Рассохшийся особняк, утопающей в глиняной ванне, – единственное место, где она чувствует себя по-настоящему в безопасности, особенно теперь, когда поместье полностью принадлежит ей. Дом покорно склоняет седую голову, мадонна гордо вздёргивает острый подбородок, принимая ключи от всех замков, которые только есть в этом старинном семейном пристанище. Хранители множества секретов, доступные только ей, мягко ступающей по широким ступеням запорошенной уже гниющей осенней листвой лестницы. Она стягивает с рук изношенные перчатки, небрежным жестом набросив дорожный плащ на спинку изъеденного молью кресла. Ничто не подходит ей лучше, как старые платья, облегающие жёстким внешним скелетом, изукрашенные крупными рюшами, волнами оборок и куколками бабочек, декоративными бархатными листьями. Будучи девчонкой, она часто наблюдала за тем, как двигаются леди. Как они держатся, надменно водят головой, как поворачиваются к солнцу, и мягкие лучи выскабливают мелкие морщинки на их безэмоциональном лице. Портрет бывшей хозяйки сея поместья всё ещё висит в тёмной зале, и Оливия кривит губы в сухой усмешке. Бишоп Анабел смотрит на неё, новую владелицу поместья, презрительно, точно так же, как глядела и при жизни. Лив ни разу не ощутила на себе её ласковый взгляд, который должен быть свойственен настоящей матери. Она считала, если её дети — выродки, то и отношения заслуживают соответствующего. Она ненавидит мать даже мёртвой, давно сгнившей в гробу из лучшего дерева, и как ненавидела в тот миг, когда одним ударом разрубила её череп тяжёлым тесаком. Чавкающий звук вперемешку с треском костей, распахнутые от предсмертного ужаса глаза, багровая россыпь на ночной сорочке и фарфоровой коже худой черноволосой девчонки.

Когда Оливия покидала город, Синтезис, словно бешеный пёс рвался с цепи, выл и метался, заброшенный и оставленный в одиночестве, обречённый на медленное гниение. Без должной заботы и верного ухода он разлагается заживо, захлёбывается в грязи, судорожно хватая ртом спёртый, влажный воздух. Не способный вынести разлуки с той, кто всегда содержала его в чистоте и порядке, пытаясь сохранить первозданный вид, когда-то внушающий восхищение. С той, кто так щедро напоила его кровью. Эпидемия агонии искалеченного рассудка юной леди Бишоп не знает своих границ.

Сквозняк проходится по спине крючковатыми пальцами, оглаживает позвонки под тканью жёсткого воротника и, наконец, мягко обхватывает за шею. Тогда мадонна отводит взгляд от портрета, когда-то написанного лучшим художником. Пусть покойная Анабел Бишоп вечно наблюдает за тем, как ненавистная дочь заключает поместье в свои крепкие объятия. Как каждый день садится за рояль и часами играет, не опасаясь попасть под горячую руку.

Всякий раз, когда Оливия делает шаг по загнивающим доскам, дом вдыхает тяжело и сипло. Его лёгкие, лёгкие города, поражены губительной болезнью долгой разлуки, испещрены глубокими трещинами, а вернувшаяся хозяйка так бережно касается перил из дорогого дерева тонкими прохладными пальцами, так любовно ведёт ладонью по старым запылённым гобеленам, что ржавые трубы вновь начинают качать густую кровь, тяжело льющуюся по разбухшим венам. Возле старой скрипучей кровати, в той комнате, куда проникает солнечный свет из-за щелей в рассохшихся досках, притаились огромные чёрные мотыльки. Крупные, расположившиеся по-хозяйски, недвижимые днём. В детстве, Оливия придерживала цепкими пальцами вытянутое тельце, рассматривала узоры на бархатных крыльях. А затем так аккуратно удерживала на месте булавкой и помещала под стекло.

Шкатулки в спальне матери расставлены всё в том же порядке. Теперь, когда запретов не существует, можно себе позволить всё, оттого визит в эту комнату, ранее вечно находящуюся под замком, более не омрачён постоянным страхом быть пойманной. У Анабел так много драгоценных украшений, и большинство было продано, когда долги возросли до неимоверных размеров. Однако, черноволосая точно знает, что следует искать среди большинства этих ненужных побрякушек — потёртого золота, блестящих опаловых камней и брошей, крупных заколок и гребней вырезанных вручную. Рубин в когтистой оправе будто кровью выплакан, она любуется тем, как играет во мраке вязко-кровавое. Матушка предусмотрительно оставила его здесь в свой последний вечер. Была бы необходимость, Оливия отрубила матери бы палец, силой стянула перстень с мёртвого тела. Негласный символ того, что отныне она — полноправная владелица испещрённого трещинами поместья.

