Глава 2.8. Прятки следователя Рефлекто (Глава 15)

Даменсток, 10 июля, 1044 год
Время 19:44

Моросило. Мелкие тёплые капельки заставляли всё кругом блестеть и переливаться тёмно-красным. Казалось, всюду сохла кровь. Багровело слишком тёмное для июля небо, словно тотчас вернулась зима. По чёрным небесам маленькими лодочками плыли серые перистые облака, скрывая жёлтую луну и крохотные пылинки – звёзды. В закрытых окнах не горел свет, квартиры пустовали, – все разъехались по дачам или отправились за границу отдыхать и набираться сил.
Следователь Рефлекто шёл по безлюдным, плохо освещённым переулкам после тяжёлого рабочего дня, прошедшего за горами важных бумаг. Уставший, он совсем не спешил, ибо не видел в этом смысла: дома его никто не ждёт, в чахлой квартире – могильный покой, который и притягивает, и пугает, ужин пройдёт в одиночестве, а перед сном некому будет пожелать спокойной ночи. Он спал тревожно и чутко, просыпался от каждого шороха и засыпал с трудом, – работа сказалась на здоровье, а потому услышать «спокойной ночи» от кого-то стало его маленькой мечтой. Что-то припомнив, он с умилительным довольством хмыкнул, завернул за угол и тут же остановился, застав стоящую под мигающим фонарём ярко-алую фигуру с шарфом тёмной шерсти на шее.
Неизвестный развёл руками и захохотал:
– Следователь Рефлекто! Как я рад вас встретить-с!
Рефлекто насторожился и отшатнулся.
– Вы кто?
– А вам не всё равно? Я хотел бы с вами поговорить. Что ж вы отходите-с? Подойдите ближе; я не кусаюсь…
– Я вас отсюда хорошо слышу.
– Слышать-то одно, а говорить… Но вас не переспорить. Оставайтесь на месте, – неизвестный шагнул назад. «Шарф» на его плечах открыл сверкнувшие глаза, – крупный чёрный кот смотрел на следователя и болтал пушистым хвостом. – Итак, любезный, помните ли вы недавнее дело, в котором был замешан Сет Прайд? Эмигрант, замечательный актёр, мастер своего дела… Он был высок, красив и атлетичен, горделив и насмешлив, но на деле добр, тревожен и раним… Помните-с?
Рефлекто понял, о чём говорил незнакомец.
Десяток дней назад в полицию был послан звонок от Прайда, сообщившего, что «** июня в девять вечера состоится собрание террористической банды, промышляющей отравлением красным газом. Просьба прислушаться к моим словам и в назначенный час отправить сотрудников полиции в квартиру по адресу ***». Полиция не собиралась воспринимать его просьбу всерьёз, однако начальство заставило отправить вооружённый отряд на задержание.
В двадцать первой квартире на пятом этаже ровно в десять вечера сотрудники полиции услышали выстрел, – вскоре было задержано более десяти участников террористической группировки «Агония», а в ванной обнаружен труп хозяина квартиры – Сета Прайда. Он лежал на полу: лицо его застыло в умиротворённости, словно он спал, и только кровь, сочащаяся из левого виска, было единственным «живым» во всей ужасающей картине. На полке нашли предсмертную записку – раскаяние, за совершённые грехи и чистосердечное признание:
«Я, Сет Прайд (Даинн Мюрд), признаюсь, что долгое время был участником террористической группировки «Агония» и убивал людей не по своей воле. Я беглец из олгонского города, единственный ребёнок работорговцем Мюрдов и с детства был причастен к преступности. Бежав в Даменсток, надеялся обрести спокойствие и воплотить мечты в жизнь, однако меня отыскали террористы и стали шантажировать, что разрушат мою жизнь, если я не буду им помогать. Как идиот я согласился на эту сделку и раскаиваюсь в этом. Убиваю сам себя, ибо не хочу жить и видеть, как рушится моя жизнь. Я не хочу больше пыток.
Никакие слова не вернут десятки жизней, отнятых мною, потому надеюсь, что тех, кто пытал меня, ожидают пытки и мучения хуже, чем в Преисподни. Ощутите то, что всё это время ощущал я, будьте заперты в тюрьме на всю жизнь и поплатитесь за каждый вздох своей поганой пасти! Задохнитесь собственной отравой, гнусные ублюдки! Я жду вас в Аду и из-под земли буду наблюдать, как вы сгниёте заживо!»
На следующий день дело запахло жареным. Судмедэкспертиза дала удивительные показания: при вскрытии трупа Прайда не было обнаружено ни его головного мозга, ни сердца. Вместо них зияла пустота, словно там и в помине не было никаких органов. Расследование пропажи органов и дела террористов повесили на следователя Рефлекто. К сожалению, так и не удалось выяснить, куда исчезли мозг и сердце актёра, а всех участников «Агонии» приговорили к двадцати годам заключения, последующей порки и смертной казни.
Репутация Прайда пошла по наклонной: заголовки газет пестрили скандальными и кричащими названиями, водопадом из грязных ртов полились сплетни и осуждение, – отныне все фильмы с его участием пришлось закрыть и вычеркнуть его из истории киноиндустрии.
