• § Часть №4. «Болесть» | • Глава II - «Балансируя на грани» (Глава 10)

По правде говоря, развернувшаяся позднее хронология событий была зело противоречивой: её можно было назвать относительно ожидаемой, но вот благодатной — без вариантов; её возникновение явно не входило ни в чьи планы, а нам с нашей стороны уместно было бы заранее пожалеть Халта.
А вся соль в том, что и на минувшем вечерке с температурой 10,2°C и незаурядном сне судьба не пресытилась; Амбушу стало ещё хуже — всего через каких-то несколько деньков статус-кво с его болестью сотворилось до того вопиющим, что только и скажешь — ей-богу, хоть на речку беги топиться. Он, уже вошедши в акме, терял сознание каждые Божьи сутки, был одержим, помимо уже имевшихся досаждавших факторов, тремором, хореей и кровавой рвотой; а еженощно ему перед потемневшим взором мерещился бесконечно расширяющийся «тоннель-червоточина» из математических формул, чисел, уравнений и интегралов — вестимо, это относится к ближайшей к нему и его складу ума дисциплине — и в то же время слышались произносящие их смутные, странные, трудно разбираемые голоса и вибрирующий звенящий звук. Невозможно было знать наверняка, отчего наш герой пребывал в таком отчаянном положении, но его уже стала посещать мысль о том, что к нему поспевает верная гибель; каждая секунда времени, растянувшегося пружиной, была для Амбуша мукой.
Мало того, все коллеги с нетерпением и трепетом желали, чтобы он поправился как можно быстрее, ведь ежели бы случилась смена, то кому-нибудь из них пришлось бы, соприкоснувшись с ним, совершить трудноисполнимую энергозатратную транспортацию в потайное помещение за заколоченной дверью в зале 0043; такого расклада, естественно, никому не хотелось. Только одно радовало Krankheit — Халт, не раздумывая, послушался его утреннего совета, потому тот мог более не печься о нежданном визите постороннего.
Именно такое положение дел и держалось 2-го августа, которое началось с угрюмой косматой тёмно-бусой хмари, угрожающе рокочущего грома, зыркающих, сверкая, молний и струящегося, как из корыта, ливня; эта буря не кончилась и поутру, продолжая буйно неистовствовать. Согласитесь, это не самая приятная погодка, но уж что-что, а самочувствие никак не могло прельщать Амбуша: голова раскалывалась, а тупая, тянующая, гудящая, разрывающая боль, поглотившая всю хару, теперь поднялась до степени адской и не прислабляла тиски ни на секунду; казалось, в животе всё нутро скрутилось, будто его отжимают, как мокрую хозяйственную тряпку, а потом его вспороли для сэппуку. Потому больной практически не отпускал от него рук, едва-едва не плакал, непрестанно мычал и выл и весь был окутан напряжением; он был готов едва ли не на всё, дабы эти пытки закончились — хоть литров двести бренди выхлебать, или по меньшей мере положить себе в рот кляп, сделав свои стоны недосягаемыми для чужого слуха; однако даже если бы ему были представлены все условия, у него не хватило бы сил ни на то, ни на другое.
Вскорости он резко и внезапно почувствовал, как что-то в очередной раз подступало к горлу, в котором невыносимо ныла тошнота, и наполовину позеленел; у него раздулись щёки, а сквозь поджатый сомкнутый рот вырвался глухой томный отголосок. Затем, когда он со вторым, более отчётливым отголоском схватился за хару, у него случился рвотный позыв — на простыню, белую, словно она была идеально чистая и отглаженная, пролилась кровь. Отродясь такого не бывало, и вот опять… Сделав надрывный хриплый вздох и пару раз кашлянув, он претерпел позыв ещё мучительнее предыдущего.
Отдышавшись, больной ощутил состояние, угнётшее его из-за того, что дотоле он его не испытывал; его бросило в озноб. Хотя диапазон удобных ему температур был очень широк и шёл в обе стороны (и вспомните: от него самого веет морозом), теперь ему было крайне некомфортно; его захватила дрожь, которую он никак не мог унять. Ему хотелось укутаться пуховым одеялом, приложить к животу, болящему, как лепетала его иррациональная глубинка, от холода, тёплую грелку и прижать её покрепче, обхватив обеими руками. Но при этом горемычный страдалец понимал, что искать грелку в «Гранде» — напрасная трата времени; одно лицо, неспособное это уяснить, ценилось бы миллионов в 60 марок.
