Мастер розы

1 глава. Выродок.
Мастерская Орефичи делла Роса была залита солнцем, ибо стены ее являли почти сплошной ряд окон, выходящих в узкий сквер на дальних задворках церкви, откуда уже уступами поднимавшийся к набережной освещенной чистым утренним светом. В зале находилось всего двое. Сам глава ювелирного дома Гвидо делла Роса, худой маленький старик с лохматым венчиков волос вокруг поредевшей розовой макушки; его высохшая тоненькая шейка и худая вертлявая фигура казалось клонились вперед под тяжестью выдающегося породистого носа на узком лице мартышки. Вторым был его племянник Даниэле, угрюмого вида юнец двадцати с лишним лет, которого вся семья упорно звала Неженкой. Ссутулившись юноша сидел за рабочим столом, весь какой-то блеклый в ярком свете, в плохо сидящей на его коренастой фигуре одежде, местами усевшей, местами растянутой, так что руки и ноги смешно торчали из окоротавших рукавов и штанин, — вечный повод для шуток в семье и среди друзей уже с того времени, как мальчику исполнилось пятнадцать и он резкими скачками стал набирать рост. Но тем замечательней было зрелище его слегка смуглых крупных кистей рук с узкими, покрытыми темными волосками запястьями и длинными тонкими пальцами пианиста.
Оба мастера были заняты рутиной мелкой работы, которая ничем не отвлекала от разгорающейся ссоры; старший срываясь с громкого шепота на визг пару раз выскочил из кресла и обежал вокруг сдвинутых в центре зала рабочих столов, и между тех из них, что тянулись вдоль стен и окон. По-пути он суетливо поправил что-то среди громоздящегося хаоса; при этом воинственно размахивая массивной толстого стекла лупой в опасной близости от головы своего собеседника:
– Опять ты несешь какую-то чушь. А я говорю, быстро случается лишь то, о чем потом долго сожалеешь. Вот тебе пример: вчера синьора Манчини пожаловалась Катарине, что новая цепка ей всю шею расцарапал, — Гвидо погрозил племяннику гневным жестом, – ты снова плохо отшлифовал звенья.
Племянник, игнорируя прыжки и ужимки дяди пристально смотрел через хитро приспособленную лупу на свои пальцы, методично подкручивавшие игрушечным надфилем только ему видимое тончайшее кружево цепочки. Скрючившись в напряженной позе, он лишь изредка поигрывал плечами, то втягивая голову в плечи, то вновь расправляя спину как это делают атлеты на ринге. Его мягкий голос монотонно, но с неизменным упрямством парировал резкие выпады все более приходящего в раздражение старшего родственника:
— Сеньоре Манчини только бы поплакаться.
– Не скажи! Давид снял вот такой заусень, диаметром почти с ноготь младенца! – который ты пропустил, а?
Юноша презрительно хмыкнул: — А жаловалась ли она на форму цепки? Нет? Что бы она не говорила, за следующей побрякушкой она все равно прибежит к нам, — он подкрутил штатив лупы, — Что до твоего Давидика, – мы оба знаем о его способности затирать за другими. Он же межеумок, Гвидо, и не надо кривляться, я лишь повторяю твои же слова. Если тебе охота носиться с ним, обещая «моря и горы» – твое дело, но не надо мне рассказывать о его способностях. То, что ты дразнишь его, что отдашь ему заказ от Рестуччи,… — Даниэле полыхнул бледным взглядом, еще более увеличенным линзой на внезапно засуетившегося старика, но убедившись, что укор попал в цель, опять вернулся к работе:
— Этот дурак первым делом побежал хвастаться ко мне. Ты знал? Знал! Он по любому поводу бежит досаждать мне своей болтовней, — новый хмурый взгляд на собеседника, — Тебе не кажется, дядюшка, что ему нечего отираться в магазине? Сколько он делал браслет для Т*? Не знаешь? — не хочешь слышать? А я все же скажу — три дня! А там работы было на три часа; такими темпами мы до весны не управимся. Не могу понять, Гвидо, какая тебе выгода науськивать нас друг на друга?
