Храбрость.

Храбрость
Остерегайся слишком пристально вглядываться в Бездну.
Иначе Бездна может захотеть вглядеться в тебя!
Акутагава.

Чернота завораживала.
Она буквально притягивала к себе, словно маня несбывшимися мечтами и радужными надеждами.
Но что он получит, если и правда, послушается еёзова… И войдёт?!
Сглотнув тягучий комок, торчащий в горле, он невольно сделал шаг назад. Сердце стучало так, словно собиралось выпрыгнуть через уши, а струйки холодного пота текли по спине, сделав рубаху насквозь мокрой. Голову будто сдавил незримый обруч.
Кошмар.
Воплотившийся.
Гос-споди… А ведь так невинно всё начиналось!..
Звонок от деда Васи Виталий Степанович воспринял в контексте обстоятельств — как нормальную семейную обязанность. Выполнить которую нужно обязательно. Но — на какое-то время выполнение можно и отсрочить.
А момент на работе сложился как раз напряжённый: через три дня предстояло сдавать полугодовой отчёт в Финансовое и Налоговое Управления, и работы как всегда навалилось море. Рутинной, занудной, но — неизбежной, как снежные бураны зимой, или летние грозы, и такой же неумолимо предсказуемой. Отчёты нужно сдать во что бы то ни стало: иначе плакали все премиальные Конторы и его, соответственно, тоже.
Так что вечером, придя с работы и узнав у жены, что и как, он перезвонил, вежливо извинился перед тётей Клавой, (женой деда Васи) и сказал, что раньше понедельника ну никак не сможет.
Тётя Клава, не сказать, чтобы попеняла ему, (Ну так — она ж понимает! Занятой человек! Всё-таки старший экономист — это вам не просто так! А конкретно — объект законной гордости для родных и близких, и зависти — для окружающих, у кого родные не достигли высот такой ответственной Должности…) но расстроилась. Он понял по тону, что дед уж очень хотел повидаться. Ладно — он постарается!
Он и правда постарался, и сразу после планёрки, спихнув на Ольгу Владимировну текучку, «оседлал» любимую девятку. Заправился на выезде из города, и двинул по новому суперскоростному шоссе Казань-Москва.
Съехав на обочину, где имелся специально сделанный для дальнобойщиков асфальтированный карман, он подкрепился бутербродом, который заботливо соорудила Мария. Правда, новомодным «чизбургерам» и «бигмакам» она никогда не подражала, но от этого толстенно-сочное слоистое сооружение не становилось хуже: напротив, раз начав кусать, остановиться было уже невозможно… Чем, похоже, и объяснялось наметившееся пару (Если не пять!) лет назад брюшко Виталия Степановича, недавно заставившее провертеть шилом очередную дырку в ремне: кулинарными способностями любимой жены.
Так что запивая из ветерана — литрового термоса, уже лет десять как в трёх местах треснувшего, и аккуратно обмотанного синей изолентой, пластикового корпуса, сменившего три пробки, желтоватого там, где полагалось сиять белизной, и всё равно отлично сохранявшего кофе горячим — он только посмеивался. Больше, правда, над собой.
Проехав чуть дальше, пришлось свернуть уже на районную дорогу.
Когда настала пора съезжать на узенькую дорогу к бывшему колхозу «Путь Ильича», ныне гордо именуемому ООО «Богатырь», он уже успел пропотеть, несмотря на заблаговременно снятый пиджак. В воздухе стояла подозрительная хмара, делая небо не глубоко-голубым, как ему положено в начале лета, а беловато-серым. Оттуда, сверху, что-то буквально нависало, ощущаясь грудью, да и всем телом. Не иначе — вечером хлынет очередной ливень.
В деревню Курунтай Виталий Степанович въехал в третьем часу.
Дом родителей жены ничем не отличался в ряду таких же, когда-то колхозных, а сейчас — выкупленных «частных» сооружений, построенных во времена незабвенного Никиты Сергеевича, когда Царица полей фактически задушила производство того, что росло на местных полях более-менее прилично: ржи, сахарной свёклы, и конопли.
Оставив машину у чуть покосившихся и давно не крашенных ворот высотой по пояс, когда-то явно очень скрупулёзно и аккуратно набранных из строго одинаковых по ширине дощатых планочек, он просто открыл никогда не запирающуюся калитку, и вошёл.
Скрип петель и хлопанье о косяк традиционно сопровождался лаем соседской собачонки — Виталий до сих пор не знал, как эту разномастную шавку звать. Тёща не менее традиционно называла нарушителя спокойствия «Санькин кабысдох!»
Тётя Клава вышла на крыльцо. Видать, услышала мотор, и увидела машину.
Обнялись, расцеловались. Виталий Степенович передал узел из багажника, оперативно собранный Марией. Тётя Клава как всегда приговаривая: «Да что ж это такое! Не надо было ничего передавать! Главное — чтоб повидались-то сами…», провела его в дом.