Спустя где-то часа два Амбуш, давно уставший от изнеможения, притих и уже только безмолвно покоился на спине, стонал в разы тише, чем минуту ранее и держался за живот; глядя на него, монстра роста 270 сантиметров, так диву и даёшься, как под ним не просела кровать и как он вообще на ней умещается.
В тот же миг в номер водворилась через приоткрытый васисдас двухдюймовая в размахе крыльев бабочка вида «павлиний глаз» и стала, кружась, маневрировать под потолком, выглядя крохотным летающим чёрным существом; пока наконец не осела Амбушу на переносицу. Она, вместо того, чтобы уже по прилёте пасть на половицы, как ни в чём не бывало прядала своими распахнутыми пёстрыми, хрупкими крылышками и контрастировала с его ослепительно-белой физиономией; существа, способные убивать, могут делать это только по своей воле.
Больному, однако же, не было до насекомого никакого дела — он пропускал его мимо глаз, хотя заметность того максимально в них бросалась; его состояние так поплохело, что почти довело его до лишения способности думать, не говоря уже о том, чтобы говорить. Сейчас его внешность была принципиально иной: от его обнаковенной яркости не осталось и следа; свет вокруг виделся тусклее и серее нормы; лицо исказилось страданием; глаза, на один из которых накатилась слеза, преисполнились болью и отчаянием, а их чёрный, как смоль, цвет стал ещё глубже и бездоннее; Амбуш молчал, но при одном взгляде на него можно было понять всё — для этого более, чем достаточно быть физиономистом хотя бы на один процент.
Теперешний, он больше не напоминал того — гордого, важного, смелого и импозантного Амбуша, внушавшего уважение и почтение знакомым; того, которому гонора не занимать и к которому те привыкли — по крайней мере в подобающей степени. Сейчас наш главный герой чувствовал себя как никогда беспомощным, обессиленным, слабым и нездоровым — заправским невольником вышестоящей по власти силы. С этим он и сам-то не свыкся, но, превозмогая боль, смирился с этими тошнотворными обстоятельствами.
Время суток мало-помалу сменилось с дневного на вечернее, и на улице стало темнеть; вместе с ним поменялась и погода — гроза утихла, и её угомонившаяся челядь, состоящая из туч, рассеялась и покинула небосвод над «Грандом». А «павлиний глаз», не менявший место отдыха с тех пор, как сел на Амбуша, внезапно вспорхнул и, быстро и элегантно маша крыльями, улетел туда, откуда представился — тот его спровоцировал, вздрогнув, громко ахнув, ощерившись и перевернувшись на бок; его, словно оглушив, стукнул в сердце приступ боли, какой претерпевать ему не доводилось. На воображаемом графике течения хвори наметился взлёт, накрывший Амбуша с головой: он начал выть, издавать громкие стенания, оханья, блеянья и кряхтенья и метаться, побуждая каркас кровати скрипеть; только проявились ясные очертания вечера, он заплакал, заливая ланиты горчайшими слезами, а простынь — кровью, с силой блюя и харкая.
Зато у Глаз ситуация напротив — обладала позитивной и светлой аурой: они практически оправились от уже минувшей нездоровой меланхолии, судя по тому, как они вновь решили заняться любимым делом, которому давно не уделяли времечка; им нравится играть на клавишных инструментах также, как Скричу — расследовать все тёмные залы и закоулки отеля, Рашу — играть в пасьянс, а Трепету — в шахматы. После поисков нотной книги, продлившихся полдня и завершившихся обнаружением её в одном из шкафов для литературы, они доставили её в зал 0018 — единственный, в котором имелось пианино — то был резной антиквариат, облачённый в гагатовое покрытие, пропахший старостью и разукрашенный тонкими мазками позолоты и объёмными орнаментами.
— Недаром трудились, — пробормотали Глаза и, подняв крышку инструмента, принялись листать книгу, поставленную ими на пюпитр; задумавшись, они протяжно хмыкнули. — Что бы такое сыграть… А! Вот… — Они приложили руку к названию одного из расписанных опусов. — Симфония №40, Моцарт, Вольфганг Амадей. Думаем, зайдёт в самый раз!
Когда Глаза вздумали малость размять конечности перед игрой, те захрустели.
