• § Часть №2. «Увечье» | • Глава II - «Перемена» (Глава 5)

Фрейлейн Юлиана Ваттсон касательно Скелет-ключа выбрала по доброй совести первый способ применения, поэтому даже не позарилась на стенную расщелину в помещении с номерком «0060» — а заместо того смогла поверить мелкому носатому шалопаю и подумала попытать удачу в лазарете. Она предпочитала не растрачивать имущество на пустяки, и использовала ценные вещи только тогда, когда это было действительно необходимо.
Вопреки её ожиданиям, об этом даже не пришлось задумываться — путь до точки назначения, проложенный сквозь ровную дюжину комнат, оказался для неё гораздо легче того, что она прошла до этого — тогда надежда на спасение еле-еле теплилась в ней. По дороге авантюристка не встретила даже одного противника, а время пронеслось мимо почти незаметно; лишь в большом подвале, где тоже не попалось ни души, её томил страх — она неравнодушно относилась к темноте. Всюду расплылась абсолютная тишина — даже дождя за редкими попадавшимися окнами как не бывало. Ко всему прочему, позади было по меньшей мере полпути, и ставки должны были повыситься; потому Юлиана даже насторожилась:
«А не то ли это затишье, какое бывает перед бурей?»
Но она тут же постыдилась этой мысли: каждым таким тихим мгновением в «Гранде» надо дорожить, как самоцветами; ей ли не знать, какой сыр-бор тут может делаться?
Женщина, наконец увидев долгожданную плашку с числом «0065», облегчённо выдохнула.
«Ну, давайте посмотрим, насколько правдивы слова Эль Гоблино», — решила она и, потерев ладони друг о друга, притронулась к очередной дверной ручке — такой-же бежевой, как и все, прежде увиденные ею.
Вслед за звуком открывшейся внутрь двери, похожим на жалобный писк котёнка-сосунка, последовали мягкие, не шумные шаги Ваттсон; она огляделась — лазаретом был широкий прохладный зал с выходом напротив входа, пропитанный сыростью и окружённый влажными серыми стенами из кирпича. По сторонам ровно встали в ряд кровати, облик которых отличался от тех, что были в номерах: всё постельное бельё — от подушек до простыни — было чистейше-белым, а материалом каркаса служил не дуб, а чугун; это были койки. Также в зале присутствовали парочка бледно-зелёных ширм и многочисленные предметы интерьера.
Вошедшая остановилась, ухарски скрестила руки на груди и сделала выдох через нос, а затем, заметив вдали дверь с замочной скважиной в барельефе в виде черепа, издала удовлетворённый возглас и засеменила к ней. Но только она сделала шаг, как потеряла равновесие, и упасть ей не позволила только физическая подготовка, необходимая для каждого посланца в «Гранд»: всё кругом сотряслось — с тубмочки возле одной из коек свалилась ваза, с резким звоном превратившись в груду осколков; и сразу же в уши ударил зловещий гул. Кажется, опасения той были небезосновательны, а объяснение всему происходившему было ей сейчас так ясно, словно оно на ладони написано.
— Insidiae alba. — Лицо бедной Ваттсон сделалось такого же цвета, как покрывала на кроватях, а гроссуляры райков полностью обнажились. — О-о-о, нет, только не это…
Она знала, что здесь от Амбуша под кроватью не схоронишься — убьёт, а до шкафа добежать не было шансов: времени оставалось слишком мало. В лечебнице нет других достаточно надёжных укрытий, чтобы спастись от него, поэтому она молниеносно начала щупать руками свой пояс, не теряя ни секунды — последняя надежда легла на Крест, про который она вовремя успела вспомнить. Когда фрейлейн наконец смогла найти его, то, сжав в руках, встала лицом ко входу в такой позе, чтобы твёрдо держаться в вертикальном положении — поставила одну ногу немного вперёд: она была в курсе, что назревает тряска; тогда она быстро вытянула Крест перед собой.
