• § Часть №3. «Проблема» | • Глава I - «Тяжесть бытия» (Глава 6)

Увечье де-факто не мешает желанию Амбуша сбыться; однако этого так и не произошло, а за один визит людей, посланцев науки, он не совершает больше трёх нападений, в отличие от Раша, который это делает значительно чаще; это даже упомянуто в официальном очерке — энциклопедии о тварях «Гранда», составленной на опыте исследователей и предназначенной для преемников, рискующих взять их эстафету. С тем, что всё сложилось этим, а не иным образом, связана не лень, вообще не свойственная нашему герою, а другое обстоятельство, доставляющее ему неудобства — много значительнее шрама на правом боку; оно-то и есть самая большая спица у него в глазу, придающая ему сходство с Фране Селаком, и без неё его жизнь отличалась бы радикально.
Это обстоятельство состоит в том, что, помимо перенесённого ранения, у Амбуша имеются проблемы со здоровьем, принуждающие его брать больничный отпуск и лишающие его статуса завсегдатая смен. По сути дела, среди всего числа его сподвижников подверженных хоть каким-то болезням лишь малая толика: большинство — скажем, Дюп, Хайд и Окно, даже не ведают, что это за слово такое; некоторые всё же подчас переносят что-то наподобие легчайшей простуды, которая им обходится одним кашлем или чиханием и скорейшим выздоровлением. Хотя и крайне редко, но на Глаз обрушивается депрессия, на время которой они скрываются в укромном месте от посторонних — даже от коллег: они ничего не могут поделать с собой, когда заливаются океанами слёз обо всех возможных трагедиях.
Это — вершина, если не учитывать то, что происходит с Амбушем и, в свою очередь, не годится даже в сравнение с этими пустяками; этот факт не обсуждается, ведь он настолько очевиден, насколько только можно — по крайней мере теперь, когда никто больше не задаётся вопросом: отчего такое Seltsamkeit? А раньше Амбушу удавалось мастерски сохранять в секрете как саму причину уходов в такие отпуска, так и её этиологию: он мыслил объективно, но опасался, что если все узнают его больное место, то перестанут на него так всецело полагаться; да и до сих пор он в случаях такого рода пребывает в одиночестве.
В один из множества дней его длинной и насыщенной жизни, когда он знал свою главную проблему почти полвека, после безуспешной атаки он, дождавшись ухода нетронутой жертвы на достаточное расстояние, чтобы она не могла этого заметить, залетел в один из залов, лишённых им освещения; в нём было окно, сквозь которое виднелось безоблачное закатное небо. Он подобрался к нему поближе и, направив прямой взор на открывшийся перед ним вид, погрузился в бренные мысли и не издавал ни звука, пока у него не вырвался тяжёлый вздох.
— Житие, — поструились наружу мысли в виде грустного бормотания. — Пфу! Житие… Если оно состоит из боли, то какое это тогда… житие?
Его хлестали думы, терзающие его едва ли не каждый Божий день — обо всех его физических недочётах — и об одной проблеме, и о другой, которая была ещё хлеще… Но через некоторое время этих вечерних раздумий его придавило нечто неимоверного веса — казалось, его масса равнялась тысячам тонн; это было отчаяние. У него над глазами посередине появились две большие складки, уголки рта опустились, а затем на поднявшиеся нижние веки накатились слёзы и стали, стекая по его снежным щекам, мочить их; в силу своего довольно солидного возраста он не позволял себе сильно разъяриться: это могло бы негативно сказаться на его самочувствии. Он прижал обе руки к харе и заплакал:
— Ах, какой я несчастный! Я не могу больше терпеть, меня уже тошнит от этого жития! За что?
Амбуш плакал до наступления кромешной темноты, хотя он — стоик, каких свет не видывал: выпавшая доля даётся ему труднее, чем может показаться невеждам. Несмотря на примирение со своей проблемой, ему очень нелестно её присутствие, и она беспокоит его куда больше, чем других; насколько бы его жизнь облегчилась, если бы её не было!
Сама проблема проявляется так, что нашего героя то и дело донимает немочь. Хотя он упорен, он не безразличен к своему здоровью и осознаёт, что при этом серьёзном отклонении к нему надо относиться бережно; незначительное недомогание он предпочитает игнорировать, но если оно становится ощутимым и мешает нормальной работе, то он берёт больничный отпуск, что случается регулярно — примерно раз в два месяца, и всегда по одному и тому же поводу: возникают общее недомогание и слабость, зачастую начинает кружиться и болеть голова, иногда могут примешиваться тошнота, кашель и одышка, а в тяжёлых случаях симптоматика усиливается. Тогда Амбушу приходится дожидаться облегчения самочувствия и отлёживаться, стенать и терпеть; проблема со здоровьем так же непредсказуема, как и он сам: порой удача улыбается, и он мучается всего один день, а иногда это длится аж две недели.