— Да, вовремя мы нашли эту книжицу… пора бы уже освежить навыки. Итак, попробуем…
Чёрные и белые частички клавишного стола энергично задвигались, генерируя мелодию, под которую существо стало подпевать:
— Ла-ла-ла, на-ла-ла, на-ла-ла-лан…
Через полминуты блаженства, чем это было для него, в пространство вонзался наточенным кинжалом истошный, разрубающий сердце и раздирающий слух вопль, заставивший Глаз от неожиданности уронить руки на клавиши, которые после этого создали другой, беспорядочный звук; все тридцать восемь очей исполнителя обескураженно вытаращились и дружно вперяли взгляды по всем сторонам.
— Ч-что? — проронил, заикаясь, исполнитель и, оглянувшись на дверь с номерком «0019», протёр глаза. — Что мы, с дубу рухнули?
— А разве что-то не так? — донёсся до него слабенький скрипучий голосок, от которого он вздрогнул и прикрикнул от испуга.
— Кто это сказал? — робко выпалили Глаза.
— Да успокойся, — спокойно ответил голосок, — Это я, Тимоти.
— Успокой-тесь.
— А-а-а, так вы — Глаза, — прохрипел Тимоти, — А я и не заметил… Извиняюсь.
— Не страшно. Ты ж сидишь в ящике своём, вот тебе было и невдомёк; такие вещи не стоят извинений.
В этот момент послышались тихие аплодисменты из тумбочки, находившейся в том же зале, что и Глаза.
— Хорошо играете, — сказал паучок, оказавший их.
— Благодарствуем, — улыбнулись те.
— А в чём дело-то?
— Ты слыхал?
— О чём вы?
— Мы только что что-то слышали, — отозвались Глаза, — нечто похожее на крик… по крайней мере, нам так показалось. Что это было… не знаешь?
— Нет, — вздохнул Тимоти. — Но я тоже слышал.
— Ну, мы хотя бы не свихнулись, — выдохнули те. — Прибредится же…
Но тут они возгласили и затаили дыхание; их несущее сердце рьяно забилось бешеной собакой; глаза, моргнув, раскрылись, а райки в них сузились. Их озарила животрепещущая, тревожная мысль, обернувшаяся их самой вероятной теорией происхождения странного вопля: они припомнили о том, за кого ныне у всех души болят.
— Что? — взволнованно спросил Тимоти.
Глаза нервозно сглотнули.
— Э-э-э… неважно. — Произошёл их телепорт, отзвук которого тот уловил.
— Эй, вы куда? — негромко окликнул он, а потом глубоко вздохнул. — Ну ладно. С кем не бывает…
А Глаза тем временем уже материализовались в коридоре зала 0027, предполагая, что в нём никого не будет, но всё равно решились посетить его в надежде на возможность выяснить желаемое; всё-же эта возможность им предстала — в обличии Халта, повисшего и прижавшегося к двери в середине правой стены, непрерывно и безнадёжно смотревшего на неё, хныкавшего и слушавшего всё незавидное и отчаянное, что доносилось из номера. Беспокойный и искренний взгляд существа, алчущий выпытать ответ и устремившийся на коллегу, задавал ему вопросительную маску; через минуту оно нарушило молчание, какое мы могли бы охарактеризовать как скорбное:
— Амбуш? — неуверенно спросило оно.
— Амбуш, — слезливо вякнул тот, после чего издал судорожный вздох, обернулся на Глаз и медленно полетел к выходу, виновато закрыв лицо рукой; затем, переглянувшись с ними, он приложил к глазам и вторую руку и начал горестно всхлипывать. Он как нельзя лучше понимал, о чём шла короткая речь Глаз — словно он видел их насквозь; это было взаимно. — Боже мой!.. — прочитал он сквозь всхлипы. — Ты представляешь… если он умрёт… я этого не вынесу… просто не вынесу… понимаешь?.. — И тихо заплакал.
Глаза, на которых выразилось сочувствие, пододвинулись ближе к Халту и дали ему руку; у всех троих — и у больного, и у двух его притеснившихся друг к другу товарищей, были чересчур непривычные лица и состояния. Отлетев от Глаз, Халт покачал головой и пробормотал:
— Оставим его. Известно же, что он просил…
Оба через пару мгновений удалились из зала, причём второй — в совсем другое помещение, представлявшееся одним из номеров, в которые можно войти через проёмы за стенами широкого коридора, нумерованного, как 0013; прислонив руками к лицу раскрытую книгу, плюхнувшись на кровать и озарив её мягким циановым светом, привидение, погруженное в отчаяние ещё задолго до этого, горько завыло навзрыд.