Дед Вася, похоже, уже не вставал с монументальной ретро-кровати.
Во всяком случае, когда Виталий Степанович прошёл во вторую комнату, и привычно перекрестился на образа в углу, навстречу ему сухопарое и почерневшее почти до коричневости от постоянного «пребывания на воздухе» тело не поднялось. Оно приветствовало его только возгласами да движениями рук, приподнявшимися для объятий.
Виталий Степанович поспешил приопуститься на колено, чтобы и дать возможность тестю, и самому обнять того. Неприятно поразил вид судна, эмалированный край которого бросился в глаза у изножия постели: значит, точно — дед не встаёт уж давно. Да и еле заметный приторно-сладкий запах мочи и давно немытого потного тела, не сказать, чтоб бил в ноздри, но…
— Здравствуйте, Василий Инверович! — поторопился наконец разлепить сжавшиеся от нехорошего предчувствия, губы, Виталий.
— Ну здравствуй, здравствуй, зятёк. — голос деда сильно ослаб со времени их последней встречи — когда они с Марией приезжали на его восьмидесятишестилетие пять месяцев назад. Но тон оставался как всегда бодрым и словно чуть подтрунивающим. Дед, согласно неоднократным заверениям тёщи, в свои молодые, (Да и в зрелые!) годы любил и выпить и пошутить. А уж татарские «народные» частушки пел как никто, ещё и бойко подыгрывая себе на крошечной национальной гармошке — помнил и юморных, и скабрезных, наверное, не меньше тысячи куплетов…
И вот теперь Виталий не знал, как начать разговор: страшновато и чертовски неприятно оказалось увидеть — не согнутого ни невзгодами голодного военного времени, когда десятилетний Вася пахал, сеял и убирал всё ту же рожь наравне с оставшимися в селе (Тогда ещё — селе!) женщинами, ни ужасным климатом, ни «кукурузными» заботами, а сейчас как-то резко сдавшего деда.
Дед, однако, сам пришёл на помощь:
— Клавдия. Нам с зятем нужно серьёзно поговорить. Может, посмотришь, что там с обедом? — Клавдия, в глазах которой Виталий уловил то же, что и в своей груди — бесконечное сожаление и предчувствие близкого конца этого хозяйственного «настоящего мужика» — сглотнув, только кивнула, подозрительно часто моргая. После чего, явно сдерживая рыдания, ушла на кухню, пристроенную к первой комнате, так и не отняв от груди напряжённых сцепленных ладоней.
— Виталик. — дед всегда называл его так, несмотря на то, что тому и самому скоро светила пенсия, — Я по твоим глазам вижу, что ты всё понял.
Нет-нет, не надо меня утешать, или подбадривать! — дед остановил жестом готовый вылиться изо рта зятя поток ненужных отрицаний и заверений, — Я-то знаю. Поэтому тебя и позвал.
Так уж получилось, что из мужчин в нашей Семье остаёшься только ты.
Это было правдой. Сын тёти Клавы и деда Васи погиб в Афганистане, поскольку был кадровым военным. Груз номер двести прибыл в Курунтай в восемьдесят первом году. Похоронили майора Усманова на крохотном деревенском кладбище, и с тех пор дед словно замкнулся, взор теперь смотрел как бы в себя, внутрь: весёлость сменилась самоуглублённой озабоченностью. Хмурые брови и немногословность, как очень быстро понял Виталий, относились вовсе не к нему — новому родственнику, а к себе.
У Виталия же с Марией родилось две девочки. Первая, Наталья, уже давно выучилась на химика-технолога, вышла замуж, и отчалила в Данию: работать и жить. Вторая, Елена, защитила кандидатскую, обосновалась в Москве, и проявила себя отличной специалисткой: преподаёт и работает в медицинском. Хоть пока и не замужем, но с этим ещё не горит…
Поэтому Виталий, прекратив никому не нужные попытки «подбадривания», заткнулся и просто кивнул.
— Ну так вот. Я хочу, чтобы ты сходил в сарай и… посмотрел. Там, в дальнем углу, за старой молотилкой, стоит… Дверь. — слово «дверь» тесть произнёс словно бы с большой буквы, — Внимательно осмотри её. Изучи подробно — как сделана. Тебе будет нетрудно. Всё запомни. Иди прямо сейчас. Я… подожду.
Виталий снова кивнул и поднялся со стула, который ему сразу, и как-то незаметно, оказывается, пододвинула тётя Клава. Пройти в сарай… Осмотреть дверь. Хм. Странно.
Пересекая аккуратно прибранный двор с заасфальтированными чисто выметенными дорожками, он недоумевал: момент явно очень серьёзный. Не иначе, тесть чувствует, что приближается конец. И хочет сообщить что-то важное. Но при чём тут дверь?!
