• § Часть №5. «По ком не звонит колокол» | • Глава II - «Приговор судьбы» (Глава 13)

Накаркал Хейст, молвив своё, предпоследнее, потому что вскоре в теле Амбуша кто-то словно повернул переключатель режима, и боль, ныне испытываемая им постоянно, тогда неожиданно поменяла свою ритмику; несмотря на то, что он зрячий, его взгляд замер, потух, помрачнел, помутился и стал подобен взгляду слепца, что в силу своей внимательности не смог проигнорировать Хейст.
— Ты в порядке? — кротко и прерывисто поинтересовался он.
— Да, — бросил Амбуш.
— По тебе так сразу и не скажешь.
Тот звучно вздохнул, так ничем на это и не отозвавшись.
— …Амбуш?
Словно в ответ, у Амбуша зашелестел сомкнутый рот.
— Ты меня слышишь, Амбуш?
Он опять издал немного зычный вздох, продолжая молчать.
— Ты чего это? Что с тобой? — обеспокоенно закудахтал Хейст.
В этот момент дыхание его адресата зачастило и стало тяжёлым, и у него вырвался тихий стон.
— Тебе тяжело дышать?
— Мне… — дрожащим голосом пролепетал тот, — легко.
Тогда он собрался свалиться наземь и уже было начал падать, но Хейст вовремя придержал его по бокам со спины, чтобы смягчить его приземление, причитая:
— Тихо-тихо-тихо-тихо-ти-и-ихо…
После этого Хейст помог ему лечь на благородно-бордовый узорчатый ковёр и развернул его на спину; резко переместившись на секунду своим взглядом с его лица на руку, схватившуюся за хару, он вернулся им в исходную точку.
— Что? — негромко выпалил он.
— Ничего, — пропыхтел трясущийся и сожмурившийся Амбуш. — Просто живот заболел…
— Ну, если он у тебя так заболел, то это ни на что не годится, — протараторил Хейст. — Тебе нужно передохнуть; проведу-ка я тебя в номер, чтоб ты отлежался, сойдёт?
— Х-хорошо… — Тогда с помощью Хейста он с усилием и гортанным кряхтением поднялся в вертикальное положение, и тот повёл его, охающего, туда, куда предлагал, приговаривая:
— Тихо, тихо…
Как только двое добрались до кровати, Хейст успокаивающе произнёс, похлопывая нашего главного героя по плечу:
— Без паники, сейчас всё будет хорошо. А теперь ложись…
— Угм-м… — простонал Амбуш, опускаясь на мягкую постель, жалостливо заскрипевшую под его весом.
— Вот так.
Потом Хейст выстрелил, полностью сменив тон и схватив его руку своими:
— А теперь скажи мне, что, во имя Отца и Сына и Святого Духа, за чертовщина с тобой творится?!
— П-помнишь две тысячи… двадцать первый год?.. — прошептал Амбуш. — Тебе… кто-то говорил про мой порок, так ведь?
— Да, — кивнул тот. — Боже, да у тебя сердце, что ли, подкачало? — испугался он, стыдясь себя за то, что не предположил это ранее.
— Уф, скорее всего…
— Не переживай, возможно, сейчас полегчает, или хотя бы откроется второе дыхание.
— Да вот я лежу, и что-то мне легче не становится… — выдавил Амбуш и слегка приподнялся, оперевшись на руки, но на него положил ладонь Хейст, останавливая его и побуждая опуститься.
— Нет-нет-нет, лежи, тебе… лучше не вставать… — поспешно причёл он.
— Понимаю…
Через какое-то время самочувствие Амбуша только ухудшилось, и его симптоматика была характерной для тяжёлого случая недомогания; Хейст же вылетел из номера, чтобы развеяться и немного отвлечься от волнения за своего последнего живого сообщника. Вдруг позади него послышался надсадный кашель, заставивший его встрепенуться; им оказался пережитый Амбушем приступ гемоптизиса.
— Тебе салфетку дать? — спросил Хейст, вернувшись и посмотрев на его запятнанную кровью руку.
— Нет, — ответил, отдышавшись, тот, лёжа на левом боку и держась за свой живот, — в этом зале нет салфеток. Ты ничего не успеешь сделать.
— Чёрта с два я тебя так оставлю.
— Ты мне ничем помочь не можешь… всё равно мне придётся терпеть.
Время текло практически по капле, а состояние Амбуша становилось отчаянным с таким темпом, за которым то точно не поспевало; он стенал громче, чем до этого, кашлял и полностью был окутан тремором.