– Дьявол тебя бери, еще я буду выслушивать оскорбления от какого-то сопляка! — старик вскочил как подброшенный, с грохотом сбив со стола окованный ящик с инструментами, но племянник даже не вздрогнул, продолжив методично подкручивать и шлифовать струящуюся филигрань.
— Все было тихо-мирно, — с нажимом продолжил Даниэле, игнорируя гневные возгласы старика — ты вроде решил, что пришло время тебе отойти от дел. И что же? — никто, ни я, ни Катарина тебе не возражали; и пускай на нас с Давидом свалилась куча работы, ведь заказов меньше не становится, даже наоборот, так что нам давно пора взять нового подмастерья чтобы справляться со сроками. Но ты столько лет брюзжал, что «моложе не становишься, и что настало время молодых, а тебя пора отпустить на покой, потому что и глаз уже не тот, и руки тремолят», — молодой нарочно говорил тонким дрожащим голосом, передразнивая речь дяди, – твоя правда, может пришло уже время тебе отойти от дела? Я был уже готов взять на себя часть заботы о мастерской, закупку материалов, общение с заказчиками, и как-нибудь со временем мы разобрались бы между собой, и все бы рано или поздно утряслось, но нет! — внезапно юноша резко стукнул кулаком по столу, и стремительно подскочив навис над стариком буравя взглядом серых глаз, — надо было тебе весь этот концерт устраивать!
Выплеснув таким образом накопившуюся злость Даниэле развернулся было к рабочему месту, но теперь старик, хлопнув ладошкой по столешнице, с надрывом взвизгнул:
— Что ты себе позволяешь, сопляк! — и демонстративно швырнув кипу только что отсмотренных чертежей, так что те с шорохом разлетелись по столу, подняв пыль взметнувшуюся и зароившуюся сверкающим столбом в солнечном свете мастерской, заорал во весь голос:
— Молокосос! Я не потерплю неуважение в своем доме! — Сердито сопя они стояли друг против друга, но Даниэле, чей темперамент значительно уступал дядиному, первый молча покрутив затекшей шеей, отступил к своему месту. Притушив свой гнев Гвидо продолжил с медоточивой ласковостью в голосе:
— Ну да, вы справились бы,… справились бы ухнуть в тартарары наше семейное достояние! – он воздел обвиняющий перст к потолку, — наобещали всем невесть что, а потом — дядюшка, выручай, — Даниэле лишь слегка пожал плечами, весь вид его выражал презрительное равнодушие; пальцы юноши, увеличенные нагревшимся стеклом, снова ловко перебирали поблескивавшую в солнечных лучах цепь. Он лишь пробубнил бесцветным голосом:
— Не очень-то ты выручил: обещал показать тот финт, что проделал с ожерельем для К*, а так и не показал; мне пришлось две ночи придумывать, прежде чем я догадался так соединить звенья, чтобы они сами укладывались волной.
— Раз разобрался, то говорить не о чем. И помни, любая работа требует тщательности. И прежде чем что-либо отдать заказчику — проверь.
– Так ты же сам вырвал ту цепочку у меня из рук, запамятовал? — так тебе не терпелось похвастать перед ее новым хахалем. Я говорил тебе, что работа не закончена; и потом говорил, что ты зря поторопился отдать заказ, — он даже не взглянул на прохаживающегося вдоль окон и поглядывающего на него сверху вниз старика.
С привычкой, возведенной в автоматизм, юноша аккуратно складывал инструмент в гнездышки рабочего ящичка, больше похожего на детский набор:
— Но, конечно, ты не виноват, дядюшка! Всегда виноват кто-нибудь другой, — методично свернув цепочку, Даниэле уложил ее в коробочку белого атласа, и запер на ключ в ящик рабочего стола. Гвидо со злой насмешкой следил за племянником; ему нравилось всячески подшучивать над самообладанием и темпераментом юного родственника.
— Ну, себя-то ты мнишь гением, — глубоко затаенная обида прорвалась в голосе старика, — у тебя-то работа горит в руках!