В сарае у деда Васи пахло скипидаром и машинным маслом. Здесь царил, как, впрочем, и везде в Хозяйстве, образцовый порядок. Ничто под ногами не болталось, грудами в углах навалено не было, и всё стояло и висело так, словно стояло и висело именно на этих местах десятилетиями. Впрочем, усмехнулся про себя Виталий, так ведь и было.
Дверь в дальнем углу он нашёл легко.
А вот понять, зачем он должен её осматривать пока так и не удалось.
Впрочем, к делу он подошёл добросовестно. Тут он от тестя мало чем отличался: подчинённые много раз ворчали и пеняли ему, что он «уж слишком скрупулёзный и дотошный», как в цифрах, так и в дисциплине…
Да разве Старший Экономист может быть другим?!
Так. Каркас собственно двери из досок «пятёрок» — они идут по окантовке. Внутрь вставлены более тонкие пластины-плашки. Да, такая конструкция была популярна лет пятьдесят назад. Правда, есть любители псевдоретро и сейчас: на строительных базарах он такие модели тоже встречал.
Так, а это — что? А-а, вон оно как. Продольные и поперечные доски каркаса крепятся на шипах. И клею. Никак, столярном — вон, в одном из углов сохранились потёки…
Рама-косяк, в которой дверь сидела, тоже оказалась собрана без гвоздей или шурупов: на клею, и хитро выбранных пазах и шипах — «ласточкиных гнёздах».
Что ж. Вполне стандартная конструкция… Только вот петли.
Петли оказались не традиционно стальные, а медные. Причём — чисто медные. Они потемнели до почти чёрного, а кое-где даже позеленели. Шурупы, крепившие петли к косяку и двери, тоже оказались медными. Ручка имелась только с одной — наружной — стороны, и сделана была, что Виталия уже не удивило, опять-таки из меди.
Ну и что?..
Поняв, что уже минут двадцать вертит злосчастную дверь туда и сюда, словно «дурень — писанную торбу», и познакомился со всеми «тонкостями» и «особенностями», Виталий снова протиснулся мимо старой (Но — наверняка — ещё на ходу! Дед другого состояния подотчётного инвентаря и не потерпел бы!) прицепной молотилки, и вышел из сарая. Когда хлопнул дверью, соседский «кабысдох» снова растявкался.
Прежде чем войти обратно в дом, Виталий оглядел горизонт. Очень душно. Похоже, вон из тех облачков, и серости за ними, к ночи набежит-таки гроза… А ему ещё ехать. Но вначале надо всё-таки выяснить, чего же хочет от него дед, и пообедать — иначе тётя Клава обидится. И будет права: она всё-таки старалась для него — любимого зятька!..
Тесть смотрел на него… С обычной татарской хитринкой.
Но только когда Виталий подошёл и снова уселся на стул, разлепил губы:
— Запомнил? Сам такую построить сможешь?
Виталий опешил. С чего бы это ему — Старшему Экономисту! — делать Дверь?! Их вон: десятки моделей продаются на строительном базаре. Да и в любом хозмаге…
Но подумав, решил что, надо будет — и справится: а что! В молодости всё-таки закончил «столярно-плотницкое…» Это уж потом умные люди посоветовали получить высшее образование — мол, не помешает. Не помешало. Хоть и попотеть пришлось. Десятки раз готов был плюнуть и бросить! И если бы не мягкое, но настойчивое «вразумление» со стороны Марии, глядишь и…
Он кивнул.
Дед вздохнул. Поморгал. Сказал:
— Сядь поближе. Во-первых — мне уже тяжело говорить… Громко. А во-вторых — не хочу, чтобы Клавдия слышала. — Виталий пересел и даже нагнулся к тонким ниточкам губ, которые дед на протяжении всего монолога, последовавшего затем, часто облизывал.
— Дверь эту я сделал восемь лет назад. Она такая, как показал мне отец — Инвер Эльдарович, стало быть… Он показал мне её. А потом… Разобрал!
И тебе придётся разобрать мою. Уже потом. Когда… — зрачками дед показал в потолок. Виталий опять не набрался духу возразить что-либо. Чувствовал, что дед прав. И знает это. Так что он просто в очередной раз кивнул.
— Словом, дверь я сделал тогда, когда меня прихватило первый раз — ну, ты помнишь! — Ещё бы! Первый инфаркт деда Васи Виталий помнил отлично. Если б не оперативная доставка на любимой девятке, и не знакомый однокашник в районной больнице, неизвестно, чем бы всё тогда могло… Он сглотнул.
— Вот тогда, пока я лежал там, в палате, да всё в белый потолок пялился, я и подумал — пора… Пора отправляться в лучшие места. А что: дочь пристроена, хозяйство налажено… Даже газ из района провели: теперь не надо чёртов уголь запасать и перетаскивать в погреб! (Виталий помнил и такое. Пять тонн на зиму — и вёдрами из кучи, вываленной КАМАЗом у ближайшей стены — да в угольный подпол!) Клавдия теперь справится. Опять же вы с Марией — будете навещать её на день рождения… Да по праздникам.