— Господи, какой я кретин! — рыдало оно, стуча книгой по себе, — безалаберный, конченный кретин! Я полный идиот, паскуда! Что я натворил! Может, он выздоровел бы и без этой дрянной склянки! Ах, болван я, болван, я его, чего доброго, убил!
В то же время мимоходом по коридору как раз шагал Сик, у которого каждая из двух дланей была занята бокалом благоухающей спиртом рыжеватой прозрачной жидкости — настоявшегося белого вина, которое он разлил по держимым им сосудам в энотеке Большого подвала; он хотел устроиться в каком-нибудь приятном месте наподобие того, где находился Халт, и выпить, дабы хоть на толику подавить саспенс, затронувший, помимо остальных, и его. Второй бокал он взял на случай встречи с посторонним, чтобы разделить с ним здравицу за Амбуша, неугодного на сие лето Фортуне; и порешил поглотить оба, если таковой не произойдёт. Однако, заслышав ноющий плач Халта, он обернулся, подобрался к дверце в комнату, где тот находился, и, отворив её, зашёл внутрь. Халт поднял на него угнетённый и тоскливый взгляд.
— Предполагаю, что тебя так расстроило, — вымолвил тот после. — Уверен, не только тебя одного. — Тогда он сел рядом с ним.
— Ага… — Халт всхлипнул. — Господи… если он окочурится, что мы будем делать?
— Ну, Халт, успокойся. Я тебя понимаю, мы все за него волнуемся, но нам ли не знать, какой он сильный и ответственный? Даже я мог бы доверить ему свою душу. Разве нет варианта, что он продержится, поправится и всё будет хорошо?
— Не будет ничего хорошего, — озабоченно тараторил Халт. — Я сам не знаю, что ему сунул! Если сложится иначе, то виноват буду я!
— Нет, — ответил Сик, поводив головой и преданно моргнув своим одиноким миндалевидным глазом с чёрной радужкой. — Ты не мог предвидеть расклад событий; тем более, что всего лишь хотел помочь Амбушу. За его смерть ни при каком исходе тебя винить никто не вправе.
— И то верно, — пролепетал тот. — Но я себя никогда не прощу! — И снова, закрыв глаза руками, принялся реветь.
— Прошлое назад не вернёшь, — пожал плечами Сик, — Но твои слёзы ему точно не впрок. Во всяком случае, у меня есть кое-что, что может пойти впрок нам.
Он, поднявшись, взял бокалы со столика, на который он их прежде поставил.
— Вот. — Он протянул один из них Халту. — Это вино. Выпей, может, полегчает.
— Но… но мы не пьянствуем!
— В такие трудные часы, думаю, можно позволить себе один бокальчик. Когда у Глаз была тяжёлая депрессия, я им дал — и помогло. К тому же, это не какая-то там дешёвка, а херес олоросо; попробуй — точно не пожалеешь! — Снизив голос, Сик прибавил: — Да и я бы не отказался. — Через мгновение он возгласил, подняв свой сосуд: — Тост за спокойное сердце, светлую голову и доброе здоровье нам и нашему досточтимому другу!
— Присоединяюсь.
Оба чокнулись кубками, выглядящими почти хрустальными, запрокинули их на себя и за несколько секунд их опустошили.
— Спасибо, — выдохнул Халт, положив свой на стол.
— Не за что, — добрым тоном сказал Сик и направился к выходу. — За Амбуша себя корить бессмысленно, — произнёс он, прежде чем уйти. — Если ты сейчас и можешь что-то для него сделать, то только помолиться.
Хотя Халт хныкал и время от времени всхлипывал, он уже не рыдал; он, кивнув, на прощание поднял руку, и после этого Сик покинул помещение, аккуратно прикрыв за собой дверь. Выйдя, он остановился, поник и слегка сгорбился, а затем, выпустив изнутри короткий удручённый вздох, всё-таки выпрямился и засеменил… к пресловутому на всю округу в пределах отеля под Берлином залу 0027. На каждом пятом или десятом шагу он смятённо озирался вокруг, и всё время выглядел печальным; наконец, подошедши к дверце с заветным номерком и приблизив к ней голову, Сик затих и прислушался, тем не менее за пять минут так и не услышал ровным счётом ни-че-го.
Тогда он испуганно выпрямился — как охотничий пёс, учуявший стаю волков; он осознал, что отсутствие звуков в данных обстоятельствах не могло сулить ничего хорошего, поскольку могло, по одному из вариантов, быть извещением о том, что наш главный герой — пардон за подобное шокирующее высказывание — успел сыграть в ящик. Сик, запыхтев паровозом, поспешно и небрежно растворил дверь и вбежал, но, вспомнив о необходимых для болезного тишины и покоя, остановился, подняв руки, и деликатно прикрыл её; единственным шумом был её тонкий слабый скрип.
