• § Часть №4. «Болесть» | • Глава I - «Разочарование» (Глава 9)

Истина о «белой харе», прозванной так человечеством, была достаточно горька, чтобы встрепенуть каждого; ибо громогласная и, не позарез потребно скрывать, в некоторой мере мелодраматичная оказия, датируемая вторником 13-го числа июля 2021-го года и выпустившая её на волю, как голубку из золочёной клетки, стала эпицентром её мощного взрыва: хотя Фигура, узнавшая о ней прежде, не успела разведать её всем, оповещённые существа Отеля стали эмулировать, расплёскивая её другим своим сообщникам, от которых она залетала в Комнаты и чёрный ход; пока «это» не развеялось повсюду и не нашумело среди коллег Амбуша, которого теребить никто из них не стал: пусть себе спокойно отудобеет; грешно вокруг этого свистопляску поднимать.
Между тем стоны, доносившиеся из помещения, где был он сам, вместо того, чтобы начать сходить на нет, стали заунывными и протяжными и болезненно прорезали воздух чаще, чем ежеденно; он, уповая на послабление проявления сердечного порока, дожидался его безуспешно. Скорее наоборот — срок недомогания близился к длиннейшему допустимому, а симптомы только усиливались: перед помутневшими глазами всё на взоре расплывалось и кружилось снежинками; на его измученном лице, целиком покрытом совершенным цветом перчатки гробоносца, которую пронзает солнечный свет, под глазами и на переносице были складки и морщины. Позднее хвороба налегла на несчастного Амбуша сильнее: у него что-то внутри, ютясь, стало тошнить и нудеть, и будто подступало к его горлу и слегка щекотало заднюю стенку; от этого ему беспрерывно казалось, что его вот-вот вывернет. В животе у него всё изнурительно ныло, распирало и обременяло так, что заставляло ныть его самого, потом вдруг пришлась некстати замешавшаяся боль в шраме; кроме того, возникло ощущение увеличения температуры его тела.
В конце концов в Амбуша прокралось чувство, никоим образом не сочетающееся с его менталитетом; это было чувство уязвимости и беспомощности перед могущественной матерью-Вселенной — то, которого он более всего опасался. Оно было характерно для раненых и больных. Как вы наверняка помните, Халт при беседе с ним о его проблеме подсветил, что до этого ему уже приходилось сталкиваться с этим чувством — 41 годом ранее; его болезнь оказалась весьма и весьма серьёзной и продлилась три недели. Но суть в том, что теперь наш герой понял, что слёг опять, как и в прошлый раз — его симптомы выражались в слишком высокой степени для обычного недомогания; необходимость смирения с этим фактом удручала вдвойне. Тем не менее, это не стало поводом для перемещения в потайной уголок, ведь три недели — это куда меньшее значение, чем средний интервал между сменами.
На шестнадцатые сутки после начала развития отчаянного положения Амбуша тот же Халт отправил к нему Окно, дабы дознаться до его положения дел; он заподозрил неладное — усмотрел, как тот не вернулся с отпуска, когда это уже должно было произойти, потому и пошёл на эту фортель.
Тем временем в спальне-офисе за дверью посередине правой стены коридора, имеющего номер 0027, на пунцовом покрывале, какие распластываются почти на каждой кровати «Гранда», покоился Амбуш с приоткрытым ртом, из которого струился, разливаясь по комнате, скулёж; этот скулёж чем-то напоминал грустноватый отрывистый звук, который производит шелудивая оса, застрявшая в узкой, непосильной для неё щёлке — только на одну-две октавы ниже.
— Ох, Боже мой, — простонал Амбуш, — как вовремя я взял больничный лист! — Немного погодя, он прибавил: — Das Leben, конечно, всякую свинью может подставить, и я всё понимаю… но, как по мне, это уже смахивает на перебор!
Он слегка приподнялся, оперевшись руками о матрац, но оттого, как у него закружилась голова и потемнело в очах, он тут же со стенанием принял исходное положение; кровать прохрипела, как недовольный дворовый кот, реагирующий на скандальную встречу с сородичем-конкурентом. Но тут как раз за прозрачной стеной, за которой также разыгралась, укутав небо тёмно-сизым мороком, гроза, появилась с ударом молнии простодушная улыбка с парой искренних светящихся глазёнок; ей и представало Окно.