Мадонна медленно ведет пальцами, будто едва пробудившееся от спячки насекомое, и склоняет голову набок, жаждущим взглядом выцеловывая оттенки красного дерева. Тьма заглатывает последние лучи заходящих надежд и паучьими лапами проникает под кожу, заменяя родительскую ласку, заботу и любовь — всё то, чего она лишена. Оливия ощущает её, как чернилами она бежит по венам, достигает сердца и окрашивает густо-чёрным, стягивая жесткой пленкой. Её сердце, так живо бьющиеся под рёбрами, застывает, в залитое холодном мраморе, впускает в себя потоки тёмной энергии.

Её сердце – строительный материал, необходимый городу, чтобы качать собственную кровь.

Кожа мягко расходится под воздействием металла. Топор разрубает мясо, обнажая кости, и ржавая вода из медных труб окрашивается алым. Оливия была неразборчива в выборе средства: ей требовалось больше крови, больше ран и открытой раздробленной плоти, чтобы удостовериться в гарантии результата. Она прилагала недостаточно сил. В её тонких детских руках было слишком мало силы, но она замещалась пламенем злобы, безумным желанием уподобиться абсолютному в своей силе хищнику. Впрочем, мадонна Бишоп не похожа на хищника: она царственная, не знающая молитв, но кроткая в своём бесконечном притворстве. Её лживая покорность – в крепко стянутых волосах, чёрном кружеве одежд и привязанности играть на рояли, таком спокойном занятии, требующему предельной концентрации. У неё пальцы тонкие, что могут превращать застывшие на бумаге крючки нот в чистый звук. Этими пальцами она ведёт по худому плечу, тогда под сорочкой, напоминающей саван, виднеется бледная кожа, и только сетка голубых вен столбит её к полу, делая осязаемой. Разлитый в воздухе туман и плотный тёмный бархат окутывают её фигуру, тяжёлый подол расшитого рюшами и мотыльками платья стелется по полу, когда она шагает вдоль изрезанных воспоминаниями стен с выражением глубокой меланхоличности на бледном лице. Изысканная нравственность, не примирение с общественными устоями. Борьба начинается в тот момент, когда оружие послушно ложится в ладонь, зажатое в капкане аккуратных пальцев.

Девушка растягивает губы в жёсткой улыбке, неспешно поднимая взгляд вновь на портрет матери. Тени проходятся лезвиями по её острым скулам. У неё нет сомнений в собственной безжалостности. На леди Бишоп давят чернильные слёзы сверкающих люстр, а языки пламени в тяжёлых светильниках вместо того, чтобы освещать путь, горят тускло и недвижимо, отбрасывая вокруг хрупкой фигурки искорёженные тени. Когда она понимает, что находится в поместье одна, тени покрывают её лицо, окрашивая правильными тонами первичную мягкость, ложную приветливость и стремление помочь, превращая их в острую неприязнь. Синтезис соткан из детских воспоминаний и обид, годами копившейся злобы, оплетён паутиной самых безумных мыслей. Оливия держит в тонких пальцах ключи от каждого тайника. Сложные переходы, мрачные коридоры, потухший очаг в гостиной – всё это отражает её душу. Тёмная, порочная, гротескно-неправильная. Она спокойна во мраке, окружённом прочными сводами. Солнечные лучи — правда и откровение, которое разъедает кислотой кожу, испепеляет мясо и стирает в порошок кости, обнажая прогнившую суть. То, чем является эта женщина с сардонической улыбкой. Мрак всегда сглаживает недостатки, оставляя лишь контуры и приятные плавные линии, которыми можно любоваться.
Нет опасности заглянуть в глаза чудовищу, когда оно намеренно прячется.