Едва святая защита оказалась наготове, из-за угла в одной из покинутых Юлианой комнат, сужавшихся впереди, появилось что-то ярко-белое и устремилось к ней — это был наш главный герой (не забудьте, что это он!) собственной персоной. Как только он очутился на расстоянии десяти метров от мнимой жертвы, произошло настоящее das Wunder (для фрейлейн Ваттсон, конечно же) — Крест и впрямь подействовал: он, сам собою вырвавшись из её ладоней и замерев в воздухе, утратил деревянный бурый цвет и перевоплотился в светящийся светло-голубой силуэт, после чего стал кружиться по воображаемой вертикальной оси.
В лазарете началось землетрясение, и Ваттсон легла на пол; скорость Амбуша внезапно стала нулевой, и вой, издаваемый им, стал выше. Под ним нарисовалась узорная печать около шести футов в диаметре, светящаяся тем же голубым; его окружили шесть полупрозрачных цепей, выходящих из этой печати, и в тот же миг его правый бок — место за щекой, которое женщине не было видно — пронзила жуткая боль, и вместе с ней возникло ощущение, будто туда вставили что-то острое и холодное — но как будто бы не вставили, а это что-то очутилось там само. Амбуш непрерывно вопил в течение своей атаки, поэтому его боль была незаметна для неё; но существо было в замешательстве — подобного ранее оно не испытывало в таких ситуациях.
Через несколько секунд его отчаянного вопля, цепи, обуздавшие его, затянули его сквозь дощатую плоскость, и печать, тускнея, пропала; вокруг снова воцарилась тишина. Всё произошло слишком быстро. Ваттсон нашла в себе силы встать и присела на кровать, чтоб отдышаться.
— Час от часу не легче, — пропыхтела она.
Её колени дрожали, ошарашенный взгляд застрял где-то в пустоте, сердце колотилось так громко, как стучит молот по наковальне в могучих руках кузнеца, а лёгким всё никак не хватало воздуха. Она удручённо посмотрела на свои руки, подняв их перед собой: она не могла свыкнуться с там, что священного оберега-оружия у неё больше нет. Сначала Юлиана пожалела, что его использовала, вспомнив о том, что Амбуш — отнюдь не единственная угроза в этом отеле. Но стоило той в голову стукнуть трём многозначительным словам Ганса Фитца, которого она, кстати, видела во время приёма его министерством, сидя среди публики, она утратила всякие сомнения: она поступила совершенно правильно — ведь столкнулась не с кем-то там, а с самым опасным из всех, кто здесь обитает; мало того, другого выхода просто не было. Во всяком случае, Эль Гоблино не соврал — с помощью Креста действительно удалось изгнать врага.
А теперь мы оставим удачливую леди и скажем, что Эль Гоблино не соврал и про то, что находится за броской дверцей в лазарете: она там обнаружила растение, давшее ей возможность исцеляться от полученного урона после того, как та съела его листья; это было указано на бумажке-инструкции, лежавшей рядом с глиняным горшком, в котором оно росло — как и то, что этой траве дано название — лекарственное растение Виридиса. В дальнейшем фрейлейн смогла успешно выбраться из «Гранда» и снова увидела своего отца.
Что касается самого Амбуша, то с ним случилось то, что уже до этого неоднократно происходило не только с ним, но и с его коллегами, узревшими таким образом высшую, божественную силу: после исчезновения его с поля зрения Ваттсон посредством Креста его телепортировало в зал, который она минула довольно давно. Та была отсюда уже далеко — следовательно, тут успела похозяйничать Пустота: отпуска у неё бывают только между сменами — она обязана постоянно следить за тем, чтобы гость не мог сбежать, из-за чего дверь, к которой прикреплён номерок с числом, меньшим числа последней открытой на 5, закрыта, а все залы за ней окутывает кромешная тьма. Также её задачей служит наблюдение за тем, чтобы в случае смены с группой расследователей никто не оказывался за закрываемой ею дверью, и переносила отставшего в ближнюю к электрощитовой комнату, в которую ступала нога человека, нанося не слишком значительный урон.