— Так ведь это чистая правда, — без тени юмора подтвердил Даниэле, — сколько мне было, лет семь, когда я выточил брошь тете Марии по своему же эскизу? — ты первый потом любил всем рассказывать, какой золото-мастер растет у тебя в доме. Тогда тебя не задевало, что я расту тебе на смену, а когда мать и тетки советовались с тобой, не отдать ли меня в обучение в П-ский колледж, именно ты отговорил их, пообещав что сам научишь всем секретам мастерства, — он уже освободил рабочее место от громоздкого штатива, убрав все инструменты в ящики стола, и теперь глядя на дядю исподлобья с тщательностью оттирал ладони от въевшейся пыли.
— Но что еще тебе от меня нужно; разве я не сделал тебя ведущим мастером делла Роса? И разве не тебе я поручаю самые сложные заказы?
— Мастер?! — с горечью повторил Даниэле, — если бы! Ух, как бы я мог развернуться, если бы не приходилось постоянно словно клещами вытаскивать из тебя признание или подсказку; ты словно нарочно отметаешь все мои идеи и предложения. Что я за мастер? И что стоит твое слово? — молодой говорил, все более распаляясь от сказанного, — я с двенадцати лет на правах взрослого дышу золотой пылью, и что я видел от тебя все эти годы? Тебе нечему научить меня, Гвидо, одни пустые обещания.
— Разве я мог знать, что учить тебя станет такой мукой? – стучал в хилую грудь старик.
— Надо было тогда отпустить; вокруг достаточно опытных мастеров не хуже тебя.
— Чтобы потом смотреть, как ты начнешь строить чужой дом вместо собственного? Или, что еще хуже, станешь болтаться по улицам, как эти твои нынешние дружки.
— Зато им будет что вспомнить в старости.
— Якшаешься неизвестно с кем.
— Тебе то что?
— А то, что ты водишь в мой дом всякую рвань. Смотри, дождешься, что нас обчистят или прирежут в собственных постелях.
— Мой дом, не твой; и, если ты о Марко, то его семья честнее и нормальней нашей. Запомни, Гвидо, я не позволю тебе отдать мое наследство Катаринке, не думай, что я не в курсе твоих планов. У слухов, как говорится, есть крылья.
— Какие планы, поменьше слушай идиотов.
– Вот как, то есть ты не ищешь себе преемника?
– Что ты городишь, мальчишка! Я просто должен передать дело достойному, или что? – я должен говорить Кардиналу Браччи: «Нет, Ваше Высокопреосвященство, теперь по всем вопросам обращайтесь к нашему Неженке, теперь он мой партнер»?
— Почему это не я твой партнер? как будто старику Браччи, на чьих коленях я можно сказать вырос, не все равно! С каких пор Катаринка имеет отношение к мастерской? — ты совсем заврался, Гвидо! И как ты смеешь в обход меня передать мою мастерскую торговке?
Гвидо взвился, оскорбленный до глубины души:
— Моя Катарина станет лучшей главой семьи! Она все делает к выгоде нашей фамилии; и это благодаря ее инвесторам к нам текут зарубежные заказы. Она сохраняет традиции нашей семьи, мы стали известны широкой публике, наш престиж растет день ото дня…
— Ага, — не удержался от сарказма Даниэле, — я тоже читал эту брошюру, и знаешь, что я тебе скажу? — пусть она и дальше занимается магазином, но совать нос в дела мастерской я ей не позволю, так и передай. С каких это пор, дядя, профан будет объяснять мастеру, что тому делать? – да наши деды в гробу перевернутся, проделай ты этот трюк. Но знай — я тебе не позволю!
— Ах, ты, неблагодарный щенок! Да если бы не я, ты бы вырос уличным разбойником; еще неизвестно что бы из тебя получилось. Нет, но вы посмотрите! Навесили на мою бедную голову, словно у меня других забот нет! Воспитываешь его, а как нужен виноватый, – вот он, Гвидо! Нашли крайнего! А мать твоя где?
— Там, куда ты ее отправил, — взбесился Даниэле, — это ведь ты купил ей билет и посадил на самолет. Никогда не прощу, с какой радостью ты от нее избавился; и то, как обещал позаботиться обо мне и моем наследстве, когда вынуждал передать дело отца.
— Я спас дело твоего отца, где бы вы все были, если бы не я?
— Ты себя спасал; будь мой отец здесь, он в сто раз лучше позаботился бы о тебе, чем ты заботишься о единственном племяннике, или о собственных сестрах?