2

Ник много курит. Раковая палочка – его вирус в системе собственного организма, крайне живучий и уж точно неустранимый. Нам ведь ничего не известно о смерти. Знание обнажается в тот момент, когда мы сами оказываемся за чертой. Зрачки расширяются, в беззвучном крике распахивается рот: слишком поздно, уже не расскажем другим о том, что пережили. Ощущение твёрдой почвы под ногами приходит с приобретением опыта. Мы не можем обрести опыт смерти. Наблюдать за смертью других – запросто. Тогда её образ застынет на сетчатке, разрежется трещинами где-то на полушариях мозга. Может, это приведёт к написанию трактатов, созданию теорий и проведению глобальных исследований. Иными словами, к эволюции. Стоит оглядеться по сторонам, чтобы осознать: мы застыли. Совсем нет движения. Чистая деградация, люди разучились соображать. Сопоставлять факты и выстраивать простейшие логические цепочки. Разумное мышление чуждо подавляющему большинству из тех, кто погряз в этом разбитом на осколки дивном новом мире. Он как карточный домик: рассыпается от едва ощутимого прикосновения.
Мужчина теряется во мраке, который наполнен вязким запахом смолы и влажного гниения, насквозь пропитавшем одежду. В темноте движется вслепую, вытягивает замёрзшие руки, только и слышит, как сердце бьётся в груди искалеченной мышце, хромает и спотыкается. Стучит, проваливается, но всё ещё трепещет. Там, впереди, — ничего, прохлада и всепоглощающая пустота, скрывающая чудовищ из ночных кошмаров, но в водянистых глазах без живого блеска нет и намёка на панику или немой вопрос. Там интерес, дождевым червём разъедающий почву сомнений. Червь страшно живучий, ловко передвигается в рыхлой земле, и его никак не прихлопнуть. Ник расправляет сутулые плечи, в темноте передвигаясь на ощупь. Собственный интерес держит на поводке. Паразит внутри него, ввинчивается никотином в лёгкие, алкоголем разъедает печень, бьётся в висках вместе с предвкушением чего-то невероятного. Самому себе он кажется хреновым героем дня.
Как он гордился собой.
– Дружище, мать твою, сегодня ты выглядишь чертовски омерзительно, — скользит мысль в голове и Ник захлёбывается под градом выстрелов. Такой растерянный, беззащитный, слабый. Если бы Чёрная не работала на своё благо, если бы с таким простодушием с её языка, и отрубить теперь не в горе, не слетали лживые слова, Ник до сей пор бы услужливо восседал у подлокотников кресла в родовом поместье Бишопов, на которое мадонна так излюбленно закидывала свои ножки. Весь его мир соткан из разочарования, это полая чаша с ненавистью, готовая кровоточить до изнеможения, разливаясь под рёбрами отсеками колодезной водой со слишком высоким содержанием мышьяка. Мысленная отсылка к истории Бишопов. Файл повреждён и не может быть извлечён. Таков он и есть. Пропитанный годами самобичевания, словно циркулирующим по нездоровым извилинам, токсином. Из них двоих — ядом пропитан только он. Он точно это знает. Ведь она, будто облачённая в сусальное золото — предмет его всеобщего восхищения, колыбель его желаний.
Удушающая пыль оседает глубоко в горле вперемешку со стеклянной крошкой ругательств. Уже не перестрелка — бойня, улица усеяна мозаикой из расстрелянных тел, асфальт под ногами плавится магмой, превращая действительность в настоящий ад. Разум искривляется под кровавым натиском осознания. Всё не могло быть ещё хуже. На самом дне падать некуда.

