О вкусах не спорят

И хотя о вкусах не спорят, для него этот вкус был бы самым лучшим, несравнимым ни с чем. Своего рода, этот вкус позволял ему жить. Соленый, но вместе с тем приторно сладкий, какой-то легкий. Сложно описать то, что было в нем особенного, чего не могло быть ни в каком другом. И ни в коем случае этим вкусом нельзя было злоупотреблять, чтобы не сбить приятное, с возбуждающей все естество кислинкой послевкусие. И он не злоупотреблял, и возбуждающее с кислинкой послевкусие оставалось во рту на несколько дней, ничем не сбиваемое, доминирующее над ним каждый миг его Бытия.
Конечно же, это был вкус крови. И ради нее он жил, ей поддерживал свое существование. Все это была свежая, еще не остывшая кровь. Он практически не помнил, сколько жертв было, проливших ее, но это и не имело значения; почему он должен был знать количество убиенных? И все это были женщины, молодые и милые красавицы, лишенные своих жизней ради капель крови, которая собиралась из смертельной раны в подготовленный сосуд и выпивалась им неспешными глотками. Он вкладывал в каждый свой глоток максимум наслаждения, делая короткие паузы между ними. Будто чувствовал и проникался индивидуальностью той или иной жертвы.
Кто бы что бы не говорил, но даже кровь имеет свою неповторимость. Он видел страх и обреченность в глазах несчастных женщин, каждая из них была особенной, значимой для кого-то, имевшая особую ценность. И он будто проживал жизнь той, чью кровь с таким наслаждением пил, смакуя каждый миг. Он чувствовал, как внутри него все дрожит и утонченно трепещет, как сладостно замирает сердце, заставляя остановиться само время. Это было на каком-то особом уровне восприятия времени и пространства, где-то в материи самой Вселенной, там, где целая бесконечность душ покоится в мире с каждой из них, и каждая утрата наносит непоправимый урон.
Поначалу ему было все равно. Поначалу он просто хотел этой крови, хотел, чтобы было просто хорошо. Младенец, рожденный на свет, незнакомый с миром, но приученный к материнской ласке, он должен был набираться необходимых сил. Ради крови он появился на свет по воле алчных до власти людей. Бесплотный дух, устрашающая выдумка, требующая постоянной подпитки, и только кровь непорочного женского начала угодна ему в жертву. Но, наверное, жрецы и сами не до конца понимали, что именно пытались создать. Им нужно было лишь удержаться у кормушки, а потому его собственное освобождение было вопросом времени.
И вроде бы он был надежно заперт жрецами внутри каменного изваяния, и никто из них, движимых лишь своим непомерным эго, не знал на самом деле о его существовании, его клетка оказалась совсем хрупкой. И он знал о том, что мог покинуть ее при первой же возможности, но оставался внутри только потому, что получал то, что оказывалось невероятным наслаждением. При этом он не прилагал абсолютно никаких усилий, все делали жрецы.
Но вот их правление закончилось: народное восстание однажды прервало этот жестокий диктат, который утонул в распрях и борьбе за власть. Жаждавший справедливости народ разрушил это ужасное место, залитое кровью множества принесенных в жертву людей, превратил каменный тотем в руины, тем самым дав свободу Ему — бесплотному духу. Новые правители оказались ничем не лучше своих предшественников, преследуя свои собственные интересы. Раздумывать о ценности человеческой жизни стало совсем некогда и простым людям. Что уж говорить о чистоте и трепете такого ранимого, открытого женского естества, раздавленного животными инстинктами, которым неведомо человеческое сострадание.
И вырвавшись из прежней каменной клетки, он быстро нашел себе подходящего хозяина, часто поднимавшего руку на свою жену. И в тот миг могучие мужские руки обрели новую силу, и знакомый запах крови несчастной молодой женщины проникал в каждую частицу его сознания. Но не дурманил, даже наоборот, все движения должны были быть четкими и рассчитанными на желаемый результат. А потому обезумевший от ревности муж, лицо которого кровоточило будто от множества ран и было похоже на устрашающую маску (и это была кровь его женщины), не стал колотить супругу в припадке ярости, а вместо этого привязал бедняжку к кровати с намерением разделаться с беззащитным и хрупким созданием при помощи охотничьего ножа. Темная алая кровь из перерезанного горла наполнила подготовленную деревянную кружку почти до краев.
Он был в восторге. Та, чья кровь наполнила деревянную кружку почти до краев, была очень даже хороша собой. Ее стройная и грациозная фигурка наверняка соблазнила не одного мужчину, и продолжала заставлять других мужчин обращать на себя внимание уже будучи принадлежа самому «достойному» из них. Ее необходимо было носить на руках. Она просто цвела, каждое движение ее наполняла необыкновенная легкость, она таяла как снежинка, стиснутая в объятьях, а ее собственные руки были как крылья изящного лебедя. И когда муж не впадал в припадки ревности, и брал ее на руки, то нежные крылья обхватывали его шею, отчего все в нем приятно теплело и трепетало. В белом платье она казалась воплощением самой Женственности, самой Грации, самой Неприкосновенности. О, скольких подобных ей красавиц Он видел в храме жрецов, сколько подобных ей прелестниц лишились своих юных жизней на жертвеннике возле каменного изваяния. Он ясно видел восторг на лицах жрецов, всецело поглощенных этим вечно завораживающим людской рассудок осквернением хрупкой природной непогрешимости и чистоты. Как будто неподдельная ненависть к ней овладевали их сознанием в храме. Как будто не должно было быть столь прекрасных созданий, милых девушек, среди людей, и оттого в каждом движении жрецов только прибавлялось физических сил. И настолько легко жрецы забирали юные девичьи жизни, настолько легко люди расставались с самым ценным, что только могло быть у них.
