Представьте себе

Александр Посохов



Представьте себе

Настоящий сборник – это приглашение повоображать немного вместе с автором: а что могло бы происходить с известными персонажами сейчас; а какими могли бы быть знакомые литературные произведения в наше время; а может ли быть общение с неодушевлёнными субъектами; а какими могут быть стихи о несуществующем. Главное – представить себе на минутку, что так могло бы быть и улыбнуться. Действительно, на минутку. Потому, что большего времени на прочтение любого рассказа или стихотворения в этом сборнике не потребуется.

Толстой и Анна

Приехал Толстой умирать на станцию Астапово. Присел на скамейку и стал о жизни своей великой думать. Смотрит, по перрону Анна Каренина слоняется, на рельсы как-то странно поглядывает.
– Ты чего это удумала, паршивка? – строго спросил её Толстой.
– Да вот, – ответила она дрожащим голосом. – Порешить с собой хочу.
– Из-за Вронского, что ли?
– Из-за него, – со слезами на глазах подтвердила Анна.
– Подумаешь, хлыщ какой! – сердито проворчал Толстой. – Да я его просто вычеркну из романа, и дело с концом.
– Действительно, – обрадовалась Анна. – Вычеркните вы этого кобеля, пожалуйста, Лев Николаевич. И этого ещё, прыща старого.
– Каренина, что ли?
– Его самого, тоже козёл тот ещё. Сколько раз говорила ему, купи виагру. А он, разрешение у государя надо получить. Вот и получил рога на рога.
– Нет, – отказался Толстой. – Тогда название всего романа менять придётся, фамилия-то у тебя от мужа. Хотя ты права, конечно, оба они хороши. Хлыщ да прыщ, ну какие это герои.
– Главное, читать про них противно, – взмолилась Анна. – Нафиг они вообще нужны, чтобы из-за них под поезд бросаться.
– Ладно, – сжалился Толстой. – Название поменяю, а их вычеркну и анафеме предам. И тебя анафеме предам. Слаба ты оказалась по женской части и тоже на героиню не тянешь.
– А это возможно? – удивилась Анна. – Вы же не член Священного синода.
– Возможно! – воскликнул Толстой, вставая со скамейки. – Раз я отлучён от церкви, значит, я всё могу. Ленин вон почти всю страну анафеме предал, и ничего. Кстати, я слышал, что он статью про меня написал. Будто зарос я, как простой русский мужик, потому что в зеркало на себя не смотрю. А я же знаю, что в зеркале революция. Давай уедем отсюда. Что-то не по себе мне тут.
И они уехали. Купили домик на окраине Москвы и стали жить вместе. Но не как муж с женой, а как автор с придуманным образом в виде красивой молодой женщины. Сыночка Анны, Серёжу, Толстой не вычеркнул, и он стал жить вместе с ними. После революции Анна Каренина вышла замуж за начальника Московской уездной ЧК, который по блату устроил её на работу в локомотивное депо диспетчером. Лев Николаевич вначале Серёжу воспитал, а затем и других детишек Анны. Все они живы до сих пор. Лев Николаевич каждое лето наведывается инкогнито в Ясную Поляну. Снимет толстовку, натянет джинсы, очками тёмными прикроется и вперёд с группой туристов. Походит, посмотрит, порадуется тому, как содержит Россия его усадьбу, осенит крестом потомков, пару яблочек сорвёт украдкой и обратно.

* * *

Сказка о маузере

Жил старик со своею старухой
У самого моря Балтийского.
Раз закинул старик невод в море –
Пришёл невод с маузером матросским.
И молвит тот голосом человечьим:
– Чего тебе надобно, старче?
Ему с поклоном старик отвечает:
– Да надобно нам машину новую,
Старая совсем уже не стирает.
А пенсия у меня – кот наплакал,
И у жены – с нос гулькин.
Забранил маузер старика:
– Дурачина ты, простофиля.
Сказал же Владимир Владимирович:
«Разворачивайтесь в марше!
Довольно жить рабским законом,
Данным когда-то Адамом и Евой,
Буржуйскую клячу загоним,
Левой, Левой, Левой!»
Не понял старик ни слова
Из слов товарища Маузера
И продал его антиквару
Как раз по цене новой стиралки.

* * *

Омар и Зигмунд

Сидят в кафе на Плющихе двое, давным-давно известные во всём мире личности. Один мыслитель, а другой психиатр. Одного зовут Омар, а другого Зигмунд. Вот Омар и говорит Зигмунду:
– Можно соблазнить мужчину, у которого есть жена. Можно соблазнить мужчину, у которого есть любовница. Но нельзя соблазнить мужчину, у которого есть любимая женщина.
– Красиво, – похвалил Зигмунд. – Но неправда. Если бы мужчина состоял исключительно из любящего сердца, то тогда бы он вообще ничего не делал. Мужчина не состоит только из чувства, это живое существо.
– И что из этого следует?
– А то, что он подвержен любым соблазнам в силу природной зависимости. Вот посмотрите на того мужчину, который сидит за столиком у окна. Видите, к нему подсаживается девушка. Говорят о чём-то. И я абсолютно уверен, что сейчас она его соблазнит.
– Сомневаюсь, – говорит Омар. – Видите, он недовольно махнул на неё рукой, и она уходит.
– А давайте спросим у него, почему, – предложил Зигмунд.
– Извините, – подойдя к мужчине, спросил Омар, который выглядел намного старше Зигмунда. – Почему вы прогнали её?
– Потому, что она совсем обалдела, – ответил мужчина. – Представляете, пятьсот баксов за час, а у самой прыщ на лбу.
– Скажите, а у вас есть жена?
– Есть.
– А любовница?
– Есть.
– А любимая женщина?
– Тоже есть, – признался мужчина. – А вы, собственно, кто такие?
– Ну что! – торжествующе воскликнул Зигмунд, когда они, оставив мужчину в покое, вышли на улицу. – Я же говорил, что всё происходит на подсознательном уровне.
– Но я же о людях, а вы о существах, – грустно заметил Омар. – Пойдёмте лучше посидим молча в тенёчке вон под теми тремя тополями.