Гвидо с яростью потрясал кулаками; как два разъяренных быка они сошлись посреди зала, но снова первым охладел Даниэле. Ему всегда претила дядина вздорность; заметив тонкую тень удовольствия, мелькнувшую по лицу старика, юноша испытал гадливость.
Дядя, который в детстве был для него жизненной опорой, с годами превратился в жадного и подозрительного старика, изводившего мелкими насмешками его и всех его друзей, так что чем внушительней становилась сумма на банковском счете семьи, тем сильнее дядюшка трясся над каждой заработанной лирой.
— Что молчишь, неужто совесть проснулась? Вечно с тобой так, тебе слово – ты десять; нет, чтобы по-человечески: «да, дядюшка, будет сделано», — пойти и сделать.
– Если ты про Давидика, то мне потом приходится все переделывать.
— Это в тебе гордыня говорит. Сколько раз я тебя просил: оставь как есть!
— А знаешь, – глаза обожгли подступающие горячие слезы, — ты прав. Раз тебя такая халтура устраивает, то сам с ней и разбирайся, а меня уволь, — и с этими словами Даниэле выскочил за дверь.
***
Тяжелая дверь захлопнулась с намеренным грохотом, и все, что было стеклянного, многочисленные шкафчики, расставленные по-над лестницей, широкие зеркала в тяжелых рамах, люстра, нависавшая над площадкой лестничного пролета, окна в веселой наборной мозаике – все отозвалось жалобным звоном.
Широким быстрым шагом Даниэле скатился вниз по лестнице, утер злые слезы и выскочил в проулок. Несколько шагов, и он скрылся из поля зрения домашних сохраняя походку уверенного в себе человека.
Как он ненавидел время после ссор, ненавидел вынужденное праздношатание по улицам, ночевки в домах друзей, ощущение собственной растерянности от невозможности приложить себя к чему-то значимому. И еще он ненавидел униженное выслушивание мелочных отповедей Гвидо, только чтобы вернуть себе право пользоваться собственным домом. А чего ради? Какой прибыток ему, Даниэле, во всем этом? – разве что как улитке спрятаться в умиротворяющую рутину дней, полных нудной и такой желанной работой, чтобы в редкие минуты упоения испытать полноту своей власти над металлом, его полного подчинения своему хозяину. Ради этого он был готов терпеть и придирки Гвидо, и сплетни заказчиков, и раздраженные приставания сестры, — ничтожную взятку за возможность укрыться от угнетающей его душу, панической тревоги, стоило подумать о приближении завтрашнего дня.
Будущее пугало его, а в такие дни, как этот, юноша явственней испытывал страх, словно чей-то липкий недобрый взгляд, как бы говоривший: «что-то ты из себя представляешь, малыш Джентиле?»

Решив не возвращаться на ночевку, он двинулся в сторону жилища Марко Спино, лучшего друга еще со школьной парты. Марко работал на фабрике, а значит ждать придется до самой темноты. Запал злости рассеялся, и чтобы убить время и немного отвлечься от обиды, Даниэле пустился бродить по близлежащим улицам. Зима в этом году была мягкая, день был теплый и, хотя солнце, переступив точку зенита уже клонилось в сторону низкого горизонта, припекало сильно. Вскоре устав от бесцельного шатания по грязным продуваемым улочкам, и найдя укромный безветренный уголок напротив лицея, чей обшарпанный фасад плохо вязался с именем великого Вергилия, присев на вынесенный кем-то из соседей стул, он прислонился к нагретому боку стены, подставив лицо и жмурясь навстречу уходящему солнцу, поджидая окончания занятий.
Прозвенел звонок и лицеисты высыпали на улицу с криками и громким смехом, заполонив всю площадь шумным роем; никто не спешил расходиться. Даниэле заметили. Подбежали пара знакомых ребят, приятелей младших Спино, присели как два встрепанных птенчика рядом, перекрикивая и перебивая один другого малыши обрушили на нашего юношу смешные подробности из сегодняшних событий, не умолкая ни на секунду, сами-же первыми смеясь над собственными шутками, а когда поток новостей иссяк — снялись и полетели дальше, и, уже влившись в стайку побольше, сбившись в кучу-малу, скрылись из глаз. И вся площадь, придя в движение, так же внезапно опустела; лишь ветер по-варварски продолжил гонять брошенный мусор.