Словом, хотел я тогда поступить, как отец-то говаривал: «Сделал дело — гуляй смело!» А чтоб «гулять», нужно было сделать вот это. Дверь, которую ты только что видел.
Я почему заставил тебя подробно изучить и рассмотреть, как устроена. Ты же кончал столярное… А мастерство и руки, — дед чуть приподнял свои похожие на клешни жилистые узловатые руки над одеялом, — никуда не деваются. Это-то — всегда при тебе. Словом, повтори конструкцию. Я лично могу гарантировать: работает.
Видя недоумевающий взгляд зятя, дед поторопился продолжить:
— Да, я знаю, о чём ты подумал: с чего бы ей не работать! Но… Это — не та работа!
По-настоящему такая Дверь сработает только один раз. Зато как!..
Теперь-то могу признаться: мне просто… Не хватило храбрости.
Да, чёрт его задери, будь оно всё трижды неладно! Именно так: я испугался! -зрачки деда расширились почти во всю радужку, и дыхание с присвистом вырывалось из груди: похоже, «работа» Двери не на шутку волновала его до сих пор!..
Однако дед быстро взял себя в руки:
— Хотя, если честно — и кто бы тут не испугался… Словом, вот что я тебе должен передать. Как инструкцию. Если приспичит (Тьфу-тьфу!) — сделай такую же дверь. Прислони её туда, где у тебя есть свободное место — к любой стене, будь там хоть кафель, хоть штукатурка, хоть обои… Прикрепи поосновательней. Края косяка залепи к стене. Хоть скотчем строительным, хоть изолентой. Лишь бы — чем-то непрозрачным. Затем…
Рука деда зашарила под подушкой, и вернулась согнутой в кулак. Кулак открылся, и переложил в подставленную Виталием ладонь смятую засаленную бумажку:
— Вот. Прочти сейчас и запомни. На всякий случай. Это из Евангелие от Матфея. Скажешь эти слова три раза. А потом… Потом — тебе понадобится вся смелость, какая у тебя найдётся. Потому что войти… Страшно.
Нет, не то слово — ЖУТКОСТРАШНО!!!
Я сам, когда увидел, что там, за дверью, вначале-то обрадовался, как дурак… А потом… Когда осознал, что — всё! Обратного пути не будет…
Испугался. Какой бы ни был оставшийся мне срок — а обрывать его вот так, сходу… Пусть и там болит, и здесь — не разогнёшься, да на дождь этот, что на подходе — все кости ломит… Особенно крестец… И глаза уж ни …я не видят, и руки — даже молотка не держат… А всё ж таки — я — жив! А там…
Будет ли это — жизнь? Или я… Просто исчезну?
Словом, я дверь-то тогда закрыл. А когда открыл назавтра во второй раз — ни-че-го! Только стена горячо любимого сарая. И читай-не читай, уже — пшик! Упустил я свой шанс. Такое… Даётся лишь раз в жизни — сделай я теперь хоть ещё тыщу дверей.
Ну, с другой стороны, я не слишком-то и расстроился тогда… Вот. — дед словно приободрился, с довольной улыбочкой глядя в глаза зятю. — Уже восемь лет скриплю тут потихоньку… Несмотря на то, что так и не знаю — что ждёт меня теперь ТАМ, на той стороне: райские кущи ли… Или котлы с огнём неугасимым.
Словом, увидал я тогда, когда в первый раз открыл Дверь, не иначе, как Райский Сад. Травка там такая… Зелёная! Изумрудная прямо. А уж ровная и мягкая — словно кто стриг. Газонокосилкой. И — небо, глубокое-глубокое… Затягивает — словно полетать приглашает! А ощущение такое — что там можно и полетать!.. Солнышко опять же светит, облачка этакие кучерявенькие… Бегут себе деловито. Тепло — как летом. Да там, наверное, и всегда так… Вечное лето. А уж деревья!..
Тут тебе и вишни, и яблони, и груши, и ещё какая-то красотища иностранная — я такие только в теплице районной видывал… А иных — так и вовсе не видывал! И всё в цвету!.. А пахло как, как… М-м-м… Ну, как в Раю. А ещё заметил — и плоды там были. На всех деревьях. Вот так: и цветут и плодоносят… Словом, думаю, с голоду бы там точно не помер! Но…
Не хватило мне смелости, Виталик, не хватило… Или…
Или жалко стало Клаву — на кого ж я её оставлю-то, на старости лет, если… А ведь нечестно это: раз могу ещё двигаться, силёнки мал-мало осталось в теле — надо жить! А не… бежать. Бежать — стыдно!