* * *

Богоявление

Давным-давно один ваятель
Старинный Бахуса приятель
Чего-то вылепил, как смог,
И всем сказал, что это бог.
Но видно было, что не тот
У образа сего живот,
И зад не тот, и рот,
И голова наоборот,
Не бог, короче, а урод.
Но восприимчивый народ
И на такого стал молиться,
К перстам холодным так и льнёт.
И вдруг сам Бог сошёл на Землю,
И что он видит – люди внемлют
Какой-то пьяной небылице.
Его ж никто не узнаёт,
Ни по лицу, ни по одежде.
И прежде,
Чем он представиться хотел,
В него булыжник полетел.
Прижавши нимб, задравши тогу,
Бежать пришлось живому Богу…

* * *

Сукин сын

Случилось это лет двести назад в Москве. Старик один рассказывал, а ему другой старик, а тому третий и так далее вниз по счёту до тех самых времён. А теперь я вот рассказываю.
Приходит, значит, Пушкин к издателю со своей исторической драмой «Борис Годунов», а тот ему от ворот поворот.
– Да она сейчас даром никому не нужна, – не прочитав ни строчки, кроме названия, сказал издатель. – Делать тебе нечего было в ссылке, вот ты и марал бумагу. Лучше бы фермерством занялся в своём Михайловском. Представляешь, утром сходил в курятник, снял яички, пожарил на сальце с лучком, прикольно же.
– Какой ещё курятник, сударь! – возмутился великий поэт. – Это же Борис Годунов!
– И что? – равнодушно отреагировал издатель и, повернувшись к своему писарю, спросил: – Ты знаешь, кто такой Борис Годунов?
– Нет, – ответил тот. – Ельцина знаю, а других не знаю. Дворника, правда, нашего раньше так ещё звали. А теперь у нас другой дворник.
– А нового дворника как зовут? – спросил издатель.
– Абдулбашир, – ответил писарь.
– Вот видишь, – обратился к автору Годунова издатель. – Человек делом занят, улицы подметает, листья жёлтые в чёрный мешок складывает, а тут ты со своими листочками. Оставь их, если не жалко, он их тоже в мусор выбросит.
– Вы что тут с ума сошли! – снова возмутился Пушкин. – Яйца, сальце, Ельцин, Абдулбашкир!
– Абдулбашир, – поправил его писарь.
– Тем более! Вы можете мне объяснить, почему отказываете печатать Годунова?
– Повторяю, – сказал издатель. – Ни драмы, ни трагедии, ни стихи, прости господи, никому сейчас не нужны. Интернет, дело другое, блогеры там разные, ютубы, подкасты. Понял?
– Я русский человек! – гордо заявил Пушкин. – Я народный язык понимаю. И даже предпочитаю его литературному. А объединение их считаю своей заслугой.
– Ты мне голову не морочь, – перебил его издатель. – Какой ты русский, разобраться ещё надо. Чернявый шибко и кучерявый. А у таких денежки водятся. Если заплатишь, мы тебе не только Годунова твоего напечатаем, но и чёрта лысого.
– Я же автор! – в который уже раз возмутился Пушкин. – Это вы мне должны заплатить за мой труд, а не я вам.
– Ага, раскатал губы. – вставая из-за стола, произнёс издатель. – Я вижу, мужик, с тобой бесполезно иметь дело. Ты же ничего не соображаешь. Убирайся-ка ты подобру-поздорову.
– Позвольте, любезный, – засопротивлялся, было, поэт.
– А я говорю, проваливай отсюда, – повторил свой приказ издатель. – А то охрану позову.
Последнее, что услышал Александр Сергеевич, закрывая за собой дверь, это как издатель сказал писарю раздражённо о посетителе: «Привязался же, сукин сын!»
«Так вот, оказывается, кто я, – подумал Пушкин. – Надо Вяземскому сообщить».

* * *

Собаке прохожего

Какой же у тебя нахальный лай,
Такого лая не слыхал я сроду.
Гуляешь с нами, так гуляй,
Естественной потребности в угоду.

Хозяин твой, конечно, охламон,
Подарки за тобой не убирает.
Идёт себе, как будто он не он,
И, что ты здесь, как будто бы не знает.

Ты по-собачьи дьявольски красив.
Но нашу злость не понимаешь.
И, никого ни капли не спросив,
Ты снова лапу поднимаешь.

Мой милый пёс, среди твоих гостей
Так много всяких и невсяких было.
Но та, что всех приличней и умней,
К тебе случайно вдруг не заходила?

Она придёт, даю тебе поруку.
И не рыча, в её уставясь взгляд,
Ты за себя лизни ей нежно руку,
За то, в чём ты совсем не виноват.