3

«Север» Синтезиса. Это место прозвали «грешным» из-за того, что именно в этой части города титульная власть не имеет авторитета. Место, где намазано всему городу — это бар. Этот притон насыщал всеми бедствиями, выброшенными на заплеванные улицы с впалым асфальтом, где даже в дождливых лужах таились цветастые язвы, напоминающие кислотную ржавчину с раздолбанных автомобилей, припаркованных неподалеку от решетчатого забора. Полусонные, они – подсевшие на наркотики – толпились возле дверей, слегка подергиваясь в нервной лихорадке; крепко вжимались спиной в бетонную стену, чтобы устоять, разрезая заостренными лопатками радужные граффити и похабные надписи, соответствующие этому убогому месту. Сизый сигаретный дым просачивался наружу сквозь приоткрытые ставни заляпанных окон и касался их жилистых затылков, за собой оставляя удушающее послевкусие. Они нетерпеливо щурились в осенних лучах заходящего солнца, спеша скрыться за стенами убежища Агнес, которая за множество лет успела привыкнуть к круглосуточным гостям. Она относилась к ним снисходительно, даже сострадательно, что совершенно не мешало делу, с каждым годом набирающим обороты. Они становились её пожизненными рабами, если были не в состоянии оплатить очередную дозу, что было только на руку мисс Санторски. У Агнес существовала своя изощренная система, схематично прикрытая жалостью, которая была понятна практически каждому наркоману. Но какая разница, если организм требует своего? Они расплачивались собственным телом, выполняли всю грязную работу, взамен получая химию самого низкого качества и крышу над головой, до тех пор, пока смерть не обезвредит едва различимую чувствительность опустошенных глаз. Впрочем, все заканчивали одинаково: либо вгоняли в вены «золотой укол», либо искали иные пути суицида.
Что касается Оливии, её отношения с Агнес были славные, даже до приторности уважительные – кто из них больше фальшивил? Санторски каждый раз наблюдала, как подступиться ближе, только Бишоп была проворнее, попеременно ловко вытягивая из её колоды помятые карты или пятидолларовую бумажку с заднего кармана брюк. Барменша только состраивала удивленное лицо, притворно злясь на невинные игры, а после распылялась в заливистом смехе, изначально казавшимся вполне искренним. Она, словно по инерции поглаживая по голове кота, смотрела из-под засаленной челки, время от времени повторяя: «ты такая леди, Оливия Бишоп». Присутствие животного делало её в разы мягче.
— Оливия Би-ишоп, – её губы протянули неразборчивое «и». Распахнув руки в приглашающем жесте, она приподняла уголки рта в кривоватой улыбке, демонстрируя свои пожелтевшие зубы. Худощавое тело Агнес подалось вперед, чтобы заключить в крепких объятиях, но мадонна по привычке ловко увернулась, глядя в ответ с наигранным укором. Она прохрипела нечто обиженное, глядя куда-то поверх головы, сквозь туманное облако сигаретного дыма, а после сосредоточила впалый взгляд на бледном лице, не прекращая давить из себя улыбку.
– Маленькая леди, неужели ты вернулась? – она опустила ладонь на плечо Олив. Девушка снова дернулась в сторону в решительном жесте. Агнес знала её ненависть к бесполезным прикосновениям и то, как она протягивает сладкое – «леди».
– Потерялась в пространстве? – поддела донна, привлекая её внимание и демонстративно морщась от сорванного стона, раздавшегося поблизости. Санторски, в отличие от большинства здешних барменов, не употребляла наркотики. Она старалась придерживаться определенной морали, где собственное тело — священный храм. Так она говорила своим приближенным, яро убеждая их своей решительностью, но по вечерам давилась слабиной, заливая себя алкоголем и вдыхая в себя белые полосы. Видимо, нутром подозревала, что в рай дорога закрыта, что нет смысла притворяться святошей, если заведомо уготовил себе судьбу.
– Десять лет прошло, – Агнес жестом указала следовать за ней. Её голос звучал так, будто она действительно рада её присутствию.
– За пределами этого города, куда большей возможностей для горожан, а я привыкла держать всё под контролем, уж тебе это куда более знакомо, – небрежно пожав плечами, отдергивая рукав куртки, чтобы скрыть череду шрамов на руке, Бишоп перешагнула безвольные стопы одного из рабов притона вслед за Агнес, у которой получалось намного ловчее. Здесь, по добрейшей воле бармена, разрешалось испускать свой дух со шприцем в руке, прямо в помещении. Но большинство же, умирало цепочкой по улицам, за неуплаченные долги.
– Я знала, что ты вернулась, Оливия. Но не думала, что ты сюда заглянешь, – бросила барменша, указывая на приличное вида кресло, где в нескольких сантиметрах, справа, сидел тот самый, даже страшно неподвижный, кот. В прошлом году, разительные перемены от наркотиков, еще не затронули лицо Агнес. Теперь она выглядела взрослее и худощавей, под прикрытыми веками залегли синеватые тени. Она дышала хрипло, почти несвязанно. Ей явно недолго осталось. Сглотнув желчь, Бишоп поспешно отвела взгляд, невольно содрогаясь от мысли, что та же участь могла постигнуть и её, если бы снова поддалась искушению. Агнес однажды обрекла её жизнь на жульничество — и как ей это удалось? Так Оливия и заявилась в бар, в итоге став одним из самых ценных покупателей. Но сунувшись в притон однажды, тебе сложнее сохранять трезвость разума, даже если разлагающиеся наркоманы дышат в затылок. Ты, словно непобежденный, намереваешься втянуться в игру, трепетно обещая себе, что не докатился бы до такого. Что дезоморфин не сумеет раздробить кости, как кости этих потерянных людей; что ты непременно сумеешь сохранить ясность ума и однажды сядешь твердыми ногами на корточки, заглядывая в потускневшие глаза конченого раба – «Смотри, я сумела противостоять. Кто из нас слаб? У тебя нет силы воли». Но то было иллюзией. Растасовка карт, неудачно выпавших из колоды с соотношением провального этапа, но изначальный энтузиазм благоволил хорошей игре. Одна масть способна изменить ход игры. Так легко потерять все в один момент.
Оливия помнила каждое напыщенное слово, сорванное с уверенно поджатых губ, будто бы в задумчивости, и этот непростительный стук пальцев по краешку засаленного столика, где еще остались редкие крошки от рассыпанного кошачьего корма — такой раздражающий звук, что невольно сжимаются зубы и опустошенный взгляд теряется в ненадежном пространстве. Ей всё равно. Ей настолько всё равно, что ребра сковывались болезненной пульсацией при одном упоминании имени Ник, который так несчастно угодил в игру, когда она добывала деньги за пределами Синтезиса. Она хотела приобрести недвижимость в каком-нибудь неприметном штате и попытаться оставить за плечами все накопившееся дерьмо, в котором погрязла по колено, но если бы позволила переступить уровень дозволенности, то выбраться бы уже не сумела. Но Ник этим пренебрег, превзойдя Чёрную за считанный год, хотя понимал, что выход из персональной комы близок — созданный обстоятельствами жизни, затянувшим так скоро в свои скользкие ладони, где полагаешься больше на везение и удачу, нежели на честный труд. Кто-то сказал о честности? Оливия забыла, как это, зарабатывать чистые деньги. Ей не хватало всего ничего до реализации планов, но что-то обязательно подбивало уверенность, выворачивало лодыжку на граничащей линии, разделяющей сторону забега с настойчивыми соперниками и сторону финальных оваций, где получаешь практически все, о чем мечтал на протяжении долгих лет. Девушка невольно задавалась вопросом, много ли просит.