— Держись, — вполголоса процедил Хейст, положив ему руку на бок, — всё будет хорошо.
— Нечего меня успокаивать, если мне и так лучше может не стать… — отозвался тот, что явно далось ему с большим трудом.
Однако через мгновение выражение лица Хейста радикально поменялось — его огорошил огромный крестовидный шрам, замеченный им на боку у белого коллеги-мученика; как и то, что он его не увидел сразу.
— Твою налево… — ужаснулся он. — Да кто же знал…
— Я был уверен, что в кои-то веки это случится, — промямлил Амбуш.
— А кто же знал-то?
— Скрич знал, — признался тот, — он сам нашёл меня, но никому ничего не сказал. Я попросил.
— Что это такое?! Откуда это у тебя? А почему я не знаю, что это такое? А?! — забросал его вопросами Хейст, указав на жуткий изумрудный рисунок, служивший объектом разговора.
— Никто больше не знает, — вымолвил Амбуш, продолжая медленно утрачивать дар речи. — Но боюсь, я не успею ответить на эти вопросы. Да, собственно, и не надо.
— И как это понимать? Какого это паршивого кобеля вдруг не надо? Ты был ранен, Амбуш!
— Сам посуди: это уже неважно. Наша жизнь ведь уже прожита — нам известно всё, что необходимо.
Эта «реплика» побудила Хейста к философским размышлениям, отчего он не издавал ни звука несколько мгновений; чуть погодя, он осознал, что тот был вполне себе прав. Между тем в течение всего времени, проводимого этими двоими в зале 0069, там уже нарисовалось нечто незримое, трансцендентное, но бесконечно нагнетающее; неизбежное ни для чего живого на планете — ни для тварей Божиих, ни для… Сатанинских. И это нечто почувствовали и Амбуш, хиревший и изнывавший на ложе, у изголовья которого оно теперь витало, и Хейст, которому это усилило впечатление: ежели до этого он расслабленно мог смело высказываться, то сейчас еле сдерживался, чтоб не заплакать.
— Мне так жаль, — причёл он. — Халт рассказал мне тогда, и я… представляю, как тебе все эти годы было тяжело.
— Знаешь… — Тот, на тот момент притихнувший, приложил к нему руку, дрожащую осиновым листком, и легонько улыбнулся. — Я счастлив, что твои жизнь и успех были столь же внушительными, что и мои. Достойно уважения…
— Не такого, как твои, — признался Хейст. — Я давно… нашёл в тебе опыт, мастерство и мудрость, которыми я так восхищаюсь… — Он ответил так ввиду стыда и вины перед ним и правдивых мыслей о том, что он, несмотря на практически равную с Амбушем степень развития способностей, всё же несколько уступал ему; и они, наряду со всеми подвигами и силой, достались ему практически даром, и единственной отплатой было заставание им ухода своих товарищей, но он, несмотря на солидное долгожительство, не знавал тропы неописуемых страданий, которую прошёл его белоснежный сообщник, на что, по его скромным суждениям, способны лишь единицы, и что сформировало характер того наравне с врождённостью. Исходя из всего опыта, он считал скорее его «старшим из ветеранов», чем себя.
«В любом случае, мне уже не придётся поминать тебя», — вставил он про себя.
— Я ступал с вами бок о бок, потому что это мой долг… который я обязан был исполнить. Но судьба есть судьба, от неё не деться. — В эту секунду отвечающего охватил очередной приступ боли и кашля. — Если уж настал мой срок, то… прощай… если я не смогу сказать тебе это позже.
Он ощущал, будто некая змееподобная рептилия обвивается вокруг его сердца, сковывая его в свои кольца и сдавливая его в них; как только мнимая она, занеся свою голову вплотную к органу, вонзилась в него своими огромными клыками, несущий его в себе крикнул; немудрено, что у него буркалы налились слезами первее, чем у «красного черепа». У него тоже, помимо того, тлели размышления, но их объект был отличен от того, что имелся у Хейста (что соответствует закону о всемирной различности индивидуального восприятия мира), и прельщал его нимало не больше; Амбуш ментально констатировал факт переживания в тот момент наступления после стольких лет жизни, насыщенной неизбывными мучениями, мига, на который он рассчитывал, как на окончание их, и который он ждал в продолжение срока более 200 лет. Он был вполне уверен, что даже если он попадёт в Ад, навряд ли его там ждёт намного большая пытка, чем та, что он пережил, или, как он допускал, на грани того, чтобы испытать.
Пять минут спустя — тяжелейших минут — и для «белой хари», и для «красной», у которой сердце разрывалось оттого, как стенала та, вторая пролепетала, уже почти не контролируя нарастающее отчаяние:
— Амбуш, прошу, скажи что-нибудь, скажи!