* * *

Смешинка

Поздний воскресный вечер. Счастливое мирное время. На широкой и мягкой кровати уютненько так расположилась девочка Саша, которая приехала к бабушке с дедушкой на выходные. Но сразу же спать она не собирается. Надо ещё чтобы дедушка обязательно рассказал на ночку смешную историю. Он всегда ей рассказывает такие истории перед сном. А она всегда смеялась и, перебивая дедушку, добавляла к его повествованию свои весёлые придумки.
– Дед, ну скоро ты? – позвала она дедушку.
– Господи! – проворчал дедушка, входя в комнату. – Я тебе давно уже всё рассказал.
– А ты просто придумай что-нибудь, – посоветовала Сашенька.
– Ладно, как скажешь, – согласился дедушка и, не раздеваясь, лёг рядышком с внучкой. Сашенька тут же сложила ручки под голову и крепко прижалась к родному дедовому плечу.
Все дедушкины истории всегда начинались со вступительного слова «однажды». Но рассказывать разные необычные и весёлые истории становилось дедушке всё сложнее – уж всё, казалось, самое смешное и удивительное он уже вспомнил и обсмеял вместе с внучкой. Поэтому в последнее время он чаще всего произносил по ходу то, что просто в голову приходило. При этом, начиная очередную галиматью, он сам точно не знал, какое слово должно последовать за вступительным. Именно так было и в этот раз.
– Однажды, – начал дедушка свою очередную историю, – уехал я на недельку из Москвы и иду по окраине села. С одной стороны дома, а с другой стороны густой лес. Чувствую, мне по-маленькому сходить надо, как тебе иногда. Но к огородам же я не пойду, там люди и видно всё. И я, конечно, пошёл в лес. Вижу, на опушке домик деревянный, из брёвен сложенный, с двумя входами с разных сторон. На одной стороне написана большая буква «М», а на другой стороне написана большая буква «Ж». Знаешь, такие туалеты бывают в деревнях или на автобусных остановках за городом?
– Знаю, – ответила Саша. – Мы заходили в такой, когда на дачу к маминой подруге ездили.
– А что буквы «М» и «Ж» означают, знаешь?
– Да, мужчины и женщины.
– Правильно. Так вот, забегаю я туда со стороны буквы «М», а там медведь сидит. И как зарычит на меня: «Ты что, слепой что ли!» Я говорю испуганно: «Нет, не слепой. Я зашёл сюда, потому что буква «М» с этой стороны». А медведь ещё страшнее как зарычит: «Так это же звериный туалет. А буква «М» означает, что это для медведей». Представляешь? Вот такая история со мной приключилась.
Сашенька громко засмеялась. Дедушка тоже сам расхохотался, но что дальше рассказывать, он не знал и не думал вовсе. Рассмешил ведь внучку, подумал он, обязанность свою выполнил и хватит.
– Вы чего там расхихикались! – послышался из кухни строгий голос бабушки. – Опять смешинка в рот попала. Спать пора, завтра папа с мамой рано приедут, в садик надо, а они гогочут. Дед, кому говорю, закрывай двери и иди сюда.
Дедушка встал, нежно поцеловал внучку в лобик, пожелал спокойной ночи и хотел выйти уже. Но Сашенька, продолжая смеяться, остановила его:
– Подожди, дед, а с другой стороны жираф сидел, что ли?
Но дедушка закрыл уже за собой дверь, и Сашенькин вопрос так и остался без ответа.

* * *

Баллада о Гиппопотаме

Из московского зоопарка сбежал Гиппопотам.
И правильно сделал, не место там старикам.
Зато теперь в деревне за угощение и кров
Он катает на себе кучу пацанов.
А намедни всего-то за несколько бочек пива
Он очистил всю околицу от крапивы.
А всего-то за несколько тонн овощей
Он очистил весь пруд от осоки и хвощей.
А ещё по заявкам и с одобрения
Он разбрасывает, где надо, ценное удобрение.
И, где не надо, бывает, случается,
Но ему, забавному толстяку, всё прощается.
С коровой одной молодой подружился.
Не бык племенной, но всё же сгодился.
Короче, прижился.
И служит тем самым наглядным примером,
Что следует делать пенсионерам.