Вот ежели бы я был, скажем, неизлечимо болен… Ну там, рак, паралич, как при инсульте-то бывает, или ещё чего, (Не дай Бог!) вот тогда, может, и…
Н-да. Словом, зятёк, закрыл я тогда чёртову дверь, и… Остался здесь. — Виталий заметил, как в уголке глаза деда собралась предательская влага, которую тот поспешил проморгать, и смахнуть узловатым пальцем. Но дед ещё не закончил:
— Тебе могу посоветовать: ты Дверь-то себе сделай… А неровен час — случись чего, или прицепится какая неизлечимая болячка (Снова — тьфу-тьфу!) и сможешь… По-крайней мере, от жуткой боли избавишься. Н-да.
Ну, вот и всё. Теперь ты знаешь.
А уж как распорядиться…
Дед в очередной раз облизал губы, и словно откинулся чуть глубже в кровать, покосившись на образа в углу. Виталий Степанович тоже облизал почему-то пересохшие губы, и выпрямился на стуле.
Чёрт возьми!..
А ведь дед-то… Говорит правду!
Он чуял это всем своим прагматично-казённым методичным нутром!
Никакой это не розыгрыш и не очередной дедовский прикол. Это — самая что ни на есть правда.
Запасной выход для… Уставших жить. Неизлечимо больных. Отчаявшихся. Сломленных горем. Да и просто — стариков. Однако он не мог не спросить:
— Василий Инверович. Не поймите меня неправильно… Но откуда ваш отец-то узнал… Про Дверь?
— Дед ему рассказал. А дед привёз, вроде, это тайное знание из Германии. Он там стоял с гарнизоном в сорок шестом… Там и узнал. В Неберкирхене. Сам, правда, не пробовал. Рассказал только отцу. И бумажку эту передал. Она, вроде, на латыни… Да ты взгляни-то!
Виталий расправил бумажку (Никакая это оказалась не бумажка — а тонкий и, похоже, очень древний пергамент! Уж Виталий-то разбирался!) на колене.
Три слова. Точно — на латыни. Буквы еле различимы, и проступают жёлто-корич-невыми следами выгоревших чернил на грязно-жёлтом фоне пергамента. Написано каллиграфически — словно писал какой-нибудь средневековый монах… А, может, так и есть — похоже, просто переписано гусиным (!) пером из Евангелие. Католического.
Сами-то слова знакомы. Ещё бы: такие даже школьник, знающий хотя бы латинский алфавит, прочтёт легко.
Но школьник вряд ли «заморочится» «собственноручным» изготовлением Двери…
— Запомнил? Спрячь подальше — мало ли… А Клавдии иМарье скажешь, что я объяснял тебе подробно про Завещание. Хотя чего там объяснять: пока Клава жива — всё ей. Как надумает помирать — сама пусть составит своё, как захочет.
Ну, ладно… Зятёк. Дай-ка я тебя обниму. На прощанье. — дед покудахтал. Очевидно, это должно было обозначать очередную его шутку.
Она явно не получилась — дед и сам понял: вздохнул.
Но деда Виталик обнял крепко, сам еле сдерживая слёзы, и играя желваками на скулах. Вот: оказывается, он вредно-дотошного тестя чертовски сильно…
И если что — ему будет его реально не хватать!
Гроза началась когда он уже подъезжал к городу. Времени было почти десять — задержаться пришлось, чтобы уж тёща не обиделась, что он не «наслаждался» её стряпнёй, а «глотал, аки утка!» Еда тёти Клавы и правда, нравилась Виталию Степановичу: если говорить языком современной молодёжи — обалденно! В смысле — обалденно вкусно.
Поэтому загнав машину в гараж, и зайдя домой, ужинать Виталий отказался.
Зато потом долго и обстоятельно, вздыхая и хмуря брови, рассказывал жене, в каком виде нашёл деда, и что сказала ему на кухне мать Марии.
Мария разрыдалась. Отца она и побаивалась, (Уж больно строг был в детстве — «в строй ставил!») и любила. Не той, показушной, любовью, как у многих, многих знакомых Виталия Степановича — а настоящей. Которая не проявляется в лживо-горячих долгих объятиях, и слюнявых поцелуях (особенно — после пятой рюмки), а живёт в состоянии духа. Когда человек спокойно знает — да. Для этого человека он готов на всё. На всё!
Виталий уважал свою жену — умом она, пожалуй, даже превосходила его самого. Это выяснилось довольно быстро: все его «наезды», и даже уже начавшиеся ссоры-разборки она умела быстро подавить буквально в зародыше. Несколькими простыми вопросами или фразами доказав ему, что ссориться-то — не из-за чего! Да и поругавшись вдоволь, и наоравшись до хрипоты, они ничего не приобретут, и друг другу не докажут, (Глупо что в тридцать, что в пятьдесят лет менять привычки и саму натуру!) а лишь разрушат свои, ближе к старости — спокойные и взаимоуважительные отношения…
Как он неоднократно шутил по этому поводу, что это ей надо было родиться мужиком!.. Ну, или податься в политику. На что она обычно отшучивалась, что ему тогда нужно записываться в зануды-бюрократы… Теперь-то, ближе к пенсии, он уже понимал, что и это — не совсем шутка.