4

Горьковато-сладкий запах от густых чёрных волос, впитавших в себя аромат дешёвых цветочных духов. В ушах звенят золотые диски серёжек, когда Оливия наклоняется и руками находит опору о стол. Она сидит на стуле в неестественно ломаной позе, вытянув длинные ноги, с этим надменным, но пустым взглядом из-под пушистых длинных ресниц напоминая существо высшего порядка. Устав потягивать тёмное пиво за липкой столиком в дешёвом баре, и, дождавшись когда диалог между ней и Агнес прекратится, девушка жестом даёт понять, что не собирается тут более задерживать. Она выходит на гравий — собирать пыль гибкой подошвой разношенных туфлей. Двигается расхлёстано, пинает мелкие камни, сыплет пеплом вслед самой себе. В карманах брюк из лёгкого коттона — пустота, однако, стоит только живой душе появиться на горизонте, в них мгновенно обнаруживается товар высшего сорта.
Над головой смыкаются высокие своды, и солнечные лучи рассвета сушат дорожки лживых слез на бледных щеках. Хладным равнодушием можно тушить длинные свечи, что на алтарь плачут воском, изливаются и тянутся вверх, готовые подарить Господу свой последний вздох. Святилища должны обличать, вытравливать грехи и поощрять добродетелей, но Оливия чувствует только тяжелый запаха окровавленного мяса, железа и сухой листвы. Грехи съедают заживо; длинными вытянутыми тенями, что пляшут на серых стенах осевшего под землю фундамента кирпичных, двухэтажных домиков, проникающих под кожу. Щекоткой под ребрами доводят до нервных судорог в кончиках пальцев. Прошлое изъедено язвами ошибок, а глубокие раны со временем не затягиваются, наоборот – кровоточат сильнее. Прошлое Оливии – загноившееся конечность, которую следует отсечь.