Возможно, поэтому Амбуш не мог причинить вреда Ваттсон, уже минувшей лазарет, там, где он находился — в помещении под номером 0046 — теперь в лежачем положении. Он лежал на полу без сознания в течение пяти минут, не мысля и не воспринимая ничего вокруг себя, и не шевелился; пока его правая рука, бессильно лежавшая на полу и появившаяся после того, как он материализовался в этом помещении (а едва ли у всех существ, имеющих телесную форму, но, по мнению людей, не имеющих рук, они на деле есть, но исчезают во время их атак) вдруг несколько раз не дрогнула, а смежённые веки не зажмурились. Из закрытого рта выпорхнул, как пичужка, очень слабый урывок голоса, а после «ничто», бывшее до этого у Амбуша перед глазами, медленно превратилось в чёткое пространство, которое возникло бы на его месте у зрячего с открытым взором: он очнулся. Как и следовало ожидать, в зале всё было пропитано чернью, как в безлуние; единственным светилом внутри него был он сам — всё, что находилось рядом, было озарено краской насыщенного хризопраза с примесью блеска морозных сугробов. Но был и другой ориентир — сквозь мрак пробивалась синева силуэтов окон, которая была обманчива: к вечеру, подобравшемуся тогда к «Гранду», небо так и не очистилось от пелены туч, всё ещё нависавшей над землёй, как душнила над гедонистом.
Некоторое недолгое время Амбуш не чувствовал своё тело, будто ему вкололи анестетик, но потом его несуществующее действие прошло, о чём дал понять факт того, что наш герой заметил изменение; он не сразу понял, какое именно, но точно понимал — что-то не так. Ответ вскоре прояснился — он с разочарованием обнаружил: боль в боку, терзавшая его во время действия артефакта, отогнала его одиночество. Оттого, как она спонтанно и степенно принялась его пытать, его лицо исказилось соответственной гримасой, а сквозь обнажённые и стиснутые зубы вырвался гортанный стон. Амбуш незамедлительно начал осматривать себя, как и подобает любому разумному существу, очутившемуся на его месте; и, как выяснилось, не только остался с носом (которого у него не было): немудрено, что он подвергся таким мукам! — на беспокоившем его месте он увидел весьма и весьма крупную рану, рисунок которой походил на продолговатый крест с вогнутыми внутрь нижними концами. Она бурно истекала кровью того же светлого цвета, что и неосязаемая аура вокруг него, благодаря которой в комнате можно было ориентироваться, но не светилась, в отличие от самого пострадавшего.
Да, дорогой читатель, кровь у него в самом деле есть — как и у Раша: суть в том, что один из разработчиков игры, во вселенной которой всё это было — он известен под псевдонимом «Redibles_QW» — этим косвенно намекнул на наличие у этих двоих сердечно-сосудистой системы (это, между прочим, не вымысел, а констатируемый нами факт!).
Случилась ошибка в действии применённого Ваттсон предмета: одна из исходивших от печати цепей, которая как раз проходила сквозь правый бок Амбуша, не весть каким образом перешла из привычного голографического состояния в осязаемое, хотя визуальный её образ не изменился; из-за этого образовалось чрезвычайно глубокое ранение, едва не прободавшее ему щёку. Ещё одно проявление здешней магии — когда это только произошло, кровотечение ещё не началось, и Ваттсон заподозрить неладное было нереально, а для владельца ранения это не могло не быть хорошей новостью.