— Салют, — приподнятым тоном проголосило оно. — Я не хотело беспокоить, меня Халт к тебе послал. Не доложишь, как дела обстоят?
Амбуш лишь поднял на него своё переутомлённое лицо и моргнул, после чего отрадная ухмылка Окна растаяла.
— Ну, судя по всему, не ахти.
Тот тяжко вздохнул и нехотя выдавил:
— Кажется, на этот раз я действительно заболел.
— Обожди… в смысле — действительно заболел? Ты постоянно болеешь!
— Нет. То, что бывает обычно — ещё не болезнь. В отличие от того, что со мной сейчас.
— Шутишь? — испугалось Окно, — Прошу, скажи, что ты шутишь!
«Хотя по тебе видно, что нет», — про себя вставило оно, печально убедившись, что вероятность правдивости слов Амбуша предельно высока; да и с какого перепугу он стал бы врать?
— Мне придётся тебя огорчить: я не сторонник такого юмора.
— Так мы и знали, — воскликнуло Окно, — что с тобой, зараза, что-то стряслось! — И тихо запричитало: — То, что было 40 лет назад… как это ужасно… неужели это повторится… нет, только не это… Не надо, приятель, не разбаливайся — мы без тебя не обойдёмся.
— Я не могу это обещать, Окно, — пробурчал тот, устремив подавленный взгляд вниз, — но допускаю.
— Хвала небесам, хоть одна хорошая весточка! Я жуть как на то надеюсь. — Глянув в сторону, Окно сказало: — Ладно, мне пора, а то меня Халт там ждёт. Он, знать, хотел ещё с Рашем и тобой день мушки устроить, если бы ты только был здоров… бывай! — И моментально испарилось.
Наш главный герой, к своему великому разочарованию, не отыскал в себе сил даже попрощаться с ним; он угнетённо и страдальчески провыл.
«То-то они обрадуются», — съязвило наученное таким нелестным опытом Окно перед тем, как поведать о нём Халту, который ранее пролистывал случайно найденный им журнал «Аврора» и сформировывал мысленную рецензию к иллюстрации по мотивам одного из вложенных в него рассказиков.
Теперь же он собирался передать эстафету Окна Рашу, который находился в помещении наподобие столовой, одновременно выступающей картинной галереей, и в это время, положа руки на стол, перебирал и перетасовывал в них игральные карты; все создания этакого прусского пандемониума откровенно выглядели странно, но у Раша эта черта была обострена: это было серое лицо с некрупными чёрными глазами; отметины, которыми оно было покрыто, и окружавшие его клубы дыма имели идентичный глазам цвет.
— Странное у меня предчувствие, — подумал вслух Раш, — хотя что на меня нашло? Не должно вроде ничего испортить этот день…
Ах, как же он глубоко заблуждался!
Халт подоспел назло ему, нежданно появившись в том же зале, и выглядел растерянным и озадаченным.
— Да что ж это за месяц такой?! — негодующе прошептал он, неслышно для Раша. — Что ни день, то сплошные странности! То Глаза вдругорядь окунулись в хандру свою, то теперь — Амбуш больной… — Затем он бодро, но удручающе обратился: — Раш… у меня нерадостные новости. Боюсь, с пасьянсом придётся повременить.
— Это ещё почему? — смутился адресат фразы, подняв на него недоумённые глаза.
Тот почесал затылок.
— Я смущён не меньше тебя. Но Амбуш… кхм-кхм… он заболел!
Раш раскрыл рот.
— Он же должен был наоборот — выздороветь! — высоким, хриплым голосом, гибридом голоса старика и голоса молодого хлопца, произнёс он, запинаясь.
— М-да, это и впрямь жутко неожиданно, — согласился Халт, — Но я это услышал от Окна. А я склонен ему верить, ведь, смею напомнить, до скончания века гласить чистую правду — одна из его присяг перед Адом!