Но Амбуш не ответил ей ничем, а лишь пыхтел, часто дыша, и постанывал с миной великомученика перед смертью, не прекращая.
— Сердце, — выдавил он из себя практически шёпотом всё, что сумел, — у меня… болит…
Он мог бы без колебаний назвать своё самочувствие омерзительным, если б у него хватало мочи высказать что-то ещё, пускай и мысленно; но ситуация обстояла иначе, и ни на что, кроме как пожаловаться, он способен не был, хотя в ином случае он, как самодостаточная и гордая особа, из кожи бы вылез, а не произнёс ни единой жалобы. Сейчас же он был слишком беспомощным и обездоленным.
Ближе к вечеру буран стих, придав погодной атмосфере торжественное, праздничное благоговение, какое ей и следует иметь на Рождество; оно распространялось, наверное, на весь Берлин, одначе же не на номер в помещении 0069, наперекор сердечным надеждам персон, находящихся там. Да и о чём тут говорить, ведь одна из этих персон тогда уже ни на что не могла надеяться; если несколько часов до минуты, до которой достучали стрелки на циферблате нашего разговора, она сквозь слёзы вопила от мифически ужасающей боли, то ныне не смогла бы ни взреветь, ни даже произнести у себя в голове фразу «Аз есмь труп». Потому что давешнюю, абсолютно несносную боль на тот момент никак нельзя было повернуть язык охарактеризовать даже как адскую — единственным более-менее подходящим описанием могло стать только прилагательное «трансэкзистенциальная»; Амбуш ощущал такую боль, какую не испытывал никогда — даже при второй болезни, воспоминания и впечатления которой остались с ним навсегда, и казалось, никому во все времена не было настолько больно — кроме, разве что, самого Иисуса Христа.
Величественная и страшная Вамматар, похоже, кейфствовала по полной программе, присосавшись к нему, точно пиявка к помазаннику своего аппетита: ему чудилось, что в его сердце, отяжелевшем так, словно оно налилось осмием, воткнута сотня ржавых ножей, лезвия которых прежде окунули в спирт и соль, и что оно сейчас разорвётся на куски и расплавится. Вследствие этой боли и потери крови он сам был совершенно монохромен, хотя в уже слабой иллюминационной ауре вокруг него сохранялась крохотная доля хризопраза.
Хейст, придерживаясь его обеими руками и уставив на него свои глаза, даже не представлял себе, какие мучения терпел тот, на кого он смотрел; сего не мог совершить никто — даже сам Амбуш, если бы мог размышлять, боялся бы представлять на своём месте постороннего, и неважно, кого — будь то коллега, или… человек. Хейст, рыдая от видимых и ощущаемых им страданий коллеги, алкал всей душою, чтоб боль минула того, и готов был силой его от неё оградить, коли была б на то его воля; но бурлящая у того в горле кровь, заставляя этим его ей задыхаться, всё лиях и лиях и выплёскивалась у него из уст на покрывало, меняя его ализариновый окрас на чёрно-бурый и заполоняя его собой, и стекала с него на половицы.
— Господи, — только и причёл Хейст и более ничего не молвил, зная, что состояние нашего главного героя не улучшится и он рано или поздно всё равно вскорости окочурится.
Когда свечение, окружавшее Амбуша, сделалось столь же монохромным, что и он, во дворе стояла чернейшая полночь. Единственное колебание графика статус-кво произошло в ту секунду, как его очи открылись и пересеклись с очами Хейста, преданно смотревшего на него. Поведение угасающего на глазах коллеги, указывающее на ослабление боли, должно было быть расценено иным как странное, но того это ни капли не удивило; выражение его лица не изменилось. Амбуш, выглядящий почти тряпичной куклой, легонько, но искренне улыбнулся, едва держа на нём вялый, тусклый взгляд; Хейст также искренне улыбнулся ему в ответ, а затем… фактически окунулся в одиночество: белые веки товарища опали, погрузив его в сон — на этот раз беспробудный… Всё. Всё было кончено. Теперь Хейсту не с кем было говорить. Он стал единственной живой душой в «Гранде», рядом с которой безжизненно валялось на кровати тело.