* * *

Страшный экзамен

Брониславу Станиславовичу, молодому доценту кафедры государственного и муниципального управления, внезапно поручили в индивидуальном порядке принять экзамены у одного полковника. Небольшая группа, в составе которой числился этот самый военный, состояла сплошь из работников различных министерств, в том числе почему-то министерства обороны, причём в ранге не ниже руководителей департаментов. Почти все они давно всё сдали, а этот слушатель по засекреченным причинам экзамен не сдавал, и ему предоставили дополнительную возможность.
Доцентом весьма престижной и сугубо гражданской столичной академии Бронислав Станиславович стал всего неделю назад, и раньше принимать экзамены ему не доверяли, разве что зачёты. Он очень разволновался ещё и потому, что экзамен должен был состояться уже на следующий день. Поздно вечером перед сном Бронислав Станиславович разложил на прикроватном столике экзаменационные билеты, улёгся поудобнее, надел очки и стал просматривать вопросы, а вдруг на какой-то из них он и сам толком ответить не смог бы.
Один билет проштудировал, другой… и вдруг дверь в спальную комнату открывается и перед Брониславом Станиславовичем вырастает мужская фигура в кожаной куртке, с папахой на голове, с шашкой на левом боку и с маузером на правом.
– Вы кто, Чапаев? – робко спросил Брониславов Станиславович.
– Нет, я из другой дивизии, – ответил незнакомец и бесцеремонно уселся на край постели. – Некогда Василию Ивановичу по академиям разъезжать, он своих белых добивает.
– А вы своих добили уже?
– Всех под корень вырезал, отдыхаю пока, заслужил. Вот он и попросил меня, боевого соратника, вместо себя экзамен тебе сдать. Так что, давай спрашивай.
– А как к вам обращаться, голубчик? – приподнимая голову над подушкой, спросил Бронислав Станиславович.
– Какой я тебе голубчик! – насупив брови, возмутился посланник Чапаева.
– Тогда, может быть, господин красный командир? – осторожно предложил Бронислав Станиславович.
– Да я тебя сейчас пополам разрублю за господина!
– Извините, ради Бога, я это нечаянно оговорился.
– А за Бога ещё и расстреляю!
– Я больше не буду, правда, – не соображая, чего не будет, но всё равно пообещал Бронислав Станиславович. – Берите билетик, пожалуйста.
– Ну, взял.
– Читайте.
– Сам читай.
– Кадровая политика в системе государственного управления, – послушно зачитал первый вопрос Бронислав Станиславович.
– И что?
– Отвечайте.
– Я, что ли?
– Вы, конечно, не я же.
– А что говорить?
– Ну, расскажите, например, как вы подбираете и расставляете кадры у себя в дивизии, какими принципами и критериями руководствуетесь при этом?
– Чего, какие ещё принципы с критериями! Ты мне голову не морочь. Говори так, чтобы я понял, буржуй недорезанный.
– Ну, какой же я буржуй, – попытался возразить Бронислав Станиславович.
– А кто же ты! Ишь, морду какую наел. На чистенькой простынке лежит, одеяльце в цветочек, лампочка светит.
– Хорошо, товарищ. Давайте сначала. Как вы подбираете и расставляете своих подчинённых?
– Да проще простого. Подбираю, кто не подчиняется, и расставляю к стенке.
– Потрясающе. И второй вопрос, товарищ. Учёт национального состава населения при формировании органов местного самоуправления.
– Опять начинаешь!
– Хорошо. Давайте яснее. Кого, кроме русских, вы берёте в отряд красноармейцев?
– Тебя бы не взял.
– Это почему же, разрешите полюбопытствовать?
– Так ты же непонятно кто. Отравишь лошадь и смоешься.
– Куда?
– А леший тебя разберёт. К предкам, наверно.
– Неужели в Польшу?
– Так ты шляхтич, что ли? А я думал еврей.
– Я не еврей, а поляк. Преподаватель в третьем поколении. Сын профессора, между прочим.
– А зовут-то тебя как, интеллигентишка?
– Бронислав Станиславович.
– Да как же тебя с таким именем в академию генерального штаба взяли! Хрен выговоришь. И не поляк ты никакой, если ты Броня. Форменный еврей.
– Послушайте, уважаемый. Я ничего не имею против евреев, но я поляк. И горжусь этим.
– А я говорю, еврей.
– А я утверждаю, что поляк. И корни у меня польские.
– Под эти самые корни я и изрублю тебя, как всякую белую сволочь. Плевать мне на твоих предков, будь они хоть трижды папуасами. Глянь вот, какой острый клинок у моей наградной шашки. А рукоятка какая, с узорами. Одно удовольствие помереть от такого оружия. Только ты вначале бумагу напиши, что экзамен Василий Иванович сдал.
– А, если не напишу? У меня ведь своя честь имеется.
– А у меня ещё пистолетик имеется. Глянь вот, какой тяжёлый. А патронов в нём сколько. Пристрелю, как последнюю контру.
– Так вы уж определитесь поточнее, товарищ, изрубите меня или пристрелите? – стараясь не терять присутствие духа, произнёс Бронислав Станиславович. – И как кого, как белую сволочь или как контру последнюю?
– Так, очкарик, ты мне надоел, – недовольно проворчал боевой соратник легендарного героя гражданской войны, встал с постели, одной рукой занёс шашку над головой Бронислава Станиславовича, другой рукой наставил на него маузер и приказал. – Садись и пиши бумагу. Ты против Чапаева, значит, враг. А с врагами у нас разговор короткий…
Взмах шашки не состоялся, выстрел не прозвучал, но чистенькая простынка под начинающим экзаменатором оказалась поутру слегка подмоченной.
Через пару часов, наяву уже, в академии, Бронислав Станиславович перед тем, как приступить к выслушиванию ответа на первый экзаменационный вопрос, спросил у офицера из министерства обороны:
– Скажите, товарищ, а война будет?
– Ну, что вы, разумеется, нет, – уверенно заявил полковник. – Врагов у России, конечно, много. А с врагами у нас разговор короткий.
– Верно, – согласился Бронислав Станиславович. – Тогда всё. На второй вопрос отвечать не надо. Я ставлю вам отлично и желаю успехов. До свидания.
Полковник пожал плечами, улыбнулся, взял зачётку, сказал «честь имею» и вышел.

* * *

Голос из Мавзолея

Лимит на революции исчерпан,
А на инфляцию, конечно, нет.
Поэтому помочь вам не смогу ничем я,
И не тревожьте вы меня ещё сто лет.