Халт стал массировать висок, упёршись поробевшим взглядом на пол, а Раш, издав удивлённый возглас, разочарованно спрятал лицо за руками; оба оказались поставлены в тупик. Да и чёрта с два что кто-нибудь обрадовался бы повторению прошедшего негативного опыта.
— Ёпрст, — выдохнул второй. — И как мы другим ответ держать будем?
«Пурга намечалась, да град помешал…»
Ответ-то держать у них бравады хватило, и сослуживцам, как те ждали, это пришлось не по нутру; но они расстроились далеко не настолько, чтобы потерять рассудок — приняли себе утешающий помысел, что за недельку больной придёт в чувства, как было 41 год назад. С той же надеждой и он сам себя заверил, что его состояние, оставляющее желать лучшего, в любой степени улучшится как можно скорее; только вот прошлая болезнь оказалась отличной от нынешней — если бы Окно было в курсе, что произойдёт с Амбушем, оно сказало бы ему «Мужайся и крепись», потому что он разболелся так, как до этого ни в жизнь не приходилось ни ему, ни кому-то ещё. Это распознали и остальные таким образом, что некоторые соглядатайствовали, слыша звучания его мучений — стенания, скрипы кровати, кашель и частое, грубое дыхание; а некоторые пару раз навестили его, каждый раз возвращаясь с печальной физиономией.
Он и сам в один летний вечер поймал себя на мысли, что невыгодность ситуации огорчает. Столица Германии была довольно дождливым городом, из-за чего, сколько он себя помнил, частенько заставал, как по окнам отеля в это время суток барабанили градинами ливневые капли; но этот вечер был одним из немногочисленных в году, когда на небе не стелилась завеса ненастья, а в воздухе не витал петрикор. Минул закат, о чём возвестили звёзды, начав одна за другой зарождаться и тихонько мерцать всеми оттенками утончённого — звёздного — белого.
Почти во всём здании властвовали тишина и умиротворение, которые не нарушали даже паучок по имени Тимоти, сидевший в какой-то мрачной каморке в шуфлядке мелкой тумбочки, ни для кого не слышно гутаривший со златоглазкой и изумлявшийся, как она сюда попала; и Трепет, воспользовавшийся идеей попробовать себя в новом деле — писании мемуаров (что у него получалось не слишком хорошо, так как грамотеем или кандидатом на компетентного редактора его назвать, увы, ни у кого язык не повернётся), примостившийся в офисной комнатке и что-то чиркавший попавшимся под руку пушистым гусиным пером на маленьком помятом листке. Эти двое, в отличие от других, не сильно задумывались, что происходило в зале 0027, который уже мало чем меньше месяца служил настоящей Голгофой для нашего героя — эти думы так разрывали им сердце, что они просто отвлекались от них.
А зал 0027 как раз был единственным местом, не затронутым гармонией полного безмолвия — там, укрывшись одеялом, свесив одну руку, державшую любимую эйлеровскую «Алгебру», с кровати, и схватившись другой за живот, лежал и ныл с искривлёнными устами Амбуш. Его с хары до макушки охватили отчаяние, бессилие и осознание безнадёжности; он чувствовал себя омерзительно — это слово подразумевало, что ему было настолько плохо, тошно и больно, что он вертелся на грани того, чтобы выбиться из сил это выносить. Даже при реабилитации от ранения он не помнил подобных ощущений. Его несуществующие лёгкие, резко вздымаясь и опадая, надрывались от надсадного, частого затруднённого дыхания.
Вдруг Амбуш резко вздрогнул и приподнялся, его глаза раскрылись, а рот сжался; он выглядел так, словно у него сейчас начнётся рвота, но он, вместо того, чтоб её пережить, стал, глухо прокряхтев, зычно, хрипло и душераздирающе кашлять. Через несколько секунд рука, занесённая ко рту, была запятнана изумрудной кровью, уже капавшей с неё на простыню; у больного объявился новый симптом — кровохарканье, или, как он бы это назвал, гемоптизис. Ему не оставалось ничего иного, как обтереть руку об постель; потом он, лёгши на неё и замерев, снова начал пыхтеть.