Всем видом он, сейчас лишь до смерти мрачно глядя, не отводя глаз, на усопшего, показывал, что только что проскользнувшее по необъятной реке времени в прошлое событие взорвало и подкосило ему душу, невзирая на то, что он был морально к нему подготовлен; оно инициировало у него основательное расстройство вследствие мыслей, от каких оно виднелось у него на лице — о отсутствии возможности сказать о том, что знал и видел уход знакомого и ближайшего из товарищей, о недостойности его того, чтобы этот уход был таким мучительным, какой он испытал, и ещё о том, что он имел достаточно чести для того, чтоб ему отпели пышнейшую и душевнейшую панихиду, если б он не совершил за жизнь слишком много дурного и являлся бы человеческим индивидом.
Именно таким образом и прошла половина суток, закончив день празднества явления Сына Божьего на том, что Хейст, печально вздохнув и даже не прикоснувшись к трупу, а только сделав ему книксен, покинул, плавно летя, зал; куда — не так принципиально, как то, что ему не было суждено прожить такой отрезок времени, какой с некоторой долей вероятности достался бы Амбушу, не стукни его сердечный приступ, который тот, к несчастью, не вытерпел; хотя, с какой-то стороны, возможно, подобное распоряжение Кармы было к лучшему для всех: всю жисть второго сопровождали проявления порока сердца, заключавшегося в гипертрофии миокарда, пролапсе митрального клапана, межпредсердной блокаде и сети Хиари, которые, вместе с обременявшим его шрамом, сподвигнули его на собственном примере доказать неоспоримость природного закона о том, что ажно сильнейшие неспособны устоять пред Божественным, и оказали до того крупное влияние, что стали причиной его смерти, которая на деле-то случилась чуть позже — как только преставился последний хранивший его в духе своём.
Сие и есть трагическое повествование о почтенном и уважаемом своими сподвижниками Амбуше — Амбуше, перенёсшем столько страданий, сколько не переносил и бравый и искушённый спартанец; как ни странно, оно не завершается и на этой ноте, ибо внезапно в давеча упомянутом помещении внезапно донеслись мягкие, скрипучие шажки: это возникла из дверного проёма Иоланта Ласкарис — правнучка Юлианы Ваттсон, взявшая греческие имя и фамилию вследствие того, что её бабушка женилась на представителе данной нации, и получившая солидный опыт в искусстве своего дела. Ей должно было в скором времени перевалить за 60 лет, судя по внешнему виду, но телосложение у неё было крепкое.
В «Гранд» её послали лишь для подтверждения гипотезы, гласящей, что существа — все до единого — прекратили, сгинув, досаждать человечеству чередами гнусных погибелей, и кое-какую информацию насчёт неё она захватила с собой по выходе позднее из проклятого отеля: зайдя в коридор, она распахнула глаза с думой: «Да это insidiae alba! Да ещё и в лежачей позе! И с руками!», и через минуту распахнула их сильнее, застав, как белое, как офисная бумага, тело медлительно распадается на частички, взлетающие в воздух, испаряющиеся и служащие фрау Ласкарис одновременно пугающим и завораживающим зрелищем.
Когда тело полностью растворилось, Иоланта стремглав понеслась к залу 0100, из которого, вылезши на свет из люка и стряхнув с костюма грязь и пыль, направилась в министерство. Во время заседания она проявила честность, рассказав по порядку всё увиденное, на что один из высших членов взял в руки смартфон со словами: «Давайте-ка я психбригаду вызову», но его сосед возразил, схватив держащую гаджет руку: «Нет. Она права. Это правдоподобный сценарий. В словах фрау есть логика, и если она не психбольная, то «Гранд» теперь свободен от нечисти». С этим человеком все согласились, и Иоланту не только не забрали в сумасшедший дом и удостоили доверия её словам, но и вручили ту же премию, что и герру Гансу Фитцу. Дело имеет многообещающий конец: отель в конце концов не снесли, а сделали историческим памятником, и смелых граждан, привлекаемых им со всей Земли, приглашали и допускали с тех пор на экскурсии.
Прежде, чем вы закроете читаемую вами книгу и перейдёте к другому занятию, вот Вам, дорогой читатель, от скромнейшего разума нашего совет на всякий бытийный случай; нам неизвестно даже приблизительно, пригодится он Вам когда-нибудь или нет (однако мы уверены стопроцентно, что это произойдёт по меньшей мере единожды), но так или иначе его молвим: если вдруг Вы повидаете на своём веку весьма одарённого и успешного человека, прежде чем решать, что он живёт припеваючи и сможет запросто выполнить действие, сопряжённое с его лучшими навыками и талантами, гораздо лучше, чем уже способен делать, стоит серьёзно задуматься: быть может, это неправда, и большой путь, пройденный сквозь трудные испытания жизни, благодаря которым тот человек, возможно, и обрёл пышный успех, стоит у него за плечами…