Ну и на десерт — главенствующий и первый симптом — боль в животе, которая на деле преследует его почти постоянно, не говоря уже о недомогании: резкое усиление, при котором она не спадает, первее всего сигнализирует о необходимости «взять бюллетень». Обычно, если боль слабая, Амбуш может не обращать на неё внимания; тем не менее она приносит такие страдания, с какими ему тяжко справляться. Насладиться хотя бы одним моментом передышки от своего бремени для него — редкая роскошь; ему совестно даже мечтать об этом. Но он не стал себя в нём винить, понимая, что не он за это в ответе, а судьба.
Так как же он получал увольнительную на время хворости, если среди монстров «Гранда» нет системы, какая действует на сегодняшний день в городском офисе? Ответ предельно прост: Кодекс Нападений всякий знает наизусть, но никто не знает его в таком совершенстве, как Окно; оно не напрасно является одной из тридцати частей своего общества. Внешне оно не больше, чем светящиеся белые зубы и пара глаз-кружков, но на нём держится вся организованная деятельность его «сослуживцев»; его самое большое на свете пристрастие — за всеми наблюдать, и оно служит основным подспорьем в его работе: Окно волшебным образом ухитряется снаружи наблюдать за каждым вошедшим в отель исследователем так, что он зачастую даже не догадывается о его присутствии. К тому же, оно всегда знает, где находится каждое из остальных существ; и если оно хотело что-то сказать тому из них, которое находится в зале без окон, то, находясь за стеклом ближайшей к нему комнаты, где они есть, кричало ему.
И вот однажды ему снова настала пора поработать, когда многострадальный Амбуш был захлёстнут «фирменным» нездоровьем, и обыкновенно отправился пережидать его в потайное помещение за заколоченной дверью в зале 0043, представлявшееся длинным коридором, ведущим в просторный номер с панорамным окном; это был единственный не пронумерованный зал в «Гранде» (что могло бы послужить нам аргументом в пользу того, что архитектор отеля страдал деменцией прекокс). Разумеется, туда могли попасть только существа, способные к телепорту, и Амбуш был одним из таких.
Он со стоном рухнул в резное кресло, обитое пурпурным бархатом, и лежал, с чуть приоткрытым ртом, словно у него расслабилась челюсть, и болезненно озабоченными глазами; ему казалось, что в животе буйно копошатся чешуекрылые, неприятно щекоча его изнутри (это не говоря уже о том, что они ему претили). Спустя какое-то время ему немного полегчало, и он, чтобы отвлечься от боли, взял в руки труд про тригонометрию, лежавший рядом с ним на столике. Однако потом живот так разболелся, что он не смог более концентрироваться на чтении. Тогда он, пренебрежительно бросив книжицу обратно на стол, прокряхтел и в очередной раз проборматал себе под нос «проклятье». Он сомкнул очи, но при том так, что не находилось ни капли сходства со спящим — а казалось, он бесшумно силится подавить дискомфорт внутри; так он и оставался недвижим, как и всё его окружение, пока внезапно не раздался чей-то зычный, тонкий, хриплый голос:
— Эй! — Амбуш открыл усталые глаза. — Амбуш!
— Я тебя слышу, — ответил он, глянув в сторону, откуда шёл голос, — Неужели ты забыло, какой у меня слух? Я понял, что это ты.
— Так точно, — сказало Окно, нарисовавшееся за оконным проёмом. Его голос слышался гораздо тише голоса нашего героя; отчасти оттого, что то говорило сквозь стекло, и отчасти — оттого, что второй по натуре громче изъясняется. — Слушай, я увидело, что какой-то исследователь заткнул Сика за пояс. Но, поскольку ты здесь, голову даю на отсечение, что ты не выручишь. Верно?
— Горестно это говорить, но да.
— Опять прихворал?
— Похоже на то… — простонал тот, держась одной рукой за хару.
— Не волнуйся, я твоему синему врио скажу, чтобы он с ним разобрался. Это, кстати, женщина.
Амбуш опешил: ему в голову ударила историк-культуролог Юлиана Ваттсон — та, из-за которой он некогда стал калекой; но сразу успокоился — это не могла быть она, так как с той поры прошло слишком много лет.
«Вот, проклятая собака, — со злобой подумал он, — если б я только мог, устроил бы этой крысе настоящий скандал!»
— А я и не волнуюсь. — Чуть погодя, он слабо выдавил: — Спасибо.
Хотя этот диалог был для него вполне ожидаем, он желал поскорее снова оказаться в покое и тишине.
— Да не за что. — в последний раз молвило Окно и исчезло; неизвестно, куда — может быть, дальше исполнять свои обязанности, может, снова заняться своим пристрастием… наш герой не стал задумываться об этом — для него это было не так важно, как уединение и выздоровление.
После этого в помещении, в котором он находился, послышался тяжкий басовитый вздох. Словом, Амбуш нередко сталкивался с грустью от тягот своего «жития», которые успели набить ему оскомину; из-за этого у него давно начала всплывать мысль, что ситуацию хорошо бы поменять. Однако он не реализует её и остаётся пассивен — даже после стольких лет подобное ещё не прекратило происходить; как ни печально, вариант того, что он это делает без веского основания, исключается, ибо для него это высший абсурд, до которого, зная себя, он ни за какие коврижки бы не опустился.