Подменыш

Что же это было? Помню только, как ноги заплелись друг о друга, и, потеряв равновесие, тело неумолимо понеслось к земле с высоты далеко немаленького крыльца. Последнее, что мелькнуло в сознании:
― Ну, всё, мне конец… ― и, закрыв от страха глаза, я приготовилась к боли. Должна же она быть, когда падаешь, да ещё ускоренная таким пинком пониже спины…
Но боли не было, только нос зарылся в клумбу, а рог наполнился мокрым песком и землёй, вызвав противный рвотный рефлекс. С трудом приоткрыв мокрые от слёз глаза, громко откашлялась; из носа подозрительно капало и, утерев его рукавом рубашки, сквозь слипшиеся ресницы разглядела кровь. Мою кровь…
Вот тут я по-настоящему запаниковала ― с детства не могу видеть это, сразу падаю в обморок, хотя в других ситуациях всегда проявляла удивительное самообладание. В пять лет, например, подвернула лодыжку, и это было очень неприятно. Однако боль не помешала мне молча, героически сцепив зубы, плестись домой. И при осмотре у врача я даже не пискнула ― тот удивлялся моей выдержке, а мама, вздыхая, говорила:
― Просто, наша Лена очень упряма. Может любую боль терпеть, лишь бы её никто не называл слабачкой. Такая глупышка, что с неё взять…
И она не преувеличивала, если только дело не касалось крови.
Сейчас, как назло, она была ― вот ведь невезуха… Я перевела взгляд вперёд, лишь бы не смотреть на красные потёки, и ещё раз удивилась отсутствию боли ― не горели даже наверняка содранные коленки, и это было странно… Неужели, что-то случилось с позвоночником? Но тогда бы не чувствовала ни рук, ни ног, но вот она, ладонь, и пальчики прекрасно шевелятся. Словно кто-то невидимый подхватил меня во время падения, аккуратно положив на землю. Непонятно…
Я приподнялась, опираясь на локти, и, не спеша, села. Голова не кружилась, во рту было противно, но и только. Внимательно осмотрев себя и стараясь не замечать красных пятен, задрала рукава рубашки и штанины джинсов ― не было ни царапин, ни синяков. Чистая кожа, если не считать налипших травинок и песка.
― Может, крылья выросли, и я теперь умею летать? ― хмыкнула про себя, кое-как дотянувшись до лопаток и на всякий случай ощупывая их. Как и ожидалось, крыльев не было. В этот момент показалось, что кто-то тихонечко смеётся у меня за спиной.
― Ладно, буду считать, что чудеса на свете случаются, ― встав, отряхнула одежду и, обернулась, рассчитывая увидеть крыльцо магазина, на котором пару минут назад так глупо поспорила с не очень трезвым типом.
― Ничего себе… ― я охнула, не обнаружив перед собой ни убогого магазина, ни пьяного местного алкаша, давшего мне хорошего пинка.
Вокруг шумел обычный смешанный лес ― тонкие берёзки и осины, могучие дубы, а чуть дальше ― елочки. Оказывается, я стояла на полянке, полной трав и цветов, а не на клумбе перед сельским магазинчиком. И какого чёрта всё это значит? Перемещение в пространстве? Ага, как же, нашли дуру ― пусть в эти бредни ненормальные верят, я не такая…
Присев на корточки, и, сунув в рот сорванную травинку, начала её жевать. Странно, но я ужасно проголодалась, а ведь совсем недавно позавтракала бабушкиными блинами со сгущёнкой. После них полдня точно есть не хочется. Почему же тогда живот урчит, как голодный маленький… нет, огромный медведь. Если кто не понял, это я о себе.