* * *

Машенькины друзья

Однажды, когда задул на улице холодный ноябрьский ветер и залетали первые снежинки, девочка Маша заболела – давай вдруг кашлять, чихать, носом шмыгать. Простыла, одним словом.
– Да у тебя температура! – воскликнула бабушка. – Всё, будешь сидеть дома. Никуда твой первый класс не денется. Наверстаешь ещё, ты у нас умненькая. Сейчас позвоню маме на работу, пусть врача вызывает.
Через час пришёл врач, дяденька с усами. Заглянул в Машино горлышко, послушал её с двух сторон какими-то чёрными кругляшками, градусник ещё раз поставил и произнёс уверенно:
– Ничего страшного, обычная вирусная инфекция. Посидит день-другой дома, и всё будет в порядке. Таблетки от кашля я, конечно, выпишу и сироп от простуды тоже. А горячий чай с малиновым вареньем вы сами сделаете. Но, вообще, хорошо бы такую чудесную девочку из Москвы к морю свозить. Погреется там, поплавает в тёплой водичке и болеть больше никогда не будет. И ещё очень полезно выспаться сейчас, как следует. Волшебный сон при этом не помешает.
Кузьма с Мартином сидели в это время под Машиной кроватью и всё слышали. Они не знали, что такое инфекция. Но слово это им сразу не понравилось. Потому, что из-за него Маша лежит в постели и не может поиграть с ними. Они и про море ничего не знали, но точно поняли, что, если Маша побывает на море, то никакие болезни ей будут не страшны.
Кто такие Кузьма с Мартином, спросите? Отвечаю. Это самые лучшие и верные Машины друзья – котёнок и мышонок. Котёнка подарил папа, а мышонка – мама. Имена же такие придумала для них сама Маша. И каждому из них она соорудила свой домик – Кузьме побольше, Мартину поменьше. Когда они втроём играли в догонялки, то Маша следила, чтобы Кузьма, цапая Мартина, не слишком-то выпускал когти, а Мартин чтобы не прятался в самые укромные местечки, откуда его нельзя было достать. Маша научила их всему, что сама знала и умела. Например, закончили кушать, взяли лапками по салфетке и вытерли мордочки. Или перед тем, как лечь спать, обязательно, махая хвостиками, пожелали Машеньке спокойной ночи.
И вот, запомнив, что сказал усатый дяденька, Кузьма с Мартином решили во что бы то ни стало организовать для Машеньки волшебное путешествие к морю. Лишь только стемнело, они выпрыгнули в окно и вскоре подлетели к дому на оранжевом самолётике. Кузьма был одет в форму пилота, а Мартин – в форму стюарда. Трап сам подкатил к окошку, Машенька ступила на него и направилась к самолётику.
– Куда! – писклявым голосочком остановил её Мартин. – Купальник забыла.
– Я знаю, где он, – промяукал Кузьма. – Я сам его принесу. И с этими словами прямо в лётчиской фуражке он запрыгнул на шкафчик в углу комнаты, открыл дверку и достал красивый Машин купальник.
На самолётике они летели совсем недолго. Но в полёте Мартин всё равно успел предложить Маше таблетки от кашля, сироп от простуды и горячий чай с малиновым вареньем. Облака, наконец, рассеялись, и внизу показалось море. Была почему-то уже не ночь, а ярко светило солнышко.
Самолётик под управлением Кузьмы ловко пролетел над пальмами, испугал чаек и приземлился прямо на пляже. Машенька быстренько сбежала по трапу и хотела сразу же окунуться в воду.
– Куда! – громким мяуканьем остановил её Кузьма. – Купальник надень.
Маша оглянулась и увидела Кузьму, который стоял в открытом проёме фюзеляжа и держал двумя лапками купальник.
Весь день Машенька купалась, загорала, строила песчаные замки, слова разные из гальки складывала, приветы дельфинам посылала. И, главное, Кузьма с Мартином всё время находились рядом. Кузьма вдруг с ветки пальмы ей что-нибудь скажет, а Мартин из-под песочка. Но их почему-то совсем не было видно. Мяуканье и писк Машенька слышала, а самих своих друзей она не видела.
– Хватит вам прятаться, – сказала сердито Маша. – Пойдёмте лучше вместе купаться. Я вас плавать научу.
– А ты сама-то умеешь? – послышался в ответ бабушкин голос. – Проснулась, соломинка моя. Дай-ка я тебя в лобик поцелую. Ну, слава Богу, температура нормальная.
– А куда Кузьма с Мартином делись? – приподнимаясь на кровати, спросила Машенька.
– Да куда ж они денутся, – улыбнулась бабушка. – Вон они, каждый из своего домика выглядывает. Видишь, как они на тебя смотрят. Ты же их всё время во сне звала.

* * *

А ты?

Зашёл я в лесочек:
Осинка в косынке,
Берёзка вся в слёзках,
Сосёнка с сестрёнкой,
Малинка с калинкой,
Рябинка с корзинкой,
Ольхушка с кормушкой,
И всюду цветы.
Вот так-то, дружочек,
Я лирик, а ты?

* * *

Береги себя, сынок!