Посочувствовав жене и порасстраивавшись сам, Виталий вымылся и лёг. Спал всё же неплохо.
Утром бумажку-пергамент перепрятал в «уголке домашнего мастера», который отгородил себе в кладовке над лестничным пролётом, и пошёл на работу.
Как-то так получилось, что несколько месяцев всё шло вполне буднично и обычно: каждый день на звонки тётя Клава отвечала, что всё потихоньку, деду не хуже. Правда, и не лучше — а чего ещё ждать в восемьдесят семь… Районный врач — пышнотелая краснощёкая хохотушка лет двадцати восьми — регулярно заезжает, колет бэ двенадцать, да таблетки Тромбоаса и Талитона приносит… Да ещё какую-то «химию» деду выписала.
Умер дед внезапно — в начале октября. Похоже, как сказала по телефону тёща — во сне. Наверное, не мучился. Сообщая это, тётя Клава не плакала.
Похороны Виталий Степанович помнил плохо — ПАЗик «чёрного тюльпана» за пять минут довёз гроб до крохотного кладбища позади до сих пор неработающей церквушки, которую местные начальники восстанавливать не видели смысла: в деревне осталось не больше пятидесяти человек. Из которых большая часть — эти самые старушки. А отказ реставрировать церковь местная и районная Администрация объясняла тем, что до соседней — всего два кэмэ… И это была правда.
Вот из этой-то церквушки соседнего села Виталий и привёз попа — чтоб уж всё было «Как положено!» Ну, так всё и получилось. И закончилось очень быстро.
Когда землекопы заровняли свежий холмик и пристроили все венки и цветы, тётя Клава закрыла лицо руками. За всё это время она не уронила ни слезинки. Виталий и сам не плакал. Причитала какая-то соседка — уж так всхлипывала, так всхлипывала… Точно это она была женой деда Васи… Или хотя бы любовницей.
На поминках собрались почти исключительно одни бабушки. Дедушка-то, похоже, оставался только у тёти Клавдии. Лапша оказалась покупной, а салаты, колбасы, копчёности, и солёные огурчики «под водочку», как и саму «беленькую», Виталий и Мария привезли сами. Уж водки-то набрали самой лучшей: для деда Васи не жалко и раскошелиться… И ещё накупили свежайших закусок: нарезкой и готовкой салатов теперь почти никто из жителей их города не заморачивался — всё делали шустрые «понаехавшие» «азиатки», захватившие целый угол на районном рынке, и уже имевшие постоянных клиентов.
Опасаясь оставлять тёщу одну (Не дай Бог — какой инсульт!) Виталий убедился, что у Марии оба мобильника работают, чмокнул её как-то впопыхах в щёку, и уехал домой один, уже позже девяти. Работы опять навалили.
Дома, хоть было уже заполночь, достал из укромного угла смятую записку.
Долго смотрел на неё. Хмурился. Потом всё же свернул и сунул обратно.
Про записку Виталий Степанович почти не вспоминал до того момента, как спустя три года после дедовских похорон стало болеть под правым ребром.
Вначале попробовал привычные простенькие методы: Панкреатин, Мезим, Ношпу. Потом — препараты алюминия. Потом сел на диету: ни жаренного, ни острого, ни жирного… На какое-то время помогло.
Когда боли усилились и участились — пришлось-таки идти «глотать кишку», и пить какую-то гадость, чтобы «просвечиваться». И делать и сдавать ещё массу анализов. А вот потом, когда профессорша попросила привести жену, Виталий обо всём догадался.
Рак печени.
Неизлечимо. Жутко болезненно.
От курса химеотерапии Виталий пока отказался.
В ближайшее воскресенье отправился, несмотря на боли, на местную барахолку. На следующее воскресенье пришлось съездить и на Центральную. Проходив там с час, докупил всё, что хотел: и петли, и ручку, и даже шурупы… Ну правильно — на то и столичный город. Тут можно найти всё.
Клей у него дома уже имелся. А уж про инструменты и говорить не надо…
Планки, брусья и доски со строительного базара привёз домой в среду.
Субботу и воскресенье, несмотря на ворчание жены, что «занимается какой-то хренью вместо того, чтоб отдохнуть», посвятил планированию, расчерчиванию и распиловке заготовок.
Собирать дверь и косяк-раму начал на следующие субботу и воскресенье — благо, ни идти ни ехать никуда не надо было.
За две недели с работой управился.