Когда он решил немного окинуть взглядом номер, игравший для него роль палаты, то нечаянно наткнулся на лежащий рядом с ним на прикроватном столике ртутный термометр — по-видимому, для воздуха; то, что он заметил его только сейчас, его опечалило — это означало, что у него уже помутилось сознание.
«Случайностей не бывает, — подумал Амбуш. — Может, хотя бы температуру себе померю.»
Благо, из-за имевшейся у него начитанности ему был прекрасно известен алгоритм использования градусников; единственным способом, представившимся ему возможным, был оральный, поэтому он раскрыл рот и ввёл себе туда градусник. Его функция всё ещё работала, судя по тому, как полоска красной жидкости в капиллярной трубке стала стремительно удлиняться; однако это его нисколько не радовало. Каждый монстр «Гранда» знал собственную нормальную температуру тела, и у Амбуша она равнялась -13,7°C (но он не видел необходимости это кому-то рассказывать, из-за чего раньше Вам это значение было незнакомо). Спустя недолгий срок, который он посчитал приемлемым для такой процедуры, он вынул термометр и, взглянув на новоявленные показания, грустно вздохнул — ртуть застряла на уровне 10,2°C. Он понял, что огрёб серьёзный жар; и вправду — он перестал ощущать своё тело привычно холодным.
Подавляющее большинство созданий ведали, главным образом из литературных источников, что такое «бессознательное состояние», но лишь немногие знали об этом не по наслышке… в том числе и наш главный герой, которому после пережитого им в день ранения обморока оно паче любого чаяния напомнило о себе, когда он, отложив приспособление обратно на столик, окунулся в беспамятство; оно продолжалось где-то 10 минут и прекратилось на том, что он начал глухо постанывать и зажмуривать смежённые веки.
— Ч-что… чёрт побери… это было? — отрывисто промямлил он, более-менее прийдя в адекватное состояние. Он, только что очнувшись, осознал, что пролежал в синкопе, которая пролетела для него молниеносно — просто на мгновение ока всё кругом исчезло и стало чёрной, бездонной пустотой. Но не успел Амбуш полностью одуматься, как его, словно грушу кулаком боксёра, снова ударила боль в сердце. Он прохрипел, опять резко сомкнув глаза: — Ах, мой живот…
Он, перевернувшись на бок и сгорбившись, обхватил хару руками и издал несколько жалобных гортанных стонов. Когда боль слегка отпустила его, он стал тяжело дышать и отдуваться.
— За что? За что мне это? — выдавил он сквозь частые вздохи, а потом перенёс мучительный приступ гемоптизиса.
Неизвестно, что именно всё случившееся значило, но, как бы то ни было, к нему явился неутешительный вывод: его физическое состояние уже можно было назвать плачевным; он, не на шутку этим расстроенный, понадеялся и сам себе напоследок сказал, что на следующий день лихорадка сойдёт и ему полегчает.
Амбуш так измотался с беспощадной болью и отвратным самочувствием, что не заметил, как с этой мыслью канул в обитель Морфея; существа «Гранда» неподвластны уставу биологии, следовательно, сон по ночам им несвойственнен, хотя изредка, в исключительных случаях, они ему подвергаются — как и нынче наш герой. Он очутился в невероятно инаком мире, где из недвижимого не находилось в поле зрения ничего, кроме песчано-жёлтой сухой безжизненной земли, ярко-голубого неба без солнечного светоча на нём и иссохших, полностью голых тёмных деревьев. Движимое же привело его в сильное потрясение: по пустынному покрову ползали толпы разноцветных бабочек, расправивших крылья, но притом ни одна из них не взмывалась вверх; книги растекались лужами, символы интегралов сбивались по четверо в нечто вроде свастик, которые, как колёса, катились куда глаза глядят; акулы обладали непомерно длинными ногами, похожими на дрели, и бежали так, словно не имеют веса, при этом напевая под какофонию аллегро виваче с абсолютно непостижимо дурацкой мелодией, которая наигрывалась невидимым оркестром:
— Баби-даби-бо, лаби-даби-лаби-бо… — И мимолётно проносились мимо, легко двигаясь по земле своими конечностями-палками.