Хамлов и остальные его приятели учинили скандал: никто не верил в причастность Прайда к терроризму. Григорий вскоре выпустил нашумевшую статью, где очищал имя приятеля, обвинял государство и суд в клевете, злой лжи и убийстве доброго имени Прайда. Под поток угроз попал и Рефлекто, ибо он, как следователь, вёл это дело и именно благодаря ему террористы не вышли на свободу.
В воспоминаниях Рефлекто проскользнули часы с суда и расследования. Он отошёл от незнакомца и строго отрезал:
– Помню. К чему вы это говорите?
– Мне интересно, не мучает ли вас совесть, когда вы знаете, что по вашей вине умер человек, при жизни подающий надежды и мечтающий о светлом будущем-с?
– Причём тут я? Я не виноват, что Прайд оказался террористом и травил ни в чём неповинных людей красным газом.
Незнакомец засмеялся, – вместе с его смехом свет фонаря прекратил мерцать и осветил лик Аркадия Либидина. Кот спрыгнул с его плеч и растворился в темноте переулка.
– Мне вас жаль, любезнейший, – сказал он, сложил руки за спиной и отвернулся. – Выходите!
По его указу из-за углов вышло несколько вооружённых человек в чёрных костюмах и масках: у одних в тонких руках сияла стальная бита, у других – топор, а у одного клокотал револьвер. Неожиданно вслед за ними выбежал Тьюддин и испуганно крикнул:
– Гриша, хватит! Бросайте оружия, прекращайте эти шутки!
– А кто шутит? – яростно прошипел Хамлов. Рефлекто узнал его хриплый голос, – кровь застыла в жилах.
– Ещё хуже! Прекращай, не бери на себя грех, не убивай!..
Бесшумно попятившись назад, Рефлекто завернул обратно за угол и рванул с места. На мгновение сбившиеся с толку бунтари что-то закричали и побежали вслед за ним, – загремели выстрелы, смешались ругань и крики. Из-под горящей подошвы лавой плескались горячие брызги луж, гудели мысли о том, где спрятаться, в глазах рябили кровавые холодные стены. Поняв, что район ему знаком, следователь вспомнил, у кого сможет спрятаться от преследователей, навернул огромный круг по переулкам, вернулся обратно и забежал в бледно-жёлтый дом, едва не встретившись лицом к лицу с Либидином, на чьём лице расползлась пустая улыбка.
Перебегая через ступень, Рефлекто поднялся на четвёртый этаж и услышал, как внизу открылась входная дверь: за ним хвостом спешил Хамлов и несколько его подручных. Следователь забежал в мрачный коридор, бросился к сорок четвёртой квартире и забарабанил по двери. Дверь открылась, и из-за неё показался удивлённый Винин.
– Кто?.. – спросил писатель и, увидев неожиданного гостя, от испуга чуть не закрыл дверь, однако Рефлекто придержал её ногой.
– Прошу помоги; мне надо спрятаться!
Издали слышались приближающиеся голоса. Винин, поняв, что дело пахнет керосином, впустил беглеца в квартиру и спрятал в потаённую комнату. Следователь заперся изнутри, а писатель укрыл очертания двери коробками и одеждой на вешалках.
В дверь молотком застучали кулаки. Винин не успел запереться на ключ, – дверь распахнулась, и за порогом показались преследователи. Хамлов без маски бесцеремонно зашёл в квартиру.
– Здравствуй, Модест, – прошипел критик.
– Зачем ты пришёл? Кто это? – недоумевал Винин и замер, – вместо ответа он почувствовал холод железа, прижатого к его лбу. Иней покрыл его побелевшие щёки.
Хамлов, сверкнув звериным оскалом, взревел:
– Где он?!
– Кто?..
– Не ври, что не знаешь! Где этот поганый следователь?!
– Какой следователь? Ты о чём?
– Прекрати врать! – он обратился к товарищам. – Обыщите квартиру, чего стоите-то?! Эта мразь точно здесь скрывается, никак иначе! А с тобой…
Винина обдало паром животной ярости.
По квартире частым рокотом затопали семь пар сапог. Подручные разделились по комнатам, вываливали вещи из шкафов, внимательно высматривали все места, куда мог бы поместиться человек; они смотрели под кроватью, под столом, но никого не находили. Хамлов поторапливал их, не отпуская Винина из-под прицела, бранился и стучал по спусковому крючку заряженного револьвера, угрожая писателю расправой.
– Если мы найдём следователя, – брюзжал критик, – живым ты отсюда не выйдешь! А если не найдём, то только посмей вякнуть кому-нибудь обо мне, – я тебя заживо зарою, тварь! – его голос сорвался на крик. – Признавайся, охмурял мою Настю?!
– Кого?..
– Ты ведь знаешь, не ври! Савелий мне всё рассказал о тебе, гнилой выродок! И то, как ты Сета расстраивал, как ты к нему лицемерно относился, знаю! Я всё знаю о твоих поступках и убил бы прямо здесь, как шавку!.. – револьвер в его руке затрясся, но на спусковой крючок он не решился нажать.
Внезапно раздался звонок: Хамлову позвонил Жадин, предупредив, что приехала полиция, и наказал убегать через чёрный ход, где он их ожидает. Взволновавшийся критик громко выругался, спрятал пистолет в карман и, крикнув сообщникам оставлять всё, убежал прочь. Люди, уронив Винина на пол, поспешно вышли в коридор и, хлопнув дверью, удрали вслед за бунтарём.