После их ухода Даниэле недолго оставался один. Компанию ему составила забавная старушенция, Лючия, знакомая его теток. Ее неумолчная как звук прибоя болтовня, не требовавшая с его стороны никаких усилий, и сладкий грушевый пирог, поделенный поровну, привели нашего юношу в состояние сладкой истомы. В потемках он пошел провожать ее до дома, спотыкаясь в темноте о какие-то колдобины, для верности придерживая под хрупкий локоток. Ожидание затягивалось; звезды колко подмигивали, когда, поеживаясь на стылом воздухе, он устроился у самых дверей дома приятеля. Уже глубоким вечером звонкий голос вывел его из оцепенения:
— Что Джентиле, малыш, опять грязный старикан выгнал тебя из твоей хибары? – перед ним стоял Марко, низкорослый крепыш пропахший потом и дешевым табаком, неиссякаемый источник жизнерадостности, драчун, забияка, сын, старший брат, внук и племянник многочисленного клана Спино. Даниэле всегда чувствовал себя в их семье проще и беззаботней, чем в собственной. Впустив товарища в дом и передав в заботливые руки своей матушки, чье доброе отношение Дани старался эксплуатировать уже реже, осознав, в какой страшной тесноте ютится это шумное и веселое семейство, богатое разве что плодить многочисленных детей; и все же в такой день как сегодня, когда тоска и уныние надрывали сердце окунуться в дружескую и деловитую атмосферу настоящей семьи было лучшим лекарством.
— Нет, дурашка-промаркашка, ты же знаешь, я от матушки ушел, я от дядюшки ушел, и от тебя уйду, — отшутился Даниэле.
— Ой-ей-ей, не спешил бы ты, дорогуша убегать завидев ссору. Глядишь, нам еще удастся посоревноваться на кулачках.
За ужином, после шуточной потасовки младших мальчишек за воду и мыло для умывания и такой же шутливой проверки их мамашей детских рук и ушей, и потом, когда вся семья собралась за столом перед тарелками водянистой похлебки с еще теплыми, тонюсенького слоя начинки, пирогами, молниеносно исчезавшими в недрах молодых организмов, друзья едва смогли обменяться новостями. Уже позже, наедине в крохотной комнатушке Марко похохатывая вполуха выслушал горести товарища; он давно привык к повторяющейся раз за разом жизненной драме приятеля.
Когда-то Даниэле сделал для себя неприятное открытие о характере друга, что при всем своем добродушии и незлобивости тот был лишен душевной чуткости и тонкости, так что рассчитывать на сочувствие с его стороны не приходилось. Конечно филистером Марко не был, и все же финансовое положение делла Роса, сам уклад их жизни, несравнимо более шикарный, чем скромные возможности собственных родителей чувствительно уязвляли самолюбие товарища; любому на его месте было бы сложно сопротивляться вызывающей притягательности солидного состояния. Сравнивая имеющего весомое основание для обиды, но всегда так убого и блекло одетого товарища с ушлым, но при этом артистично и с иголочки одетым Гвидо, всегда с пользой и прибытком обращающимся с фешенебельной публикой, бедняге Марко хотелось верить, что у старого ловкача есть какие-то резоны так несправедливо распоряжаться племянником: в бизнесе рохлей быть нельзя.
Как ни пытался, Даниэле так и не сумел донести до друга идею, что богатство редко соседствует с щедростью. Конечно, он никогда не стал бы делиться с Марко своими соображениями, и это парадоксальным образом еще сильнее злило.
— А что, дурья ты башка, раз ты столько лет ишачишь на старика, не за похлебку же ты это делаешь? По твоему виду не скажешь, что у вас полон дом разносолов. Что это за обноски на тебе? Раз твой дядя, сам всегда одетый во все новехонькое, держит тебя в черном теле, может, и тебе пришла пора поискать другого золотых дел мастера? Не может быть, чтобы в нашем славном городишке не нашлось работы для такого рукастого парня, – примерно с этих слов начинались многие их беседы, так что Даниэле лениво отмахнулся от слов друга. Он лежал на спешно кинутом на пол в дальний угол матрасе, закинув нога на ногу, и размышлял, чем займется с утра, после того как проводит друга до его фабрики. Проблема безденежья всегда присутствовала в их разговорах, потому что один денег никогда не имел, а второй помогая родителям, оставлял себе от заработка жалкие крохи.