Выплюнув горькую травинку, встала и огляделась вокруг. Что мне это дало? Да ничего хорошего ― лучше бы и дальше сидела: кругом, куда ни посмотри ― один лес. И ещё сюрприз: солнце садилось. Сейчас июль, значит, уже поздно, а я здесь в лесу совсем одна…
― Да, ладно! Не всё так плохо, ― и не заметила, как начала разговаривать сама с собой. Всё-таки, если слышишь чей-то голос, пусть даже свой собственный, не так одиноко, а то ведь, кроме кукушки, никого вокруг…
― Что же мне известно? ― продолжила я, ― утром после завтрака пошла в магазин, где поспорила с каким-то пьяным придурком, отправившим меня «в полёт». И, что интересно, приземлилась в лесу, причём, поздно вечером. Куда же подевался целый день? Наверное, упав, сильно ударилась головой. Кто-то, назовём его «неизвестный доброжелатель», увёз меня в лес с непонятной целью, бросил и смылся. Ничего себе ― вираж…
В этот момент тёплый ветерок взъерошил волосы, и показалось, что кто-то снова добродушно рассмеялся прямо в ухо. Я сдула закрывшую глаза чёлку, проигнорировав непонятный смешок.
― Что ж, хорошего мало, но мне не страшно, вот ни капельки не страшно, ― уговаривала себя, чувствуя, как тело охватывает нервный озноб, а на глаза наворачиваются слёзы обиды и бессилия. Многие, в такой ситуации, возможно, упали бы духом, меня же трудности никогда не останавливали. Вот и сейчас я решила, что кто-то бросил мне вызов. Ладно, посмотрим, кто будет смеяться последним ― не на ту напал…
Ещё раз, теперь более внимательно, посмотрела по сторонам:
― До заката время есть, а вон и линии электропередач. Значит, мне ― туда.
И я решительно пошла вперёд. Вскоре пологая тропинка вывела к просёлочной дороге, и, к счастью, это оказались знакомые места ― мы не раз с бабушкой собирали здесь грибы. Воспрянув духом, почти побежала, повторяя непонятно кому:
― Ну, что, выкусил?
В ответ в ухе снова раздался теперь уже не просто смешок, а жизнерадостный хохот.
Через полчаса я была у знакомой калитки, а ещё через минуту ― в объятьях перепуганной бабушки. Как оказалось, меня искали соседи, правда, не долго. Все почему-то решили, что я вернулась в город на автобусе. Мол, неудивительно, с моим-то «ужасным» характером. Вот идиоты… Что они понимают? Просто он у меня есть, в отличие от некоторых.
Пугать бабушку и рассказывать ей о странных приключениях не стала ― пришлось на ходу сочинять историю, что заблудилась в лесу, устала и заснула, проспав почти до вечера. Ну, а дальше, раз ― и вспомнила дорогу… Бабушка поверила, она у меня такая хорошая и доверчивая, единственная, кто не считает меня грубиянкой и заносчивой, невоспитанной девицей. И это ещё вполне сносное определение, слышала я о себе словечки и похуже. А мне всё равно, пусть болтают, главное, бабушка меня понимает…
Короче, ужин был отличный. Я подъела всё, что должна была съесть в обед, остатки утренних блинов и тарелку наваристого борща в придачу. Да, таким голодным был мой медведь! Бабушка смотрела на меня с умилением:
― Кушай, Алёнушка, кушай на здоровье…
К слову, ненавижу, когда меня называют Алёной. И зачем только родители дали дочке такое дурацкое имя ― ума не приложу. Я его игнорировала ― Лена, и всё, и только бабушке разрешала так себя называть. Ей можно, она же ― бабуля. Хорошо, что в жизни есть хоть один искренне любящий меня человек, не то что остальные…
В сущности, за что меня любить? Ни лицом, ни фигурой я не вышла. Все говорят ― тебе бы надо было родиться мальчишкой. Мол, характер не женский: упрямая, настырная, люблю спорить, в футбол всю жизнь с ребятами играю. И на мопеде, и в драках ― тоже, а ещё могу любому высказать прямо в лицо (или морду), что я о нём (или ней) думаю. Потому подруг у меня нет ― не выживают рядом нежные подруги. Такие дела…
Родители на меня давно махнули рукой, вот Дина, сестра ― другое дело: и умница, и красавица. Характером только ― змея-змеёй, а может, и того хуже ― крокодил зубастый. Но об этом известно только мне, поскольку с этой рептилией уже шестнадцать лет приходится делить одну комнату на двоих, и я прекрасно знаю всю её подноготную. И почему мы с ней такие разные? Двойняшки же. Загадка века…
Дина с самого детства всех умиляла ― такой пупсик: волосы тёмные, кудрявые, глаза карие ― красавица, вся в маму. А я тогда в кого? Белобрысая и сероглазая, замкнутая и хмурая, одно слово ― дикарка. Соседская бабка всё время плевала в меня, говоря, что я не человек вовсе ― подменыш, ведь ни на кого из нашей семьи не похожа.