Это сумасшествие мелькало то тут, то там и окружало Амбуша, зависшего в воздухе и растерянно оглядывавшегося на него с вытаращенными глазами и ртом, раскрытым так широко, как при атаке; он был настолько ошарашен, что не сразу обнаружил чёрную шляпу-котелок с алым бэндом у себя на голове и галстук-бабочку цвета индиго, закреплённую среди живота. Казалось, он прямо-таки попал в картину Сальвадора Дали.
Он не успел отреагировать на дружно навалившуюся на него огромную кучу мяукающих кошек всевозможных окрасов, которые в ней перемешались — огненные, снежные, пепельные, угольные, полосатые, пятнистые, акромеланистические… он на какое-то время погряз в ней, пока она наконец не слезла, оставив потрёпанные шляпу и бабочку, а вместе с ними и бедного Амбуша, лишившегося сознания, валяться на земле. Оклемавшись, он поднялся, уставился вперёд и сделал прежнее поражённое лицо.
— Куда я попал?!.. — громко выговорил он, и на этом сновидение закончилось; проснувшись, он тут же распахнул испуганные глаза, содрогнулся и подскочил в кровати с возгласом, после чего, откашлявшись, залился пыхтением.
Это произошло уже далеко засветло — за огромным окном с видом на утреннее патио обстановка воцарилась ещё более праздная и обнадёживающая, чем вчера: на грабах разражались звонким щебетом и воркованием снегири, вьюрки и зяблики, время от времени переминаясь с лапки на лапку и взмахивая крылышками; на краях кровли пищали ласточки, оперение которых роскошно отливало синим; а над цветущими ирисами, тюльпанами, лилиями и остальной садовой флорой суетились репейницы и ленточники. Солнце улыбалось вновь родившемуся Мирозданию, озарив его лучами тёплого, приветливого, искристого света и сделав его цвета насыщеннее и ярче; свет добрался сквозь стекло и до номера в зале 0027 — его бело-жёлто-рыжие пятна давно переливались пестрядью на каждом предмете его интерьера, в том числе и на постельном белье.
Не коснулся он только очей и рта нашего героя, имевших цвет беспробудной полуночи и выражавших порядочное замешательство вперемешку с некоторыми испугом и разочарованием; его настроение явно было не к лицу радостному гомону наступившего дня — он всё ещё силился унять огромное впечатление ото сна, классифицированного его разумом как «кошмар». Амбушу получилось вытолковать из него гнусную правду: он верил в математическую логичность и достоверность, и считал логичным как человеческий мир и его устройство, о которых ему было известно изрядно много, так и существование у него и его коллег паранормальных способностей и трудно поддающихся доказательству явлений в отеле, в котором они повадились. Следовательно, его не должно было удивлять, ни то, ни другое, а значит, и немыслимые фантазии пошатнувшегося умом жителя психбольницы, показанные в сновидении; однако же они заставили его чувствовать непривычный ему страх, что происходило с ним впервой и намекало, что его здоровье окончательно сбилось с колеи нормального ритма, а состояние, вопреки писку брезжившей надежды, стало хуже по сравнению с прежним.
Амбуш и сам утратил в этом сомнения, когда разразился стенанием оттого, что боль в животе дала о себе знать и теперь ощущалась менее терпимой; к тому же, слабость возросла до такой степени, что он нашёл себя прикованным к постели. Другие симптомы тоже усилились, присоединившись к миссии измождать его.
— Оа-а-а, как мне это надоело, — болезненно протянул он.
Через три секунды послышался отдалённый скрип, а после него — деликатное стучание в дверцу в его номер; но больному было так плохо, что он даже глазом не моргнул, а только слабо кряхтел сквозь закрытый рот.
— Mi scuso, — мягко пробормотал голос за дверью, — я изволю войти?
— Извольте, — прохрипел Амбуш.