До этого такое случалось лишь единожды — с Рашем, которого тот, согласно Кодексу, иногда замещал. Правда его травма не понесла серьёзных последствий — рана, поразившая левый бок вместо правого, оказалась мелкой и неглубокой и зажила практически мимолётно; «Гранд» давным давно закрыт, апостериори найти медикаменты, как и хоть что-нибудь для выполнения их функций — безнадёжное дело, но существа, приспособленные к таким условиям, могут избавиться от болезней и ран посредством одного времени. Всё прошло безо всяких осложнений — исцеление составило всего неделю и началось уже на вторые сутки. Травма с тех пор не давала о себе знать — как будто бы её и не было; даже шрама не осталось. Сам Раш также мимолётно об этом забыл и больше никогда не вспоминал и не задумывался (вот, кому действительно улыбнулась удача!). Но вопрос в том, что станется с Амбушем, который отличен от него — как и нынешнее распоряжение судьбы…
Тем временем в комнате 0046, кроме него, не было никого, чему он был несказанно рад — меньше всего ему было надо быть застигнутым в таком виде. Он, желая предотвратить это и далее, решил чуждаться других, пока не исцелится до своего обыкновенного уровня функциональности; ценя свою репутацию, Амбуш не хотел, чтобы кто-то узнал об увечье. Отсюда следует, что единственным выходом было втихомолку уйти в укромное место. Имеющему такой склад ума, как у нашего героя, не могли понадобиться раздумья, однако от боли ему давались с трудом даже мысли; тем не менее, у него в голове, не мешкая, выплыл оптимальный вариант: а именно — большой подвал, нумерованный как «0061» и заполненный разношёрстными бочонками, испускающими приторно-спиртовой аромат забродившего винограда. Там на полках из зебрано пылятся бутыли красного, жёлтого и белого всех сортов — среди них найдутся даже каберне, шардоне и мускат; но — никакого агдам сухейна. Говорят, во всей Германии не нашлось бы лучше вина, чем здесь; странно, что по закрытии отеля это антик марэ не забрали с собою. Подвал занимает по площади, наверное, целую квадратную милю и состоит из множества ходов и углов. Это идеальное место, чтобы заблудиться — а следовательно, и удовлетворить вынужденным мерам Амбуша; это может обусловить и отсутствие там освещения — лампы, видать, уже успели в некоторых местах перегореть. Несмотря на все обстоятельства, в том подвале редко можно встретить кого-то из существ, а когда там бывает человек — пусто, как в степи: разве что, себя может побаловать Скрич, который и то нечасто туда суётся.
В итоге раненый, силясь не впасть в обморок, с большим трудом смог выйти в вертикальное положение, поднявшись с пола с сильным кряхтением; далее он дематериализовался и в мгновение ока оказался в одном из закоулков погреба. Он еле-еле смог долететь до места, наиболее удалённого от лестничного выхода в первичное помещение — что делал медленно и часто останавливаясь; там он и решил постараться реабилитироваться.
«Вот и плакали мои шахматы, — расстроился Амбуш, — только я собрался с А-90 договориться о нескольких партиях, и нате вам…».
Кровь, сочившаяся ручьями из его повреждённого бока, не думала кончаться; боль так травила его, что он не сдерживал стоны, и ему казалось, что всё вокруг размылось и поплыло. Одной рукой он опёрся об стену, а другой, ранее державшись за рану, вдруг схватился за хару и проныл, скривив рот в форме буквы «О»:
— О-о-о, ещё живот прихватило…
Пострадавший испытывал такой дискомфорт, что всем духом возжелал, чтобы восстановление прошло как можно легче и быстрее; но минуло две недели, и ситуация, вопреки его надеждам, поменялась в противную сторону: боль заметно возросла, хоть редко и могла чуть ослабевать — она мозжила, выстреливая волной во всех направлениях; как будто этого мало, она захватила и хару. С Амбушем начал во второй половине дня случаться тремор от колоссальной нагрузки на организм, а его силы постепенно иссякали. За него стоило беспокоиться: травма явно оказалась тяжелее, чем у Раша.
Он оставался наедине с собой и всеми этими мучениями… до наступления пятнадцатой ночи после рокового полудня вересеня, ставшего их причиной. Куранты в Красной ратуше только отбили двенадцать часов, когда Скрич, чтобы спасти себя от скуки, сновал по отделениям большого подвала; теперь он, телепортировавшись в одно из них, с растянутыми в дотошную улыбку губами рассматривал этикетки заинтересовавших его бочек. Мелкий чёрный шарик с шестью щупальцами размером с кошку так увлёкся, что от его внимания ускальзывал слабо слышный прерывистый вой, схожий со стенаниями. Когда он уловил его, то замер от недоумения.