А дело всё в том, что незадолго до родов мама приехала отдохнуть в деревню к нашей бабушке. Тут её раньше времени и прихватило. Врача в деревне не было, а на улице так некстати начался настоящий ураган, так что вести её в больницу никто не решился. Вот роды и принимала соседка, божившаяся, что родились две «тёмненькие» девочки. Она нас запеленала, и ненадолго вышла из комнаты, пока мама спала после тяжёлых родов, а когда вернулась, вскрикнула ― одна из девочек была «совсем другой»… Так она говорила.
Эта соседка была не совсем нормальной, хоть раньше работала акушеркой, и дело своё знала. Она всем раззвонила, что ребёнка подменили ― будто видела у нашего порога звериные следы, мол, это проделки лешего. Проснувшись, мама её отругала, что б не болтала ерунды, сказав, что уж она-то всегда отличит своего ребёнка от чужого.
И пока мамочка была жива, никто больше бредни сумасшедшей бабки не вспоминал. Она меня очень любила, говорила, что я похожа на дедушку, просто одно лицо. А то, что родилась светленькой в семье, где у всех волосы тёмные, мама объясняла просто ― именно такую дочку она хотела всем сердцем, потому так и получилось.
Но, к несчастью, мама прожила недолго. Папа женился второй раз, и, честно говоря, мачеха оказалась вовсе не плохой женщиной ― она всё делала для нас с сестрой. Никто не смог бы упрекнуть её в плохом обращении с нами. Вот только меня она не любила, не знаю, почему ― сестру обожала, а вторую дочку сторонилась ― никогда не обнимала, на колени не брала. Всё лучшее всегда доставалось Дине, и она быстро избаловалась, привыкнув быть в центре внимания.
Поэтому, всё, что мне хотелось, я забирала сама ― будь то пирожки или новое пальтишко, даже если оно и было маловато. Я быстро поняла, что иначе останусь без всего, и потому никогда в уголке не отсиживалась. Меня иначе, чем «разбойница», дома не называли. И не только дома… Так что я ещё с детства научилась наживать себе врагов, ну и разбираться с ними ― тоже…
Отец нещадно меня порол, пока я не подросла и не дала ему сдачи. Больше он «непокорную дикарку» не трогал, порой казалось, что папочка даже меня побаивался. Опять начали всплывать разговоры про «подменыша», но мне было на них плевать ― раз мама сказала, что я её дочка, значит, так и есть.
Единственным человеком, на которого я всегда могла положиться, была бабушка. На лето меня сплавляли с глаз долой в деревню, чему я только радовалась. С бабулей мы жили душа в душу, если я и плакала, то только в августе, когда поневоле приходилось возвращаться домой.
Но до этого дня было ещё больше месяца, и я отбросила тоскливые мысли куда подальше. После сегодняшних приключений единственное, что мне хотелось сделать ― поскорее лечь и уснуть. Зашла на бабушкину половину за ситцевую занавеску, чтобы, как всегда, чмокнуть её в морщинистую щёчку на ночь и пожелать спокойной ночи.
Она сидела на кровати, бледная с распущенной тонкой седой косичкой, которую обычно закалывала в пучок. Худенькая, опутанная вздутыми голубыми жилками рука лежала на груди. У меня от страха чуть не подкосились ноги:
― Бабуль! Что случилось, опять сердце? А почему молчишь, меня не зовёшь? ― быстро налила лекарство в кружку, заставив выпить всё до последнего глоточка. Ей стало легче дышать, и бледность постепенно ушла.