Привязанная к кровати молодая женщина наблюдала вовсе не мужа, взятого в плен бесплотным духом. Она все поняла в этот страшный для нее миг. Она будто оказалась в храме жрецов, разложенная на жертвеннике, и каменный истукан смотрел на нее сурово в ожидании ее подлинного воплощения. И, кажется, она разрешила рукам мужа слегка прижать ее прелестную головку к кровати, чтобы тому было удобнее одним резким и сильным движением ножа глубоко рассечь гладкую ее кожу, откуда тотчас хлынула кровь.
Природная покорность – вот чем была наполнена наполненная почти до краев деревянная кружка. Но особое наслаждение заключалось в том, что он добыл кровь своими руками. В первый раз он САМ контактировал с жертвой. В первый раз он САМ чувствовал ее нежную плоть. В первый раз он САМ разрушил ее. Сейчас кровь была особенно приятной на вкус. Сейчас он чувствовал себя по-особенному, не просто полным жизни и сил, сейчас он чувствовал себя каким-то недосягаемым, бессмертным. Глоток за глотком открывал ему новый мир, в котором обитали эти прекрасные, идеальные, существа, наполненные светом так, как если бы были им самим. Их было куда больше, убиенных самыми разными способами и самыми разными людьми из самых разных побуждений, но с неизменной животной страстью.
Он сменил много тел, жестокость в которых доминировала над всеми прочими чувствами.
Но что в итоге?
В какой-то момент он испил очередной крови и не ощутил привычного приятного вкуса. Больше того, ее кровь отвратительно горчила, пропитанная целым букетом ужасных запахов, оставшихся во рту нового убийцы. Алкоголь, табак, что-то еще, что девушка – милая, трепетная, беззащитная – употребляла на протяжении длительного времени. И вроде бы она была ухожена и следила за собой, но то, что было внутри нее, никак не соответствовало тому, что он хотел видеть. То, что было внутри нее, не позволяло быть ее воздушному, похожему на легкую и едва заметную дымку, готовую вот-вот растаять в чистом воздухе, естеству среди прочих женских начал в их фантастическом мире, который он видел, но в который не мог попасть. В том мире она была чужаком.
И тогда он убил снова, но необходимый ему вкус вновь отсутствовал. И снова ужасная горечь, которая внезапно раздражала. И так происходило повсюду где бы он не появился, преодолевая огромные расстояния без труда. Он понимал, что кровь была единственным источником его собственной жизни, что ему нужна была кровь, подобная той, что он испил из тела жертвы, убиенной лично им самим в первый раз. Он понимал, что все изменилось. Он начал тратить слишком много сил на поиски подходящей ему жертвы, и эти затраты не стоили нужного результата. Ведь весь самый вкус крови хранился в моменте предсмертной агонии. В обреченности и покорности перед неизбежным концом едва начавшейся жизни, когда только яркое солнце и чистое небо поутру, и воздух наполнен запахами свежих цветов, от которых в груди весна разливается.
Теперь все было не так. Теперь животные инстинкты убивали жертв изнутри, искажали, видоизменяли и заставляли грубеть нежное от природы естество. Он видел не только алкоголь, табак, наркотики, заполнявшие женское начало с юных лет. Он видел не только разврат, творимый над юными красавицами едва ли не их собственной воле (если вообще ими не приветствуемый), похоть за бумажные фантики и медяшки с цифрами, групповые оргии, сопровождаемые загрязняющими и дурманящими природную непогрешимость веществами. Он видел не только содомию, снимаемую на кинокамеры за деньги и выдаваемую за искусство. Не было больше обреченности и покорности в предсмертной агонии. Скорее обыденность, норма, что так и должно быть, и близкого и неизбежного конца не стоит бояться, а значит не осталось ничего ценного.
Его новой (после долгих поисков) жертвой должна была стать немного упитанная молодая женщина, у которой еще не было мужа, но имелся постоянный молодой человек с неустойчивой психикой. Женщина часто помогала ему справляться с его взрывным нравом, легко успокаивала одними только прикосновениями и спокойным негромким голосом. Она любила его, она хотела быть с ним, она хотела от него детей.
Он же дождался очередного психоза жениха, позволившего ему войти в его тело, и только тогда обнаружил невероятный по своей мощи и бурливший источник энергии, против которой оказался бессилен. Жених не раз и не два мог поднять на возлюбленную руку в момент этих эмоциональных всплесков, вызванных внешними факторами, доводившими его до бешенства, и возлюбленная рисковала без труда стать спусковым крючком его агрессии и серьезно физически пострадать. Лишь образ ее предсмертной агонии, образ одной только гримасы боли намертво блокировал все возможности агрессии против нее. Этот образ ее мук, ее слез, заставлял жениха тянуться к ней. Образ заставлял желать от нее успокоения, желать ее открытой доброй исцелявшей все в нем улыбки, желать ее мягких прикосновений, желать услышать ее негромкий приятный голос. Образ ее бездыханного тела блокировал все попытки причинить невесте зло.
Он почувствовал такого же бесплотного духа внутри этого человека, почувствовал, как становится его добычей, благодаря которой тот набирался новых сил. Будто ожидал свою жаждавшую крови жертву. Очередную…

конец