Поросята визжат, а бойня работает.

5

Я много каялся. Усердно молится утром и вечером, обращался к Небу и дрожащими губами целовал икону. Сейчас я знал, что Она стоит позади, чувствовал, как Она смотрит на меня и придирчиво кривит улыбку. Сухим поцелуем вытянет из меня душу и задаром отдаст Якши. Она, сокрытая туманом городских легенд, — ожившая тварь из детских кошмаров, пожирающая человеческую плоть. На самом деле, я действительно волновался, челюсть нервно сводило, а ноги будто попали в зыбучий песок лишившийся разом воды — окаменели. После того случая с восставшим народом Синтезиса, нам удалось выбраться из злополучного особняка Бишопов, но больше об Оливии я не слышал ничего. Она не заходила ко мне как раньше, я не встречал её в городе. Я даже не знаю, кем мы были друг другу, возможно, между нами была какая-то привязанность, я хотел её защитить, она была такой беззащитной и слабой, и её образ совсем не вязался с той самой девушкой, что когда-то меня предала. В любом случае, я пытался её найти, но попытки были тщетны. И сегодня, в воскресную службу, я решил, что еще раз вернусь в тот самый дом, который стал той самой точкой отсчета.
Я мысленно прервал обращения к Христу, когда стоя на загнивших досках и проваливаясь в свои самые страшные, но забытые поутру сны, почувствовал, как Она довольно щурится. С её возвращением мрамор дает трещины, из раскрытых ран хлещет кровь, заливая глаза, нос и рот. Вера оборачивает против меня самого, когда оборачиваясь я вижу её лицо с змеевидными глазами. Я больше не слышал своего Бога и черепная коробка полнилась молитвами на варварском языке. В горле все заболело и сжалось, будто при одном лишь взгляде на неё я подхватил дифтерит и забыл, как дышать. Горгона с миловидным лицом. Нет пределов отчаянию, и мои воплощение – жалкие попытки оправдаться перед тем, кого уже десять лет как считают сгнившим в джунглях далекого континента.
— Здравствуй, — слово сорвалось с моих губ подобно умирающей бабочке и попыталось взмыть вверх, но холодное, небесное светило оказалось неумолимо, и бабочка потерпела крах. Вдох, выдох. Дышать осторожно, медленно, не растрачивая понапрасну такой ценный кислород, не поддаваясь панике и успокаивая себя. Я уже и не знал, сколько продолжается эта пытка взглядов, не знаю и не помню, как оказался здесь с ней. Мир вокруг пошел трещинами, затягиваясь мутной пеленой непогоды, лопаясь ослепительными, беззвучными стрелами молний, хлынул дождь, мгновенно окатив водопадом воды, не оставив ни одной сухой нитки. Ночь наступает незаметно — дождь смазывает картину, гудит мощной струной, заглушая все остальные звуки. Темно. Темно так, что не видно вытянутой руки и лишь молнии дарят краткие мгновенья света. Ветер беснуется, сметает сказанные девушкой слова, перемешивает их дождевыми струями, втаптывает в расколотые плиты холла. Он заливает мне глаза, толкает прочь, вглубь старого поместья, в темноту. В висках и в груди отдается ритмичная пульсация, и начинает казаться, что это просто обратный отсчет. Сколько еще секунд, минут, часов осталось жить?
— Ах, здравствуй! Здравствуй!, — словно птаха защебетала Оливия и, не видя бы я её; эти чернильные волосы, небрежно раскиданные на лице с резкими чертами, готовым вот-вот накрыть тебя солёной морской волной и словно ракушкой ранить лодыжку, засомневался бы, что это и есть она.

6

Его голос слаще любых молитв и за это я благодарю Другого Бога. Вдох раздирал грудь от вылетевших слов, словно меткая стрела, целенаправленная, верно пролетевшая из легких прям в гортань, задевая все голосовые складки, хрящи. Даже спустя десять лет на сером лице благочестивого можно было заметить содрогающиеся уголки губ, будто его создали из множества частей, прокололи миллионы раз иглами, толстыми и тонкими, большими и маленькими, пропустили через катки, раздавили, вытянули, но он всё ещё был жив.