― Спасибо, Алёнушка, радость моя… Да ты не волнуйся, старая я уже, скоро, видно, и мой час настанет. Хоть бы годик ещё протянуть, дождаться пока школу закончишь…
― Опять ты за своё… Перестань, ничего не случится, ты у меня крепкая, правда ведь? ― я говорила, и сама себе не верила. Слишком уж часто в последнее время у неё случались приступы, ― тебе в больницу надо, на обследование.
― Не поможет мне больница, ты ведь знаешь. Если кто и исполнит моё желание, то только он…
― Кто, бабуль?
― Он, Алёнушка, твой настоящий отец…
Я расстроенно посмотрела на бабушку ― видно и правда ей плохо, что опять про это заговаривает. У стариков такое случается: несут чёрте-что, а потом и вспомнить не могут, о чём болтали.
― Да не смотри на меня так, Алёна, словно я слабоумная. С головой у твоей бабули всё в порядке. Хочешь, верь, хочешь нет, но я знаю, что говорю. Только тебя он послушает, а на меня ― обижен. Виновата я перед ним, крепко виновата, да что уж теперь. А вот ты ― другое дело. Выйди в полнолуние на поляну, что рядом с нашим домом, только сделать это надо в полночь. И попроси у него, чтобы дал мне ещё годик с тобой побыть. Может, и послушает…
Я не стала с ней спорить, уложив в кровать, и пошла к себе. Раздевшись, собралась лечь, но на улице было так светло, что пришлось плотно задёрнуть занавески ― полная луна, да ещё такая огромная. Вздохнув, нырнула под одеяло, но, так и не смогла заснуть ― ворочалась до тех пор, пока, наконец, терпение закончилось. Чертыхаясь, выскочила из кровати, накинув ветровку прямо на ночнушку и сунув голые ноги в резиновые сапоги, быстро выскользнула за дверь.
― Ну что я, безумная, делаю, а? Наверное, всё-таки приложилась сегодня головой, ― бурчала под нос, но шла к поляне. Фонарик был не нужен ― и так прекрасно знала дорогу, да и луна словно помогала мне:
― Вот и поляна, а дальше-то куда? Пойду в центр, к здоровущему дубу, если и просить неизвестно-кого, то только там.
Было тихо и совершенно безветренно. Потоптавшись, я нерешительно встала под деревом. Лёгкий ветерок, словно приветствуя, взъерошил и без того лохматые волосы. Нет, мне не было страшно. Напротив, я чувствовала в душе непонятную радость. Руки сами бережно прикоснулись к дереву, ощутив, как бьётся его сердце, течёт его кровь…
― Здравствуй! Прости, что не знаю, как к тебе правильно обращаться. Наверное, я всё делаю не так: не принесла подарка, а хочу просить о помощи. Прости ещё раз… Помоги бабуле, дай ей пожить столько, сколько она сама хочет. Очень тебя прошу, ― и я поклонилась. Ей-богу, никому в своей жизни не кланялась, а тут спина согнулась. Сама была в шоке…
Ветерок снова погладил мои волосы, и тихий голос шепнул:
― Всё будет, как ты хочешь, дочка, иди домой.
― Да, спасибо, ― ляпнула я и быстро помчалась назад.
Дома, потихоньку закрыв дверь и скинув сапоги, прислушалась к ровному дыханию бабушки и легла в кровать, только сейчас заметив, что меня трясёт и явно не от холода:
― Я это сделала! Глупейший поступок в жизни, оправдывает его только любовь к бабуле. А голос мне мог почудиться от волнения. Говорят, когда сильно психуешь и не такое бывает. Теперь главное, чтобы никто не узнал о том, что я «выкинула». Впрочем, об этом можно не волноваться, рассказывать-то всё равно некому. Чёрте-что, какая же глупость в голову лезет… Всё, спать, спать, спать…
Утром первым делом я проверила бабушку, но в кровати её не нашла ― та варила кашу на кухне, напевая себе под нос. Увидев заспанную внучку, она отложила стряпню, и, улыбнувшись, обняла меня:
― Спасибо, Алёнушка, что поверила ― так хорошо я давно уже себя не чувствовала, словно на двадцать лет помолодела. Садись, сейчас будем завтракать.