Не слышен был этот разговор ни воронам, что кружили тревожными стаями над чернеющими деревьями, ни листьям пожухлым, что мягко шуршали под ногами.
– Застегнись, а то простынешь, – сказал отец. – И не пей много.
– Я и не пью, – возразил сын. – Тебе вот стопочку и себе такую же. И всё.
– Ладно, за встречу можно, – согласился отец. – Ну, как ты?
– Нормально. Всё, как у всех. Ничего хорошего.
– Ну, так не бывает, чтобы совсем ничего. Жить всегда можно. При любом раскладе.
– Не начинай! – перебил сын.
– А что плохого-то! – удивился отец. – Ты в Москве, квартира у тебя. Да, однокомнатная, зато своя.
– Всё равно не надо было дом в Константинове продавать. Сейчас бы приезжали туда на выходные.
– А на что бы мы с мамой тогда жильё тебе в столице приобрели. Всех наших сбережений на половину только хватало. Сто раз ведь об этом говорили. В Рязани мы бы и так купили. Но ты же наотрез отказался оставаться здесь после института.
– Обошёлся бы как-нибудь без квартиры. Снимал бы.
– А кто бы платил за неё. Ты ведь нигде не работал. А сейчас работаешь, кстати?
– Уволился недавно.
– Опять! Неужели ничего достойного найти не можешь?
– Предлагают разное. Но ты же знаешь, что я за гроши на дядю работать не буду.
– Жалко. Сколько мы с мамой тянули тебя, учили, и всё зря. Ну, как же так, сынок! Тебе ведь уже давно за сорок, борода седая.
– Всё по блату, отец. Был бы ты у меня олигархом, а не учителем в школе.
– И что?
– А то. Умные люди в девяностые деньги делали, а ты стаж свой педагогический высиживал. Крутиться надо было.
– Я и крутился, как мог. Думаешь, легко было в советское время квартиру получить.
– Да какая это квартира, хрущёвка драная! – усмехнулся сын.
– Однако ты вырос в ней, – вздохнул отец. – Потом на дом с мамой копили. Как отпуск, так подрабатывали.
– Да он копейки тогда стоил!
– Да хоть сколько! Главное, что мы с мамой любили тебя. Ты дневник-то мой о себе читаешь иногда?
– Какой дневник?
– Который я тебе в восемнадцать лет передал. Я ведь его со дня твоего рождения вёл. Где он?
– Валяется где-то, – отмахнулся сын.
– Оградку бы покрасить, – помолчав немного, заметил отец. – А то мама переживает. Траву она ещё может повыдергать, а на другие дела у неё уже сил нет. А ты чего приехал-то? Десять лет не появлялся, и живой я не нужен был, а тут на тебе.
– Я к маме приезжал. Семьдесят лет всё-таки. Вот она и попросила проведать тебя перед отъездом.
– А, если бы я олигархом был, проведал бы без маминой подсказки?
– Да не обижайся ты, я же пошутил просто, – улыбнулся сын. – Пойду я, а то на электричку опоздаю.
Сказав это, он встал со скамейки, застегнул куртку, вышел за оградку и направился к центральной аллее.
– Береги себя, сынок! – услышал он вдогонку голос отца. Вороны не слышали, листья не слышали, а он услышал.
Недопитая бутылка водки досталась пожилому рабочему с тележкой, заваленной отслужившими своё венками и прочим кладбищенским мусором.
Ветер усилился, похолодало. Осень есть осень.

* * *

Невезуха

Жили-были старик со старухой.
А по соседству жила невезуха.
То за деньгами зайдёт, то просто так,
То у калитки устроит бардак,
То вдруг в окошко покажет кулак.
Вот ведь злодейка, не сгинет никак.

* * *

Всем всё по …

– Всем всё по … – заявил влезший в меня столетний дед, коренной москвич, обречённо уставившись на книжный шкаф с сочинениями классиков марксизма-ленинизма.
– А покультурнее нельзя выражаться? – возмутился я.
– Нельзя! – отрезал дед. – Потому, что учили они, учили, как жить надо, и всё зря.
– А ты знаешь как?
– Знаю. Без господства общественного над частным никакого будущего у человечества нет.
– Ну, ты загнул!
– А тут и загибать нечего. КНДР дольше всех продержится. Может даже, она одна на Земле останется.
– А Россия?
– Исчезнет. А за ней США и Китай. Америка после нас, потому что ещё пограбить успеет. А Китай, потому что капитализма у него меньше нашего.
– А если по сути? – спросил я, желая уличить деда в бессмысленной болтовне.
– Пожалуйста, – не раздумывая ответил он. – Государства как люди. Что между людьми, то между и государствами. Когда каждый сам за себя, то никто не спасётся. Общих интересов и общего порядка при капитализме нет, плохое убивает хорошее, зло торжествует и всем всё по…
– Хватит! – прервал я деда. – Давай вылазь из меня, а то мне ещё новую басню дописывать надо.
– Зачем! – посмеялся надо мной дед. – Вон она вся мораль в шкафу. Лучше всё равно не придумаешь.

* * *

Песня о дуревестнике

Над дворами-городами ветер тучи собирает.
А меж тучами и нами грозно реет Дуревестник,
Змею с крыльями подобный.

То крылом домов касаясь, то стрелой взмывая к тучам,
Он рычит, и тучи слышат
Злую радость в гневном рыке.

В этом рыке жажду дури,
Силу злобы, пламя гнева и уверенность в победе
Слышат тучи в этом рыке.

Стонут голуби от страха,
Разметались в полумраке и под крышами готовы
Спрятать ужас свой пред дурью.

И вороны тоже стонут,
Им, воронам, недоступен смелый гомон против дури.
Гром ударов их пугает.

Пёс дворовый робко прячет тело хилое в подвале.
Только чёрный Дуревестник грозно реет над домами
И землёй, седой от пепла.

Всё мрачней и ниже тучи опускаются над нами,
И людская боль стремиться
К высоте навстречу грому.

Ветер воет, гром грохочет.
Вот охватывает ветер нашу боль объятьем крепким
И с размаху в страшной злобе хлёстко бьёт её о камни.

Дуревестник с рыком реет,
Змею лютому подобный, как стрела пронзает тучи,
Лик добра крылом срывает.

Вот он носится, как демон,
Смертоносный демон дури, он вражду и войны видит.
Он уверен, что закроют тучи солнце.

Синим пламенем пылают стаи туч над бездной ада.
Точно огненные нити вьются стрелы молний в небе,
Ни на миг не исчезая.

– Дурь! Скоро грянет дурь лихая!

Это чёрный Дуревестник дико реет между молний
Над просторами земными.
То рычит пророк разрухи:

– Пусть сильнее грянет дурь!