— А что приключилось с планом твоего безобразного обогащения? — перебил Даниэле друга.
— Эх, — беззаботно присвистнул Марко; после физически изматывающего трудового дня и сытного ужина ему не хотелось оплакивать прошлые надежды:
— План встал, все с надеждой взираем на начальство, но видать эта вертихвостка Удача махнула на нас рукой, мастер даже перестал подмигивать мне за обедом.
— Может до него дошли слухи, что ты крутишь с его дочкой? Ты бы поостерегся, если не хочешь заполучить его в тести.
Марко заржал: — Если мастер хочет мужа для своей безотказной дочурки, пускай поищет начало очереди. Я свечку не держал, лишь скромно отметился в конце списка.
Даниэле поморщился, он так и не привык к изменениям, произошедшим в товарище детства, когда тот начав работать на фабрике нахватался грубых словечек от местных остряков.
— Нет, а что Джентиле, малыш, — Марко аж привскочил, уперев локти в край хлипкой кровати, и нависнув над другом, — отчего ты не сделаешь своему старику ручкой, чем он тебя держит? Неужели той же байкой о паре секретов схороненных в запасе? Глянь правде в ее лживые глазки, глупыш, будь это так, он бы давно выдал их тебе в приступе хвастовства. Пора тебе повернуться и к Риму и к миру! Вот возьми нас, да любого, кто тебя знает – тоже мне тайна! — ты во всем переплюнул Гвидо, и если этой вашей плоскогрудой гордячке, — а надо сказать, Марко не любил красавицу-сестру Даниэле, что была на несколько лет их с Марко старше, — змее, что находит вам заказы; ей же Бог, прав народ говоря про таких — у ней на устах мед, а в сердце лед!
У друга были причины злиться на Като: та на дух не переносила Марко, и когда пару лет назад ему вздумалось подкатить к ней с недвусмысленным предложением, жестоко и прилюдно высмеяла его так, что пух и перья летели во все стороны. Соседи, бывшие свидетелями скандала, до сих пор припоминали Марко его оплошность. Ох, и остра Катаринка на язык, всем в семье доставалось от нее, знай только — уворачивайся или беги, закрыв уши. Теперь уже не так, все изменилось с тех пор, как дела магазина пошли в гору и сестра с еще одной родственницей сняли квартирку рядом с виа дель Корсо, поближе к месту работы.
— Пусть заказы текут к вам рекой, – не унимался товарищ, — но главная-то причина — твое мастерство! Видать твоя работа дорого ценится между богатеями, раз они выстраиваются к вам в очередь.
Даниэле с удивлением смотрел на Марко, никак не ожидая от обычно насмешничающего друга таких яростных и горячих слов поддержки. До этой секунды он как-то не задумывался, в каких выражениях их внутрисемейные отношения обсуждались в домах знакомых.
— Ну, не знаю, может пару-тройку трюков старик все же придержал в запасе, ему и по сей день удается меня иногда удивить.
— Так может стоит проверить?
— Как это?
— Найди к кому наняться, а дяде скажи: так мол и так, ухожу от тебя, а сам следи, как старик вприпрыжку за тобой побежит, и все-то тебе тогда выложит, — в шутку Марко потянул Даниэле за ногу к себе; кровать под ним скрипела, раскачиваясь и угрожая обрушением. Молча, чтобы ненароком не потревожить утихших к этому времени домочадцев, приятели завязали потешную борьбу.
Громко сопя, Марко пытался подтянуть за ногу отбивающегося Даниэле, зацепившегося за выпиравшую из-под окна балку.
— Ты сам говорил, что память у Гвидо давно «того», может он все забыл, а признать не хочет, вот и крутит, — пыхтел Марко, все более раскачивая опасно накренившуюся, в любой момент готовую перевернуться многострадальную мебель.
— Нормальная у него память, дай Бог всем нам, — шипел извивающийся Даниэле, что есть сил сцепив зубы, чтобы не рассмеяться от щекотки и общей глупости происходящего.