Растерявшись, я не знала, что ей ответить:
― Откуда она узнала, следила за мной, что ли? Это вряд ли… Значит, сама догадалась. Ладно, не важно, ей явно лучше, а моя это заслуга или нет ― уже дело десятое…
После завтрака бабушка принесла какой-то сундучок, достав из него несколько фотографий. На них была моя мама рядом с красивым светловолосым парнем ― такая молодая и счастливая.
― Не знаю, как его звали, ― сказала бабушка, поправляя очки, ― но Машенька очень его любила, хоть и скрывала свои чувства ― я об этом даже не подозревала… Что уж между ними произошло, не знаю, только дочка долго была сама не своя, видно они расстались. А через год вышла за твоего отца, чтоб ему, извергу, пусто было! До сих пор не понимаю, зачем она это сделала, плохой он человек.
Она немного помолчала:
― А ещё через год вы с сестрёнкой родились, такие разные: Дина ― вся в отца, а ты ― другая, моя любимица. Не понимаю, как такое возможно, но ты на Машенькину любовь похожа. Смотри сама ― вы с ним как две капли воды, не простой, значит, он был человек. А вот ещё ― здесь несколько фотографий, где твоя мама с отцом вместе: вот свадебные, вот на море отдыхают. Замечаешь что-нибудь странное?
Я присмотрелась. И правда ― на всех фотографиях был тот светловолосый парень, только выглядел бледнее, чем родители: он стоял то у дерева, то у киоска с мороженным, а на свадебной фотографии ― вообще, за невестой, хотя его еле было видно, просто призрак какой-то…
― Заметила, Аленка? Так вот, сначала на этих снимках его не было. Не веришь? Вот тебе крест! ― и бабушка перекрестилась, ― а потом в один день он и проявился. Твой отец тогда совсем от ревности с ума сошёл, обвинял маму, что она ему изменяла, а это полная чушь. Но он не верил, вот и свёл Машеньку в могилу своей злобой и недоверием…
Я чувствовала, что от волнения покрываюсь красными пятнами:
― А что дальше-то было, бабушка?
― Дальше? Пришлось мне фотографии спрятать ― отец хотел их сжечь, а этого нельзя было допустить.
― Почему?
― Потому, ― просто ответила она, убирая фотографии в сундучок. Я выхватила у неё снимок, на котором мама была с блондином и, спрятав его в сумку, убежала. Тут было над чем подумать…
Бабушкин рассказ меня расстроил: значит, у мамы была тайная любовь, а замуж она вышла за другого. Почему? Может, назло тому, светловолосому? Кто же знает… И что не так с фотографиями? Просто чудеса в решете, ответов нет и теперь уже не будет. Как же всё это связано с тем, что я вчера сделала? Кого я просила, неужели и, правда, отца?
Это меня взбесило:
― Нет, нет и ещё раз нет! Не в каменном веке живу, да и не ребёнок уже, чтобы в сказки верить. Тоже мне, придумали ― леший, подменыш… А как же мамины слова, что я её дочка? Не буду даже думать об этом, дичь полная…
Слово-то я себе дала, но сдержать его так и не смогла ― все последующие дни назойливые мысли лезли в голову, отвлекая от дел и не давая расслабиться.
В то утро спозаранку отправилась к озеру в лесу. Да и не озеро это на самом деле ― так, пожарный водоём, но все там купались, и я в том числе. Специально пришла пораньше, пока никого не было: вода чистая и тёплая как парное молоко ― повезло этим летом, жарко, можно плавать сколько душе угодно.
Разделась и осторожно спустилась в воду. Было так тихо, что я слышала, как шныряют мальки возле берега, как проплывает в глубине большая рыба, прячась под корягой. Да что это со мной, опять фантазия разыгралась? С тех пор как сходила ночью к дубу, со мной начало что-то происходить ― и видеть, и слышать стала лучше. Даже не так ― с этим у меня всегда был полный порядок, просто теперь я замечала такие вещи, на которые раньше не обращала внимания.