С такой же тишиной он прокрался к другой двери, ведущей в сам номер, и забрался и в него; оглянувшись сначала по сторонам, он нашёл там идеальную тишь, а потом перевёл взгляд на кровать, где, под наполовину слезшим с него одеялом, полным складок и бездвижно свисавшим с неё, лежал Амбуш. Рахитичный, плюгавый, послабелый, обессиленный и потускневший (при таком, ненормальном самочувствии он тускнеет и блёкнет, а не бледнеет, так как он белый, хотя имеет зеленоватые тени и аналогичную по цвету световую ауру вокруг), он походил на покойника, переносимого в гробу впереди процессии на похороны; из него будто бы высосали всю энергию — до самой последней капли. Его глаза, смежённые, как и рот, выглядящие обычно окнами в беззвёздный космос, стали чем-то вроде изменяемых по форме чёрных дыр, начисто лишённых жизни. Амбуш не издавал ни единого звука или движения, а просто-напросто покоился на ложе, как спящий; но при этом сморщенное лицо его было переполнено страдальческим терзанием.
Он не показал ни малейшей реакции на визит Сика, что породило в том беспокойство; Сик отмерил несколько бесшумных шагов к его постели и, нависнув над ним, внимательно его рассмотрел и заметил, что тот, как ни странно, выглядит иначе, чем спящим, что усилило его тревогу; впрочем, усилило её и то, что «пациент» не отреагировал даже на лёгкое прикосновение Сика шуйцей к его боку.
— Эй, — вякнул тот тогда и тихо проболботал: — Ты вообще жив?
После этого тоже не последовало отклика, и Сик, окончательно взбудоражившись, задал Амбушу с двух сторон по по пощёчине (не в том смысле, в каком Вы могли бы счесть), решив, что он без сознания; ни одна из них не побудила его очнуться.
— Амбуш! — выстрелил опосля гуманоид, повысив голос и встряхнув его вцепившимися в него руками.
Испуганно отдуваясь, он резко прижал свою ладонь к руке больного, распростёртой вдоль тела, и не нащупал в ней никакого пульса. Тогда, размахнувшись, он во всю ивановскую ударил ему по харе, чтобы попытаться возобновить работу его сердца, однако тот только вздрогнул от этого, как и полагается физическому телу. Это повторилось ещё два раза; на третий раздался гортанный стон, Амбуш подскочил, затем снова вошёл в первоначальное положение — только рот его чуть приоткрылся. Сик, наклонясь к сослуживцу-великану, уловил его еле слышное неровное дыхание.
— Жив… — выдохнул он, вытянувшись и глянув перед собой. Несмотря на этот факт, он всё ещё оставался взволнованным.
Сик, сев на краю матраца, снова устремил взгляд на нашего главного героя и мягко промолвил:
— Ты как?
Тот в ответ промолчал, и в его лице всё сохранилось неизменным — и зажмуренные глаза, вокруг которых у него потемнело, и вялые, хилые, неритмичные вздохи, и уста с опущенными уголками, от которых по щекам и прочему телу прорисовывались ручейки, капли и кляксы крови. Завидев их и на нём, и на простыне, Сик проникся тихим ужасом и подлинной тревогой, что стало видно по его глазу.
С Амбушем на тот момент творилось то, что он не претерпевал ни разу доныне — скажем, фантасмагорическая лихорадка с температурой 24,1°С, о которой он не был в курсе в силу неспособности следить за показаниями градусника; но не так его пытали она, тошнота и слабость вместе прихваченные, как сатанинская, зверская, кошмарнейшая, нестерпимая боль, не прекращавшаяся ни на секунду.
Она пленила, вымотала и ослепила его; ныне он не мог никак самовыражаться — ни разговаривать, ни адекватно реагировать, ни даже стенать и мычать; казалось, он не видел никого, и не пытался ни смотреть, ни слушать, ни воспринимать что-либо. Болезнь вконец подкосила его и отмудохала так, что он уже всем болящим сердцем предвкушал тот судьбоносный миг, когда он вылетит за пределы этого бренного мира; он ощущал, будто костлявая баба-скелет в плаще и с наточенной косой уже взошла на порог к его душе и готовится её захватить с собой в неизведанное. Сознание несчастного Амбуша помутилось до такой степени, что он не мог различить от сущего несущее, а от истины — ложь; тем не менее, теперь он хотел лишь очутиться там, где нету ничего — ни истинного, ни ложного; ни эмоций, ни помыслов; ни материи, ни антиматерии; лишь нырнуть в пустоту, чтобы не чувствовать боли, донимавшей его.