«Может, у меня кукушка поехала?» — предположил Скрич.
Но после выяснения, что могло являться источником этих звуков, методом исключения (продлившимся больше минуты, так как он не отличался особой сообразительностью), на него нахлынул, как цунами, ужас: самым вероятным был вариант, что это тот, кого он всегда боялся больше всего возможного: из-за ослепительно яркого света (а Скрич не может терпеть никакой иллюминации, кроме горящих свечей и Путеводного Света), грозной внешности и нрава и способности лишать ориентации своей непревзойдённой скоростью любого смертного, попавшегося на пути. Окутанный паникой и мотивированный оказаться как можно дальше от объекта пожизненных страхов, Скрич с визгом переместился в место, которое находилось в другой части погреба и, по его мнению, лучше всего защищало от него.
Но паника помрачила его разум, так что он вообще не отдавал себе отчёта в том, что делает: даже без неё, как ни крути, он был недостаточно умён, чтобы вовремя понять, насколько большую ошибку он совершил, что сделал, только увидев за углом зелёный свет; тогда Скрич впал в шок — отчасти потому, что его предположение подтвердилось.
«Это ещё что такое?! — подумал он, — На кой ляд Амбуш сюда заявился?!»
И, не осмеливаясь выглядывать из-за стены, громко проверещал:
— Что?! Что ты здесь делаешь?!
— Я знал, что кто-то меня найдёт, — опечаленно провыл Амбуш, находившийся прямо за этой стеной и лежавший на полу; он отлично знал, кто это спросил.
Мелкое создание, несмотря на слабые нервы, всё-таки решилось посмотреть на него.
— Что с тобой такое?! — продолжило оно, испуганно уставившись на пятно какой-то жидкости на полу. К счастью для нашего героя, ему было невдомёк, что это кровь.
— Неважно… Окажи мне услугу, — ответил Амбуш, — не говори другим… если спросят, скажи, что я просто опять занемог… чтоб не беспокоились… — И продолжил стонать.
— А что, собственно, происходит?!
— Иди уже, — выдавил раненый.
— Л-ладно, — дрожащим голосом пролепетал Скрич, который, вытаращив белые глазёнки, сделался словно парящая статуя. Он, не в силах говорить что-либо ещё, втихаря улетел за стену, даже не попрощавшись — из-за окутавшего его тихого ужаса он боялся сделать хоть что-то не к месту, учитывая, с кем он только что имел дело. Затем он телепортировался в зал, отличный от большого подвала (который и так не был его любимым местом); там, естественно, Амбуша уже не было.
«Я до сих пор не понял: у меня что-то не так с мозгами, или это всё — правда?» — удивлённо рассуждал он.
Скрич по жизни был труслив: взгляд человека его не сильно пугает, хотя и заставляет исчезнуть, но в эту полночь он так перепугался, что на успокоение ему понадобилось много времени. Он поступил ровно так, как сказал ему Амбуш: о случившемся никто больше не узнал ни словечка. За всю его жизнь это был, пожалуй, чуть ли не единственный умный поступок; но он был действительно умным, ведь даже нам неприятно представлять, что иначе стало бы с репутацией пострадавшего.
Тем временем состояние Амбуша неуклонно ухудшалось, и вскоре дело приняло совсем серьёзный оборот: он, бедный, совсем позабыл покой; боль больше ни на минуту не стихала; ему было невыносимо оттого, что время текло медленно, как облака на небосводе. Хотел он этого или нет, он стал марионеткой боли — он напрягался, стискивал зубы, искривлял рот, резко закрывал глаза, образуя морщины на лице, составляющем основную часть его тела; по пространству вокруг распространялись разрывающие сердце стенания, вытьё и блеяние. Несчастное существо уповало на несбыточное прекращение этих мук, и чем дольше они его сопровождали, тем сложнее ему было терпеть. Инь — слово женского рода — брало верх над Янь — словом мужского; в этом случае они есть судьба и Амбуш.