Задумавшись, не сразу почувствовала, как меня сковал холодный подводный поток. Здесь в пруду и вдруг ― водоворот? Не может такого быть… Но рассуждать было некогда, ногу свело, и я отчаянно бултыхалась в борьбе за жизнь. Звать на помощь было бесполезно, поблизости ― никого, все ещё спали. В этот момент словно чья-то ледяная рука, схватив за ноги, потянула меня в яму на глубину. Я хлебнула воды, сумев всплыть и понимая, что, похоже, вижу белый свет последний раз.
Что-то большое упало в воду совсем рядом, и негромкий голос выдохнул:
― Держись, Алёнка!
Сильные руки обхватили тело, выдернув из цепкой хватки водоворота. Я чувствовала, как кто-то взял меня на руки и вынес на берег, пока несостоявшаяся русалка хватала ртом такой желанный воздух, пытаясь вздохнуть. Кое-как справившись с этой задачей, сквозь мелькающие перед глазами радужные круги увидела парня лет двадцати в мокрой футболке и джинсах, растиравшего мою ногу. Светлые волосы практически закрывали лицо, но стоило ему взглянуть на меня испуганными голубыми глазами, я охнула, потеряв сознание. Последней мыслью было:
― Это он, человек с фотографии, мамина любовь…
А когда очнулась, оказалось, что лежу на боку, и, похоже, меня вывернуло, в основном водой. Рядом никого не было, старенькое платье валялось под кустом, там, где я его оставила. Раздражённое горло жгло огнём, голова безбожно гудела…
― Это мне всё привиделось… Я сама выбралась из омута, сама, сама ― никто мне не помогал, просто временное помутнение рассудка. Так бывает, вот и вспомнился тот человек, ― упрямо повторяла, натягивая платье на мокрый купальник. Я очень спешила домой, но ноги почему-то привели меня на поляну к дубу. Горячий ветер, словно утешая, согрел, высушив волосы и одежду, но не справился с бурным потоком слёз….
― Спасибо, папа! ― еле выдавила из себя, всхлипывая, и бросилась домой, где у порога меня встретила взволнованная бабушка. Она отвела «утопленницу» в дом, напоив горячим чаем, ни о чём не спрашивая, словно уже всё знала. Но откуда, как она поддерживала с ним связь?
― Бабуль, это он тебе обо мне рассказал? ― размазывая слёзы по щекам, спросила я.
Бабушка отвела взгляд, и, чтобы прекратить расспросы, с виноватым видом вышла из кухни.
Я угрюмо размешивала чай в большом цветастом бокале:
― Вот, значит, какие дела. Кто же я такая на самом деле, кто?
Бабушка вернулась на кухню и, немного помявшись, сказала:
― Почему не пьёшь чай, Алёнушка? Тебе плохо, не отошла ещё?
― Шутишь, что ли, бабуля ― какой, к чертям, чай? Что происходит? ― кричала, не в силах сдерживаться, ― расскажешь, наконец, правду или опять будешь отмалчиваться? Ты у меня одна на свете, кому могла доверять, а теперь ― как жить? ― и я выскочила за дверь на улицу.
Он стоял у калитки с букетом полевых цветов ― высокий, красивый, такой же как на фото, совсем неизменившийся за столько лет. Глядя на него, у меня замерло сердце:
― Разве мы похожи, да чем же? Если только цветом волос, никогда себя красавицей не считала…
Он поднял голову и улыбнулся, позвав по имени:
― Алёна, давай погуляем.
Я медленно подошла ― ноги в коленях дрожали, руки судорожно мяли футболку.
― Да не трясись так, глупышка, не стоит меня бояться, уж точно не тебе…
― А кому? ― осмелела я.
― Тому, кто посмеет хотя бы криво на тебя посмотреть, ― и он знакомо засмеялся.
У меня засосало под ложечкой. Блондин протянул цветы, и, машинально приняв их, спросила:
― Значит, ты такой сильный и страшный, почему же тогда не защитил маму, а? Ей то же самое обещал, да, защитничек? – и я бросила букет ему в лицо, не замечая, как шёпот переходит в крик, ― не нужна мне такая защита! И ты тоже! Где ты был, когда умирала мама, когда отец бил свою дочь, и никто кроме бабушки на всём свете меня не жалел?