— А помнишь, ты говорил, что нашел тетради всех ваших мастеров и подмастерьев вплоть до стародавних времен, да ты вроде и сам вел какие-то записи под руководством старикана. Все ведь когда-то учились, и старик твой когда-то учился, наверняка что-то записывал, так поищи, — вдруг найдешь что полезное? – натужно кряхтел друг, в унисон с издыхающей кроватью.
— Да что за бред, — задыхаясь шептал Даниэле, — кто же такое запишет, разве что беспамятный идиот; я вот никакие секреты никуда не записываю, все держу в голове, — изогнувшись, он постучал друга по лбу и ловко вывернувшись из рук приятеля, ухватив того за плечи и уперевшись ногами, одним рывком стянул с кровати.
— Да тебе просто слабо порыться, все чистенького из себя строишь, — намеренно плюхнувшись сверху и локтем дав товарищу под дых, насмешливо шептал Марко в самое ухо нашего героя. Пыхтя и сопя, они барахтались на полу как два морских льва.
— Тоже мне, умник нашелся, — плотно прижатый к полу, Даниэле начал злиться, — Как будто только твоя соображалка работает.
— А я о чем? Ведь это все твое наследство, имеешь полное право. Только кишка у тебя тонка, малыш Джентиле, — дразнил тот.
Все же не зря на работе Марко махал молотком. Подмяв под себя, оседлав и заломив приятелю руки он, изображая беззвучный хохот начал бить себя в грудь на манер Кинг Конга.
— С чего тонка-то, дубина, — Даниэле наконец удалось освободиться. Столкнув Марко с себя, так что тот повалился на пол, и дыша как два паровоза еле-еле сдерживая рвущийся смех, они лежали успокаиваясь, глядя то друг на друга, то на щербатый потолок.
— Ты и раньше был хиленький, а теперь и вовсе просиживая штаны и накапливая жирок на брюшке ослабел; вот, зри, то ли дело я — рабочий класс, трудовая косточка! — Марко продемонстрировал свой рельефный бицепс, но Даниэле ловко пробросил подушку ему в физиономию:
— Шел бы ты спать, косточка, завтра не встанешь.
— Ты бы это, — Марко широко и сладко зевнул, — порылся бы что ли по всяким укромным уголкам, раз старик твой молчит. Я все же думаю, что ему и сказать-то нечего. Давно тебе пора выставить их с дочуркой из своего дома, чего ради они тебе сдались? — усталость взяла свое; движения друга стали медленными и вялыми, — иначе смотри, дождешься, что я сам залезу поищу, ты меня знаешь! Только знать бы, что искать, тебе-то сподручнее, — запинаясь как пьяный продолжал он.
— Я тебе поищу, — со-смешком пригрозил Даниэле, — что ты там станешь искать, бестолочь? Знаю я по какой части ты мастак отыскивать, — чем вызвал у друга новый взрыв тихого веселья.
Пошатываясь, Марко взгромоздился на кровать, распластавшись и отвернув лицо к стенке; Даниэле вернул подушку себе под голову, кое-как приведя в прежний вид вздыбленные в ходе потасовки постельные принадлежности.
— Спи уже, завтра наговоримся, — напутствовал он неразборчиво бормочущего план поисков неумолкающего друга, и тот затих, задышал мерно и плавно, со все более длинными паузами между глубокими всхлипывающими вздохами.
Как ни устал Даниэле за долгий день, уснуть не удалось; прислушиваясь к дыханию спящего, пытаясь подражать, он старался дышать так же глубоко и медленно, но сон бежал от его глаз; он не мог сопротивляться мысли, зароненной его добрым товарищем — поискать в доме, а вдруг и правда есть какие-то записи, если не самого Гвидо, то кого-то другого; в семье было много мастеров, взять хотя бы отца и деда; он вспомнил как тетки показывали ему ученические тетради.
Утомившись спорить с собственными мыслями, смирившись с тем, что уснуть не удастся Даниэле побоялся, что своим ворочаньем разбудит спящего. Он решил этой же ночью проверить гипотезу друга; так что прокравшись к окну на цыпочках юноша покинул тесную каморку выскользнув на скат крыши, а уже оттуда соскользнув вниз, по проторенному пути, которым они прежде много раз тайком сбегали из дома ради ночных приключений.