В четверг Виталий Степанович пришёл домой в обед. На работе сослался на усилившиеся боли. Там на него теперь смотрели, с трудом скрывая жалость — он к этому никак не мог привыкнуть. А ещё бы не с жалостью: люди же не идиоты! Сами видят, что исчезли брюшко и гордая осанка, и морщины прорезались на осунувшемся бледном лице…
Он буквально нутром чувствовал, что через пару-тройку месяцев на его похороны коллеги притащат огромно-помпезный, казённо выглядящий венок на ножках, с надписью «от друзей и коллег по работе»…
Дверь оказалось возможно прикрепить лишь в единственном месте в квартире: меж двух окон в зале. Крохотные спаленки их трёхкомнатной в девятиэтажке, в которых раньше базировались дочери, все сплошь уставлены мебелью, или заняты ещё чем «непередвижимым» или «памятным».
Планочки, которые Виталий прикрепил к раме специально для этой цели, легко и прочно прижались к стене: он посадил их на саморезы. (Он уже продумал, что, не получись что-то, легко зашпаклюет дыры от них.) Единственное, что очень расстроило — держать дрель-шуруповерт оказалось уже очень трудно… Как он понимал теперь тестя!
Дыры и щели по периметру рамы он заделал строительным скотчем. Не просвечивает. Ну всё.
Можно, вроде, приступать — завещание он оформил и подписал чин-чинарём, ещё месяц назад, когда всё это завертелось…
Однако он принёс из мастерской табурет, поставил напротив двери и сел.
Долго её рассматривал, сам не понимая, зачем.
Да, страшно.
Дед прав, тысячу раз прав: такое — не просто страшно, а очень страшно!..
Поневоле вспомнился Шекспир и его Гамлет: «…достойно ль?..»
Но Гамлет не был болен — только хотел отомстить мерзавцу-узурпатору, унижавшему мать. Убийце отца. Так что Гамлет — «ещё не сделал дело», поэтому и не мог «гулять смело».
А вот он — сделал.
Он даже дочерям позвонил. Не то, чтобы попрощаться, а так… Типа, взбодрить их.
Взбодрятся они, как же… Они его тоже чуяли — младшая грозилась на выходные приехать.
А вот этого он бы не хотел — слёзы ей, может, и удастся сдержать, но он-то будет знать — чего ей это стоит… Ладно, у него было время всё как следует обдумать, и… Надумать. Он заставил себя оторвать похудевший зад от табурета.
Ф-фу… Если он хочет «уйти» до прихода Марии, нужно это делать.
Или — сдаваться!
А он не хотел, чтоб Мария запомнила его таким, каким он неизбежно станет через несколько месяцев — тощей и морщащейся от боли развалиной где-то на больничной койке реанимации, под белой простынёй в ослепительно-мертвящем свете голубых ламп…
Он развернул клочок бумаги. Вспомнил деда: прости, тесть, если что было не так. Ему-то уйти придётся! И здесь Василий Инверович словно в воду глядел…
Правда, вот передавать тайные знания про Дверь он сам не собирался никому.
Справившись с голосом и прокашлявшись, он внятно и громко прочёл три раза.
Перекрестился на всякий случай.
Открыл.
Всё верно: Дверь работает.
Вот только закрыться всё время почему-то норовит: неправильная балансировка косяка. Он, не придумав ничего лучше, снял и подпёр Дверь обеими домашними тапочками. Порядок. Можно смотреть внутрь, не опасаясь, что дверь захлопнется сама, не дождавшись его решения…
Однако его насторожило то, что вместо описанного дедом «Райского сада» в проёме словно клубилась… Темнота. Да! Темнота казалась буквально жидкой и чернильно (Вот уж — тавтология!) чёрной. И она вовсе не стояла застывшим монолитом, как иногда кажется в безлунные ночи, да ещё когда вдруг отключают электричество, и тьму в спальне не рассеивает привычный огонёк ночника.
Она…
Да — она клубилась, двигалась, переливалась всеми, если их можно так назвать, оттенками угольно-мазутной тьмы, пугая и притягивая взгляд одновременно! Так на него действовало обычно течение реки… Или — горение огня.
Но здесь — не горело. И не текло. Только клубилось — клубилось, не сдвигаясь с места…
Но почему же нет «деревьев в цветах и плодах»?! Может, в Саду сейчас — ночь? А почему тогда не видно звёзд?.. Да и вообще — ничего не видно! Та полоса света, что падает из его комнаты, должна, казалось бы, хоть на полу что-то освещать? Или там нет пола?
Или… Или деду показали Сад потому, что он ему и был предначертан.
А ему — место, где он будет… Ждать? Суда? Или…
Чёрт возьми! Опять — сплошные «или»! Если ему и суждено попасть «к котлам», в любом случае это сделать надо — чему быть, того не миновать! А Марии всё же будет полегче, когда он освободит её от неизбежных и дорогих, но таких бессмысленных попыток удержать подольше на этом Свете его бренное, и болезненно истаивающее тело…
Однако когда Виталий подошёл поближе, темнота и её вращение-клубление словно заложили уши ватой, навалились странным гулом и давлением на сознание и черепную коробку… Он невольно сделал шаг назад. Давление словно ослабло…
Постой-ка!..