Я тяжело дышала, не думая, как этот человек среагирует на моё буйное поведение. Но он лишь с грустью смотрел, и тоска в его голосе показалась на удивление искренней:
― Хочешь знать, как всё было на самом деле? А не пожалеешь?
― Может, и пожалею, но это будет потом. Почему ты бросил маму, почему вы расстались, если так сильно любили друг друга? ― я снова едва шептала.
― Давай пройдём в лес, мне там легче дышится, ― сказал он, взяв меня за руку ― его ладонь была тёплой, как у обычного человека. Со стороны мы, наверное, смотрелись, как решившая прогуляться парочка. Я покорно шла рядом с ним, не веря, что всё это происходит на самом деле…
― Алёна, я очень сильно любил твою маму, и она отвечала мне такой же любовью. И расставаться мы не собирались ― напротив, строили планы на будущее: например, выбирали имя для нашей дочки. Это мама хотела назвать тебя Алёнушкой, а мне нравилось имя Маша, но я ей уступил. Я всегда делал так, как она хотела, ― и он печально улыбнулся.
― Так что же тогда случилось?
― Не торопи, мне трудно вспоминать об этом, до сих пор больно… Что случилось? Твоя бабушка «случилась», вот что. Она узнала о нас и, понятное дело, не захотела, чтобы её дочь связала свою жизнь с лесным духом, оставшись с ним здесь, в глуши. Все матери хотят для детей лучшей судьбы. Понимаешь, дочка, я ведь не могу уйти из этих лесов, не выживу…
― И что же она сделала? ― сердце заныло в плохом предчувствии.
― Обратилась к одной бабке, что жила здесь раньше, ― меня от его жёстких слов ― жила раньше ― прохватила дрожь, ― та хорошо знала травы, ну и сварила особый отвар, чтобы Машенька меня забыла. Вот только этот «напиток» убил бы тебя, Алёна ― мама была на четвёртом месяце, никто об этом не знал. Мне пришлось вмешаться, забрав ребёнка к себе, а все подумали ― произошёл выкидыш…
Это было настолько невероятно, что я не вытерпела:
― Не понимаю, как это возможно? Такие маленькие дети не выживают, да ещё без больницы. Врёшь ты всё!
― Не говори так… Я ― здесь хозяин, мне решать, кому жить, а кому умереть. Ты оставалась у меня до поры, в целости и сохранности, а Маша обо мне забыла ― её отправили в больницу. Твоя бабушка позаботилась, чтобы больше она сюда не возвращалась. Через год моя любимая вышла замуж за твоего отчима, а ещё через год должна была родить. Вот тогда я и пришёл к разлучнице, рассказав, что ты у меня и потребовав до родов вызвать дочь сюда. Так и получилось…
― Хочешь сказать ― я два года не росла, что ли? Да этого быть не может! Я, по-твоему, похожа на дурочку?
― Нет, не на дурочку ― на меня в молодости ― тоже был горячий и несдержанный. Твоя мама меня изменила…
― Всё равно не понимаю.
― А нечего тут понимать, да и не нужно тебе знать мои секреты. Ты росла, но очень медленно. Как только Маша приехала к матери, память к ней сразу вернулась. Она разволновалась, роды и начались, а гроза задержала её в деревне…
― Твоя работа? ― от волнения мне было трудно дышать.
Он кивнул, продолжив рассказ, а я и не заметила, как крепко вцепилась в его руку.
― В ту ночь Маша родила девочку, но соседка, что принимала роды, увидела двоих. Это тоже, как ты говоришь, моя работа. Я вернул тебя матери ― тогда видел свою любимую в последний раз. И говорил с ней, долго говорил. Она хотела остаться со мной и вами обеими, но в тот момент это было невозможно. Решение, как нам казалось, было найдено ― Маша вернётся в город, разведётся с мужем, и тогда, наконец, мы сможем быть вместе. Я позволил ей уехать, и ждал день за днём целых пять лет, до тех пор, пока твоя бабушка не рассказала мне о её гибели…
― П-п-очему же она не вернулась раньше? ― я начала заикаться.