***
Чтобы проникнуть в фамильный особняк Даниэле воспользовался сломанным запором подвального окна. Беззвучно откинув фрамугу и на удивление ловко перекинув обе ноги, подтянувшись на одних руках — их сила и ловкость всегда были предметом его гордости, он ящерицей соскользнул вниз, осторожно нащупав пол кончиками ботинок. Луна расчертила дом на контрастные квадраты и круги фигурных рам, дом был полон привычных шорохов и стонов рассохшейся древесины стенных панелей и ступеней лестницы. Юноша оставил обувь внизу. Остывшие каменные плиты пола приятно холодили босые ноги, сердце неровно прыгало в груди.
Конечно, в доме был сейф, в котором хранили деньги на хозяйство и материалы для работы в домашней мастерской. Был еще другой сейф, представлявший гораздо больший интерес любому, кто рассчитывал обогатиться нечестным способом, но находился тот сейф в магазине, и в нем точно не было ничего, что представляло интерес для нашего героя. Только в одном месте могли храниться семейные секреты – в библиотеке. Находилась она на втором этаже, на этаж ниже утренней залы, в противоположном конце дома от спальни Гвидо, как и от любой другой спальни дома.
Здесь, на пыльных полках старинных дубовых шкафов хранилось не так чтобы много книг; зато здесь хранилось множество эскизов и деловых бумаг, успевших накопиться за более чем двести лет истории семьи. Даниэле не было нужды копаться в ворохе пожухших от времени страниц; он сразу прошел в глубь залы к старинному письменному столу, с уже частично стертым, потрескавшимся, местами изорванным кожаным бюваром, чтобы просмотреть содержимое его ящиков, а главное, заглянуть в секретную панель под столешницей. Механизм заржавел и стол издал жалобный стон, резко ударивший в ночной тишине по туго натянутым нервам юноши.
Порывшись в столе, и еще на нижних полках стеллажа, стоявшего в темном углу за креслом, наш герой забрался к верху массивного буфета, странным образом очутившегося в библиотеке. Вместо посуды тот хранил в себе растрёпанные кирпичи потерявших позолоту томов энциклопедии. В детстве Даниэле строил из них крепость; а более никто, насколько он знал, ни для чего иного никогда не касался распухших томов.
Как раз на верхней полке сумрачного как аквариум пузана между наваленных кучей старинных, свернутых в рулоны, планов и схем, исстари стояли два металлических ящичка забитые всякой всячиной. Уже основательно надышавшись пылью, Даниэле собрал небогатый улов главных сокровищ, доставшихся ему от родителей. Именно их он подметил задолго до сегодняшнего дня; сокровищ, бережно сохраняемых тетками от его детских проделок.
Состояло оно из обшарпанной коробки из-под шахмат, в которую помимо нескольких инкрустированных золотом и камнями деревянных фигурок были сложены письма и фотографии родителей юноши; выцветшего атласного маминого клатча — в нем она хранила пару пустых флаконов выветрившихся, но сохранивших пряную миндальную нотку духов, и несколько потускневших украшений, не дождавшихся ремонта или подбора выпавших камней. Отдельной стопкой лежали ученические тетради со старательно выполненными записями; самой старой из них было лет сто, чернила поблекли и в свете лампы едва читались. Сверху стопки, завернутый в пожелтевшую от времени клеенку лежал старинный дневник, семейным преданием приписываемый основателю их рода. По легенде дневник от отца к сыну передавался без обложки и нескольких первых страниц, потерянных самим «прапра» в путешествии между родной Италией и далеким Сарматским Королевством, куда прадед путешествовал в свите какого-то важного чина.
Даниэле кинул последний взгляд на тусклую обстановку библиотеки, рассовал по карманам все собранные предметы, погасил лампу и выскользнул из комнаты, чтобы покинуть дом тем же путем. Если не брать в расчет старинный особняк с оборудованной по последнему слову техники мастерской, а также шикарный магазин на одной из центральных улиц столицы, только эти несколько жалких предметов составляли главное богатство нашего героя, последнего мастера и наследника рода Орефичи делла РосаРоса.