Существовали только две вещи, о которых он мог задумываться: во-первых, стыд и вина перед самим собой за то, что он себя подвёл, позволив обстоятельствам сделать его беспомощным; во-вторых — надежда на столь же верную службу долгу Ада всех его остальных сообщников после его смерти, если она случится, сколь и до неё, и на то, что они зарубят на носу знания, которые он им преподал своим примером; недаром ведь он подчас молвил: «Учитесь, пока я живой!».
Сик не вставал с постели и пристально, не отводя глаз, смотрел на него; пока вдруг, аккуратно потрогав его рукой и положив её ему на бок, не встрепенулся.
— Ты… тёплый, — почти шёпотом проговорил он, подняв глаза со своей руки на стену; сведения о его коллеге позволяли судить о том, что тёплая температура тела ему была крайне несвойственна. — Иисусе Христе, сын Божий, помилуй нас, грешников, — прошептал он себе под нос, покачав головой, и перекрестился.
Полагаем, бесполезно спорить, что наш герой является лучшим из лучших — единицы избранных могут быть настолько важны и ценны для своих коллег и настолько выделяться виртуозным исполнением задач, словно фигуры высшего пилотажа; естественно, им неприятно представлять, что было бы, если бы не было таких, как он. Как и Сику, который был готов до самого рассвета сидеть с ним, что немудрено — так он пёкся за то, что жизнь снежного приятеля увядала, как засыхающий цветок, и висела на волоске. Он отнюдь не желал, чтобы тот скончался; и если бы скончался, то, по крайней мере, не по-английски — неожиданно и ни с кем не попрощавшись. Глядя на него, практически монохромного, Сик едва мог сдерживать слёзы, размышляя о том, что даже представить себе не способен, как тот мучается.
— Держись, товарищ, — тихо причёл он, крепко приложив к нему обе руки; приподнявшееся веко его зоркого при погоне за исследователями ока чуть не становилось мокрым от накатившей слезы. — Прошу, держись. После всего, что ты для нас сделал… — Сик всхлипнул. — Ты не можешь так с нами поступить. Ты так всем нам нужен, товарищ… не уходи.
Сик, силясь не зарыдать, преданно и сокрушённо смотрел на Амбуша, не шевелясь; оба они, вместе с залом 0027, Грандом целиком и всем пейзажем вокруг него, убаюканным ночью, превратились в огромное, необъятное цветное изваяние. Маятник, встроенный в напольные часы, чеканил неразличимыми друг от друга стуками и мерно отсчитывал временные промежутки, следующие один за другим; ласковый всток ерошил растительность и обдувал каждое препятствие, встречаемое им на пути. Тёмная прохлада закутала Германию в охапку со всей Европой и стелилась в каждом её закоулке. Часы крались неторопливо, хищно и угрожающе; когда минуло несколько из них, в продолжение которых Сик держал Амбуша за руки и за бок и молился, гармония хаоса прервалась его вздохом. Он поймал себя на горькой мысли:
«Прости нас, дурней, что мы не смогли тебе помочь по-настоящему; даже немного… меня прости. Мне так стыдно, что ничего нельзя исправить…»
И Сик как будто слышал телепатически, языком понимания, от больного:
«Никто не виноват… вы не могли сделать больше.»
После этого он, стараясь не потревожить того, встал с кровати и, в последний раз обернувшись на него, доковылял к выходу и отворил дверь с номерком «0027»; он только успел вышагнуть, загребая ногами, когда наткнулся на стоящую анфас Фигуру.
— Как считаешь, он выживет? — послышалось её контральто.
— Сомневаюсь. Он уже на ладан дышит… даже слова не может выговорить.
— Всё ещё хуже, чем мы ожидали… — покачала головой Фигура.
— Не говори Халту, — предостерёг Сик, — разрази меня гром, ему это точно не понравится. Уж что-что, а это — последнее, что ему сейчас нужно слышать. Ты его видела — он и так уже в шаге от депрессии.
— Хорошо. Но смерть скрывать не получится, — вставила та. — Ежели Амбуша не станет, ему придётся узнать.