Леший

Октябрь. Пять часов вечера. Выбегаю из дома в направлении Салтыковского лесопарка. Минут через двадцать бегу по узкой тропинке мимо Лешего. Так я называю странное сухое дерево: мрачный, почти чёрный ствол; на высоте человеческого роста вместо продолжения ствола некое шарообразное образование с коротким сучком в форме носа и двумя пупырями, напоминающими глаза; по краям на уровне плеч два мощных ответвления, похожие на руки орангутана, вскинутые вверх; ни единого листочка, ни свежих отростков, что только и отличает его от образа сказочного мохнатого существа. Лешие, естественно, бывают разные: то гиганты, то карлики, то ветер его сопровождает, то тени от него нет, то сам он может стать невидимым, то силы невероятной, то по-человечески разговаривает. Мой Леший был одиноким, других подобных я не встречал в округе. Стоял он чуть в стороне от тропинки посреди раскидистых дубов и высоченных елей, никого не трогал и не пугал. Наверняка, как и положено, чувствовал он себя настоящим хозяином этого леса, охранял его и покровительствовал оставшимся в нём животным. Раньше, до семидесяти пяти, я просто подходил к своему Лешему, присаживался рядом на выступающий из земли стальной крепости корень, доставал фляжку с водкой, и мы с ним выпивали по пятьдесят граммов. Или по бутылке пива иногда. Я говорил, он слушал. Через пять лет я понял, наконец, что со всякой выпивкой пора заканчивать и начинать снова бегать. Однако всё равно, пробегая мимо него, я обязательно останавливался на мгновение, подходил к нему, шлёпал его по бицепсу и произносил «Привет, старина!». Возвращался я домой через час, примерно, но уже по другой дороге.
И вот бегу я вчера, как обычно, мимо Лешего, а темнеет уже, неуютно как-то становится, тревожно. И впервые не остановился, а прямиком дальше. И вдруг слышу:
– А поздороваться? – это Леший остановил меня громким упрёком. А ещё говорят, в Москве лес неживой.
– Извини! – закричал я в ответ. – Тороплюсь шибко, в шесть часов индийский фильм показывать будут, а я страсть как люблю их.
Крикнул и тут же грохнулся на землю, повредив при падении правую руку, хорошо, что не носом в жёлтые листья, оглядываться не надо было. Коряги эти противные, похоже, специально подстерегают повсюду, так и норовят подножку подставить, ни на секунду отвлечься нельзя.
– Вставай, давай! – командует Леший. – Грунт холодный уже, простынешь ещё. Посиди тут со мной, отдышись маленько.
Встал я, подошёл к нему, правая рука болит, левой погладил его по макушке и сказал:
– Привет, старина! А раньше-то почему молчал?
– Повода не было, – говорит.
Хотел я ещё спросить его, почему он сухой и лысый, да только как заколет у меня в груди слева, сковало всего сразу, дыхание спёрло. Осторожненько так присел я на корень, чувствую пот на лбу градом, сердце будто на ниточке болтается. Шелохнуться не могу, глаза закрыл и вижу: облака белые и пушистые, сквозь них солнышко ясное светит, ангелочки с цветочками. Дивное, волшебное состояние. Но чувствую вдруг, подпихнул меня кто-то в спину слегка.
– Очнись, мужик! – услышал я голос Лешего. – А то помрёшь ещё прямо здесь. Как я тебя хоронить буду, я же с места сойти не могу. Тут вот намедни старичок один со старушкой вон под тем пнём собачку похоронили. Так у них лопатка была. Ну вот зачем ты бежишь, спрашивается? Тебе восемьдесят уже, а всё успокоиться не можешь. Хватит, прекращай немедленно!
– Но я же тихонько, – вымолвил я в оправдание.
– Какая разница! – возразил Леший. – Куда вы, люди, вообще несётесь?
Не стал я ничего объяснять ему. Встал, поблагодарил его за обратный путь с того света и поплёлся домой.
– Бог в помощь! – прозвучало во след.
Это вчера было. На индийский фильм я опоздал, и кто там в семье козни невестке строит, так и не узнал толком. А сегодня вечером я опять побегу. Никакие придуманные существа мне не указ. Мой Леший добрый, конечно, хороший. Но он на одном месте стоит. А я без движения и до ста лет не дотяну.