На двадцатые сутки он и вовсе, утеряв последнюю каплю способности думать, немощно покоился на полу и ощущал себя подлинным обездоленным.
— Ох, ну когда же это наконец кончится, — стонал он, всем своим видом давая понять, насколько преисполнен страданиями; энергии в нём было настолько мало, что её впритык хватало на речь.
По закону Мироздания рано или поздно должно кончиться существование любой вещи — как материальной, так и нематериальной; то же самое произошло с отчаянным статус-кво нашего героя, увечье которого начало мало-помалу заживать — но ценой истязаний, которые в течение тех же 20 дней ему пришлось пережить; стоны, к сожалению, пропали очень незадолго до того поворотного момента, когда его самочувствие более менее приблизилось к нормальному. Единственная хорошая новость — после чертовски везучей Юлианы смен не было (а они обычно и не происходят с меньшим интервалом, чем длина Великого поста), и Амбуша никто не заставал врасплох во время его трудного испытания.
В один прекрасный день, принадлежавший к месяцу октября, в большинстве помещений «Гранда» была полнейшая тишь. У всех деревьев, росших вокруг здания и в его патио, успела значительно уменьшиться крона, и изумруды, хризолиты и нефриты её листвы, превратившись в янтари, цитрины и рубины, стали кружиться перьями с неё и скатываться на землю, уже усеянную ими; тишь застлала и зал 0035.
— Хм. Menschen, — прорезал её глухой отдающий эхом женский голос, шедший неизвестно откуда. — Снова нету Menschen.
— Нда-с… — согласился другой голос — тонкий контратенор, принадлежавший Сику, который стоял посреди этого зала и размышлял. Он понял, что это сказала Пустота — у неё не было телесного облика, так что увидеть её нельзя; даже услышать, что греха таить, её можно редко. Но тогда ей отчего-то очень захотелось размять артикуляционный аппарат.
— Как же всё-таки странно, — поразмыслила вслух она, — С одной стороны — без них никуда: надо исполнять долг Сатаны; а с другой… так приятно, когда можно передохнуть!
— И не поспоришь, — сказал Сик. — Знаешь, ты не представляешь, как удачно, что сейчас нету этих твоих Menschen!
— А что такое?! — удивилась она.
— Эх, стыдно тебе должно быть, — назидательным тоном промолвил тот, покачав головой. — Раз на тебе висит ответственность везде сторожить, я никак не ожидал, что это от тебя ускользнёт!
— Не обессудь, коллега! Конечно, за потолки, двери и полы я ручаюсь, но комнаты и то, что в них происходит — увы, не моя ответственность.
— Виноват, — опомнился Сик, — Кого я обманываю, если ты и так не слишком социальна… только без обид!
— Ничего. Может, уже скажешь мне, что ты имеешь в виду под «это», а то я что-то волноваться начала. Да и сам ты какой-то нервозный.
— Ты умеешь быть любопытной, — сказал тот. — Халт в отпуске, а Амбуш запропастился уж больно надолго.
Пустоту словно обухом по темени ударили.
— Почему вдруг запропастился? И почему надолго? Что происходит?
— Скрич когда-то видел Амбуша и сказал нам, что ему опять не по нутру. Но при этом его уже второй месяц никто не видел.
— Что ты так всколыхнулся? Если это очередное недомогание, значит, он сейчас уже должен был поправиться. Может, он читает что-то вроде его любимой «Алгебры» Леонарда Эйлера?
— А может, он подыхает! — выпалил Сик. — Научись не быть наивной, Пустота!
— Ну, впрочем, в этом казусе ни я, ни ты абсолютно не при чём. Верно? — спокойным тоном продолжала Пустота.
— Конечно! — и тогда Сик начал брюзжать: — Вот этот лазурный обалдуй сидит, чёрт бы его побрал, почитывает своего Пушкина и напевает песенку про гамельнского крысолова, пока он Бог знает где…
— Почему вдруг такие слова? Халт — вполне приятная персона, и работу выполняет более, чем исправно.