Тогда из отворившейся дверцы, беззвучно качнувшейся вбок, в комнату неторопливо влетел Халт и в сей же миг грустно уставился на занятое, богато отделанное ложе.
— Амбуш, — посочувствовал он, — на тебя просто больно смотреть.
— Я не удивлён, — тихо выдавил тот. — У тебя веский повод для визита ко мне, верно?
— Верно, — пролепетал Халт. — Зачем бы мне иначе его организовывать? — Он бесхитростно усмехнулся, стараясь поддерживать тишину.
Амбуш ничего не ответил: он ещё был способен на голосовую коммуникацию, но у него впритык хватало мочи хоть на что-то. Заместо ответа он лишь направил на лазурного сподвижника вялый, неохотный взгляд.
— Мы не могли сидеть сложа руки, — проронил Халт, — видя, как тебе становится худо. Так что, если не возражаешь, у меня для тебя кое-что есть.
— Что… именно?
— Знаешь, я это… решил почитать немножко… Сервантеса… только вот карандашик, который я использовал как закладку, куда-то дел… и, знаешь, в тумбочке вместо него отрыл вот эту вещичку. — И показал Амбушу, вынув из-за спины, руку, держащую крошечный стеклянный прозрачный фиальчик с такой же прозрачной жидкостью, заткнутый пробкой и не имеющий этикетки. — Вот и подумал, мало ли — вдруг тебе поможет. Только беда в том, что на этой штуке нету этикетки, поэтому я не могу посмотреть, зачем она вообще нужна…
— Постой, там… какой-то ярлык, — заметил Амбуш, присмотревшись к бутыльку, — что там написано?
У него было идеальное зрение, но, по всей видимости, по болезни оно основательно ухудшилось, из-за чего он не смог разглядеть даже… надпись на картонном ярлыке, привязанном ниточкой к горлышку флакона. Халт, поразмыслив и повертев флакон в руках, глянул на страждущего собеседника и хмыкнул.
— Думаешь, что-то стоящее? Посмотрим… «Применять только в экстренных ситуациях», вот.
Несмотря на присутствие в комнате Халта, Амбуш не удержался от того, чтобы охнуть от боли.
Похоже, гарантий мы не имеем, — вздохнул он опосля. — Но навряд ли ты найдёшь средство понадёжней.
— Что ж… Как говорится, если есть шанс, хватай его за хвост. Ажно ценой риска. Но медлить больше нельзя.
— У нас и выбора толком нет, — молвил Амбуш. — Давай я выпью… а дальше — будь, что будет.
В этот момент Халт кивнул и смиренно протянул больному фиал, после чего тот его откупорил, чуток осмотрел и опрокинул на себя, вылив содержимое со вкусом и запахом аммиака себе в рот — всё до дна. Тогда оба одновременно сделали слегка депрессивный вздох.
— Напоследок хочу попросить тебя об одном, — промямлил Амбуш, переведя на Халта блёклые, пустые глаза; тот воззрился на него. — Скажи остальным, чтоб не навещали меня, пока моя болезнь не кончится… я не желаю, чтобы они видели меня таким. Неважно, что будет со мной, скажи им; так они не будут страдать, наблюдая, как страдаю я.
Халт смятённо и удручённо потупился.
— Хорошо, — ответил он. — Если ты считаешь, что так будет лучше, я спорить не буду. Тебе нужны уединение и отдых. Так что, полагаю, мне стоит тебя оставить.
— Уф… согласен с тобой, — прокряхтел тот. — Тебе, прежде всего, больнее за меня не будет. Но я выражаю свою благодарность. Спасибо.
— Ты мне льстишь, — улыбнулся Халт, чего нельзя было увидеть, так как у него нет рта. — Чего не сделаешь для такой персоны, как ты? Впрочем, я, пожалуй, пойду. И поправляйся скорее, друг любезный.
— И ты не болей, — еле-еле смог произнести Амбуш.
После этого Халт угукнул и молча удалился, тихонько закрыв за собой дверь. Так наш главный герой остался один, и оставалось ему только терпеть, ждать и гадать, оправданной ли была совершённая в тот день авантюра. Терпеть, ждать и гадать…