* * *

Сказка о золотой птичке

Жил старик со своею старухой
У самого тёмного леса.
Жили они в ветхом домишке,
И было им на двоих поровну
Сто шестьдесят лет.
Старик ловил певчих птичек,
Старуха ворчала, да кашу варила.
Раз он в лесу повесил клетку,
Залетел в неё клёст кривоклювый.
Он в другой день повесил клетку — Залетела в него синица писклявая.
А в третий день — тоже одна птичка,
Да не простая, а золотая,
И говорит человеческим голосом:
«Отпусти ты, старче, меня в чащу!
Откуплюсь чем только пожелаешь».
Пожалел старик птичку
И отпустил её со словами:
«Бог с тобою, золотая птичка!
Твоего мне откупа не надо,
Лети себе в лес тёмный,
Порхай там себе на просторе».
Воротился старик ко старухе,
Рассказал ей великое чудо:
«Я сегодня поймал было птичку,
Золотую птичку, не простую.
По-нашему говорила птичка,
Домой в лес просилась.
Не посмел я взять с неё выкуп,
Так пустил её в лес тёмный».
Старика старуха забранила:
«Дурачина ты, простофиля!
Взял бы обличие для меня новое,
Моё-то совсем состарилось».
Вот пошёл он к тёмному лесу,
Видит — тот встревожен слегка.
Стал он кликать золотую птичку.
Прилетела к нему она и спросила;
«Чего тебе надобно, старче?»
Ей с поклоном старик отвечает:
«Смилуйся, государыня птичка,
Разбранила меня моя старуха,
Не даёт старику мне покою.
Нужна ей наружность другая,
Её-то, вопит, совсем состарилась».
Отвечает золотая птичка:
«Не печалься, ступай себе с богом.
Будет ей новое обличие,
Без морщин, седины и согбенности».
Воротился старик ко старухе.
Сидит та под окошком,
И всё новое у неё:
И лицо и фигура годов на сорок лишь.
Ещё пуще старуха бранится:
«Дурачина ты, простофиля!
Выпросил всего-то серёдку мне,
Много ль в таком виде радости?
Воротись, дурачина, ты к птичке.
Потребуй ещё моложе обличия».
Снова пошёл он к тёмному лесу,
Видит — растревожен лес.
Стал старик звать птичку.
Прилетела к нему она, спросила:
»Чего тебе надобно, старче?"
Ей старик с поклоном отвечает:
«Смилуйся, государыня птичка!
Ещё пуще старуха бранится,
Не даёт старику мне покою:
На двадцать лет выглядеть хочет».
Отвечает золотая птичка:
«Не печалься, ступай себе с богом,
Совершу всё, как ей чудится».
Пошёл он к своему домишку,
А бабы среднего возраста и нет уж.
Перед ним молодуха пригожая,
Сидит она под окошком,
На чём свет стоит мужа ругает:
«Дурачина ты, прямой простофиля!
Выпросил, облик на двадцать!
Воротись, поклонись птичке:
Не хочу быть молодухой-красавицей,
Хочу быть девкой-невестой,
С телом нежным, как у младенца,
Ярче самой птички золотой,
И чтобы она в услужении у меня была».
Пошёл старик к тёмному лесу,
Видит — бушует лес тёмный.
Стал он кликать золотую птичку.
Прилетела к нему птичка, спросила:
«Чего тебе надобно, старче?»
Ей старик с поклоном отвечает:
«Смилуйся, государыня птичка!
Никак не уймётся старуха моя.
Хочет быть она самой красивой,
Даже краше тебя хочет быть.
И чтобы ты ей служила»».
Ничего не сказала птичка,
Лишь крылышками взмахнула
И улетела в дремучую даль.
Долго ждал он в лесу ответа,
Не дождался, к старухе воротился.
Глядь — сидит под окошком девочка,
Годик от роду или того меньше,
На горшке сидит
И соску посасывает.

Давно это было.
Нет уж того старика в живых,
И лес поредел,
И домишко струхлявился.
А девочка всё сидит на горшке
И соску сосёт.

* * *

Топорик Раскольникова

Пришёл Раскольников к старухе-процентщице, чтобы убить её. А она и говорит ему, кряхтя и кашляя:
– Ты топорик-то положи на комод, чего ты его держишь под пальто. Ты же не царь Пётр и не мужик, чтобы с топором ходить. Уронишь ещё на ногу себе. Я ведь всё равно знаю, зачем ты пришёл.
– Ну, коли знаете, тогда я лучше его обратно за дверь в каморку к дворнику положу, – тихо произнёс Раскольников. – Я его и в самом деле едва держу, не ел ничего уже несколько дней. Вчера, правда, один банан откушал.
– Нет, – решительно возразила Алёна Ивановна, – Положи топорик аккуратненько на комод. И никого вообще убивать не надо. Ни меня, ни Лизавету.
– Ой, спасибо, бабушка! – обрадовался Раскольников. – А то я и вас и себя загубил бы, проверяя, тварь ли я дрожащая или право имею.
– Какая я тебе бабушка! – возмутилась несостоявшаяся жертва. – Я ещё даже не на пенсии. Ждала, что в пятьдесят пять выйду, так нет, не получается, до шестидесяти теперь тянуть надо. Как овдовела, так на проценты и живу. Тебе вот по блату процентов десять могу скинуть.
– На что?
– Квартира нужна?
– Ещё как нужна, Алёнушка Ивановна! – взмолился Раскольников. – Главное, помочь некому. Мать у меня давно пенсионерка и сама чуть милостыни не просит. Сестра, кандидат наук, в гувернантках таскается. А я на Сонечке жениться хочу. Ну не ехать же мне на Дальний Восток, где обещают бесплатно гектар земли дать.
– В ипотеку пойдёшь? – сверкнув хитрыми глазёнками, спросила жадная процентщица. – Нехристи в банке тебе ничего не дадут, ты безработный, а я дам. Без справки о доходах и поручительства.
– А просто в рассрочку без процентов и закладной нельзя? – поинтересовался Раскольников. – Вроде как по знакомству. Тогда бы вы мне действительно помогли. А так грабёж и вымогательство получается.
– Нельзя, – прошипела Алёна Ивановна. – Я же частница и без процентов помру. Пусть государство тебе помогает, это его забота. А я никого любить не обязана и сама зарабатывать не хочу. Для меня вы все, голодранцы, источник наживы. И притворяться добренькой я не собираюсь.
– Ладно, – обречённо вздохнул автор безумной идеи очищения общества от ненужных людей. – Уж лучше в ипотеку, чем на каторгу.
– Да, выбор у всякой твари маленький, и прав почти никаких, – откинув назад жиденькую косичку, глубокомысленно заключила молодая ещё по нынешним временам старуха. – Двадцать пять процентов по году на сорок пять лет, как раз до моего столетия. Устроит?
– Устроит, – согласился Раскольников, почувствовав лёгкую дрожь от предлагаемых условий. – Деваться мне так и так некуда.
– Тогда пиши расписку, – и Алёна Ивановна полезла в верхний ящик комода за бумагой. – А топорик с отпечатками твоих пальчиков я в Лондон на аукцион свезу.

* * *

Меня тут нет

Весна.
На кладбище стою
И вниз смотрю:
Могилы, имена,
Чужие судьбы.
Ещё чуть-чуть бы,
И сам улёгся б на
Одном местечке
Среди цветущих верб.
Но глянул вверх,
А там овечки –
Облаков причуда.
И благодатный свет.
Пойду-ка я отсюда,
Меня тут нет.

* * *