Он только пожал плечами, погрустнев ещё больше:
― Не знаю, Алёнка…
Мы пришли на поляну с дубом, сев прямо в густую траву под ним. Я молчала, потрясённая его рассказом. А может быть, сказкой? Но зачем ему лгать? В молчании он водил рукой над лесными цветами, росшими тут в огромном количестве, и их яркие головки послушно двигались за ней. Это было так восхитительно, что я невольно засмотрелась:
― А что было потом? Прости, я такая невежа ― даже не спросила, как тебя зовут…
Он по-мальчишески улыбнулся:
― Твоя мама звала меня Алёшей или Лёшкой, когда сердилась. Ей нравилось…
― А как твоё настоящее имя?
― У духов не бывает имён.
― Тогда я просто буду звать тебя папой, можно?
Он ошарашенно смотрел, словно не верил своим ушам, и, крепко обняв, зарылся лицом в мои волосы:
― Спасибо, дочка, ― всё, что удалось мне расслышать.
Мы ещё долго сидели под деревом, пока не начало темнеть. Отец расспрашивал о моей жизни ― мрачнел, когда я жаловалась и смеялся, когда рассказывала о своём вечном упрямстве. Он говорил, как каждое лето наблюдал за мной, и для него это было самое чудесное время. Его прекрасное лицо светилось от счастья, думаю, и у меня в тот момент ― тоже…
Да, наверное, я выглядела счастливой, а вот прекрасной ― вряд ли. Ни один человек ещё не назвал меня красавицей. Сама не знаю почему, сказала об этом папе. Он обнял меня, посоветовав внимательнее смотреть в зеркало. А когда я недоверчиво хмыкнула, улыбнулся:
― Не веришь мне, Алёнка? Тогда буду первым:
― Ты самая прекрасная девушка на свете. Ты ― моя дочка… и пусть хоть кто-нибудь попробует возразить!
Мы рассмеялись, и я пообещала, что теперь буду приезжать к нему и бабушке чаще, и ещё кое о чём посоветовалась с ним. Папа одобрил моё решение, а, когда совсем стемнело, проводил до дома. На прощание звонко чмокнула его в щёку, и он крепко меня обнял.
Дома ждала испуганная бабушка:
― Алёна, где ты пропадала? С ума, что ли решила меня свести?
― Я была с папой, ― скосила глаза на ошарашенную таким заявлением бабушку, продолжив как ни в чём не бывало, ― слушай, я такая голодная, что сегодня на ужин?
Бабуля смотрела с недоверием:
― Ты разговаривала с ним?
― Ну да, а что такого? ― кое-как пробубнила я с набитым ртом.
― И что он тебе рассказал?
― Много чего… Слушай, бабуль, так ты в самом деле не хотела меня?
― Да что ты, я ведь даже не подозревала, что Машенька беременна. Никогда бы не сделала той глупости, клянусь… ― в глазах бабушки стояли искренние слёзы.
Я обняла её:
― Верю, что ты любила маму, но… Впрочем, это уже не важно, всё равно прошлого не изменить. Знаешь, бабуль, я завтра уеду, возвращаюсь в город.
― Как это? Ещё целый месяц впереди…
― Знаю, но я решила, что мне пора взрослеть: устроюсь на работу до школы, а может, смогу подрабатывать и по вечерам. Мне нужны деньги… Не грусти, теперь я буду часто приезжать к вам обоим. И папа одобрил моё решение…
Бабушка нахмурилась, поджав губы:
― Ты так легко поверила его словам, он же ― не человек, разве можно ему верить?
Я сжала ладонь в кулак, но голос не дрогнул:
― Только не пытайся нас поссорить ― я не мама, со мной этот фокус не пройдёт. К тому же, если он не человек, то кто я?
Бабушка демонстративно «громко» мыла посуду, тяжело вздыхая. Она сердилась, но я не обращала на это внимания ― ничего, позлится и успокоится. Мне ведь тоже есть на что обижаться, но, как мама, я умею прощать. Так сказал папа, мой настоящий папа…