— По кочану! — злился Сик. — Ты прекрасно знаешь, что хоть он и может работать в любых сменах, но когда Амбуша нет, он должен выходить всегда! Везёт ведь ему…
— Он же не виноват… — Но тут Пустота, придя в смятение, оборвала свою речь, а Сик смутился, почувствовав, как его плеча коснулось что-то большое и холодное. Та не решилась ничего говорить дальше, потому что теперь в комнате было не двое, а трое; она увидела у него за спиной того, о ком они всё это время разговаривали.
— Я вижу, господа, — сказал он, — Что вам бы не мешало с большим вниманием относиться к достоверности темы вашего обсуждения.
Это был не кто иной, как Амбуш, который все эти несколько минут, сложив руки за спиной и зависнув в воздухе в другой комнате, следил за говорящими через проём распахнутой настежь двери. Сик медленно обернулся, когда он снял с него руку и позволил отшагнуть.
— Друг мой! — Сик развёл руками. — Ну слава Богу, явился!
— Прошу прощения за долгое отсутствие. На это есть уважительная причина, — пробасил тот. У него в качестве голоса был предельно низкий, томный и глубокий, в почти незаметно малой степени синтетически-искажённый бас-профундо; скажем честно, это голос ему к лицу больше, чем какой-либо другой.
— Какая это должна быть причина, чтобы так разволновать меня? — только успел протараторить Сик, после чего Амбуш немного вытянул руку вверх, призывая замолчать.
— У тебя нет поводов для волнений.
— Я понятия не имею, что с тобой было!
— Я надеюсь, что обладаю полномочиями не делиться этой информацией. Прошу, позволь.
— Ладно уж… Во всяком случае, я рад, что ты в порядке. — Сик слишком уважал своего нордического товарища, поэтому он предпочёл согласиться тому, чтобы узнать, отчего он канул в небытие на несколько недель.
— Сик, я полагаю, тебе следует успокоиться.
— Знаешь, наверное, ты прав, — ответил тот.
«Никогда не пойму Амбуша, — подумал он, — по уровню развития нас многое объединяет, но уж слишком он увёртливо всё умеет скрывать. Не уверен, что его вообще кто-то может понять».
— А я, в свою очередь, счастлив видеть, что не только у меня всё под контролем, — сказал Амбуш. — Сейчас нету смены, смею полагать?
— Нет. Не переживай, — ответил Сик, а потом пожал ему руку. — Береги себя, Амбуш. Твоя жизнь дороже золота.
— Постараюсь. Но исполнение миссии зависит от каждого, а не только от таких, как мы.
С этими словами тот, напутствуемый взглядами двух своих коллег, покинул помещение, чтобы уйти в другое — ради личного уединения, доставляющего ему наслаждение; там он, убедившись, что недосягаем для посторонних взглядов, состроил болевую мину и потёр место ранения.
Дело в том, что долгая и тяжкая реабилитация, сопровождавшаяся побочными эффектами, увенчалась тем, что рана Амбуша зажила не совсем верным путём; в итоге, сохранив размер и окрас практически без изменений, остался шрам, который с той поры часто ему даёт о себе знать ощутимыми болью и дискомфортом. Хотя он не подаёт виду, что их испытывает, и смог, ужившись с этим шрамом, продолжить привычную жизнь, пережитая травма значительно усложнила её: из-за неё гипотетический удар о любую плоскость — в том числе и о дверь — был бы для него очень болезненным; поэтому наш главный герой старается избегать таких ударов, во время нападений резко тормозя по достижении преграды и летя обратно; получив шрам, он поймал себя на мысли, что стратегия атаки приходится ему очень кстати. Кроме того, вследствие полученных впечатлений ему стало не дюже по нраву являться в большом подвале, служившем напоминанием об этом горьком опыте — даже вне смен.
Хотя если, когда летит Амбуш, какой-нибудь пронырливый исследователь решит закрыть за собой дверь, то тот запросто и всенепременно её выломает — честь для него явно важнее собственного комфорта; если на то пойдёт, то остановить его на пути исполнения планов не сможет никто.