Завещание-то он написал, а вот записку… Письмо. Он не попрощался с Марией!..
Не объяснил ей, что хочет уйти, не мучая её — ни морально, ни физически. Собственно, это не так страшно: он все свои дела устроил. Кредиты давно закрыты, квартира на Марию — переоформлена. Дочери… Пристроены. Возможно, Мария захочет перебраться в Данию, к старшей. Она как-то с год назад об этом говорила.
Вот. Про это он и напишет.
Он сел за письменный стол, взял приготовленный лист и ручку.
Оглянулся на Портал Двери — там всё по-прежнему. Вздохнув, он начал:
— «Мария!
Прости меня за то, что я собираюсь…»
Больше он написать ничего не успел: высунувшаяся из клубящихся вихрей темноты абсолютно бесшумно огромная волосатая лапа схватила его поперёк туловища и втащила в проём — он даже удивиться или крикнуть не успел!..
Затем вернувшийся чудовищный палец когтем аккуратно отодвинул домашние тапочки. Дверь плотно закрылась.
Когда Мария подошла к подъезду, нехорошее предчувствие сжало сердце — словно ледяной волосатой лапой.
Соседки, с горестно-удручённым видом стоявшие над очерченным мелом контуром на асфальте, расступились, чтобы она могла подойти, запричитали громче:
— Маша! Горе-то какое! Как жаль Виталика! Такой ещё молодой, крепкий!.. — возгласы прервал появившийся словно ниоткуда человек в форме — на самом деле он просто вышел из-за милицейского ГАЗика, стоявшего тут же:
— Мария Васильевна? — она невольно кивнула, — Лейтенант Дусеев. Мои глубочайшие соболезнования… Вашего мужа уже увезла скорая. Но, боюсь, сделать уже ничего не удастся — травмы слишком… Несовместимы с жизнью. Прошу прощения — мне придётся задать вам несколько вопросов. Если не возражаете. И квартиру осмотреть.
Она как-то механически покивала, осознавая, что на неё пялятся все — и стоящие вокруг, и высовывающиеся из окон любопытствующие.
Ещё бы: не каждый день люди падают с девятого этажа…
На негнущихся ногах она прошла к лифту. Лейтенант и его помощники оттеснили тех, кто пытался последовать за ней.
В квартире… Ей показалось странным только одно: прикреплённая прямо к бетонной стене в зале новая, даже некрашеная, дверь — между двумя окнами.
Похоже, это Виталий прикрепил её. И совсем недавно: наверное, пришёл с работы пораньше. Лейтенант попросил:
— Не могли бы мы с вами пройти на кухню, пока эксперты займутся окнами?
Эксперты — два задумчиво-угрюмых мужчины в штатском, вежливо покивав ей, прошли из прихожей к окнам. С собой они внесли три чемоданчика.
Пока она отвечала, словно сквозь сон, на стандартные и задаваемые сдержанно-вежливым тоном вопросы о «состоянии здоровья в последние дни», о привычках, ясности мышления и настроении мужа, когда он узнал о…, и т.д., разговоры в зале экспертов с каким-то новоприбывшим начальством всё равно невольно откладывались в подсознании:
— «Нет, это совершенно точно. Окна не открывались по-крайней мере два-три дня! Только форточки. Пыль и… — какие-то термины остались непонятными, но она поняла — Виталий не воспользовался окнами. Да оно и понятно! Кто бы закрыл их за ним?!
Другой эксперт обследовал замки входной двери:
— «Нет, только — оригинальными ключами… Или — впустил сам…»
-… «Следов чужой обуви нет. Но на всякий случай придётся ковёр из зала изъять…»
А больше всего поразил вопрос лейтенанта:
— У вас был ключ от замка чердака?
Она точно знала — ключ есть только у подъездкома, вредной старой вдовы — тёти Шуры, как все называли Гульбахор Каримовну, и она никогда его никому не даст: только сама откроет, и проследит, что и как делается на вверенной её хозяйскому оку, крыше.
Голоса в зале теперь говорили на чуть повышенных тонах:
— «… что значит — не вылезал? Может вы ещё скажете, что он прошёл прямо сквозь стену в эту дверь?!»
— Прошу прощения ещё раз, уважаемая Мария Васильевна. Если у нас возникнут ещё вопросы, я позвоню. Или подъеду…
Она не помнила точно, как они убрались из её квартиры, да это и не имело значения. Она почему-то поняла, зачем отец три года назад вызывал Виталия.
Хотел рассказать ему о…
Двери.
Не спроста же муж, уже в таком состоянии, сделал её.
Может, это — его «запасной выход?» Интересно, что предстало его взору там, за Дверью?.. А ещё интересней, что видел Василий Инверович… Раз не воспользовался.
Но когда она подошла к двери и открыла её, за ней оказалась обычная стена.
А вот для Виталия она, похоже, стала-таки… Пропуском. Проходом.
Вот только — куда?..
Куда?