Пробило одиннадцать вечера.
Рефлекто вытащил из битком набитого книжного шкафа синюю папку, вернулся на кухню и открыл её. Дантесс сидел за столом у распахнутого окна, сложив ногу на ногу, и курил третью по счёту папиросу. Увидев папку, он сел ровнее, потушил курево и хмыкнул:
– Слушай, что-то знакомые фамилии…
– Ты про кого?
– Хамлов, Жадин… Не мы ли их задержали летом?
– Да, их. Я вас тогда вызвал и сильно боялся, что без жертв не обойдётся. До сих пор удивляюсь тому, как вы так быстро приехали.
– Ну, сынок, мы ж мусора быстрые!
Рефлекто вздохнул.
– И как тебя до сих пор не уволили с таким отношением к работе?
– Да я ж шучу!
Пока следователь перелистывал страницы, Дантесс смочил кубик сахара в остывшем чае и положил его под язык.
– Кстати, Хамлов и Жадин-то были без оружий, а остальные преследователи оказались бесами-Тенями.
– Ты мне говорил.
– Может, тебе показалось, что они были вооружены?
– Мне показаться ничего не может. Кстати, ты как их на пару суток усадил, раз они были безоружны?
– Ай, не помню уже! Ну, ты ж меня знаешь: когда надо, я запеку любого, – он подмигнул, поднялся и, включив чайник, посмотрел через плечо следователя в папку. – А это что?
– Записки.
– Ещё одни? У тебя что, всё разбросано по разным папкам?
– Это другие.
– А-а-а! Другие…
– Чай наливай и садись. Я ещё не закончил.
Налив себе вместо чая обычного кипятка, Дантесс сел обратно и навострил уши. Рефлекто продолжил рассказ.

Из записок Модеста Винина

… когда они ушли, я хотел выпустить следователя, однако дверь снова открылась, и ко мне зашёл Аркадий Либидин. Я совсем не ожидал его увидеть после случившегося.
Он осмотрелся и прикрыл за собою дверь. Вокруг царил разгром, – работа напарников Гриши. Среди беспорядка он не сразу обратил на меня внимание, словно я – мелкая вошь, соринка, а, увидев, посмотрел на меня сверху вниз. Глаза его блестели ярко-жёлтым, на губах не было привычной лукавой улыбки, – он был холоден и страшен и на секунду посмотрел на шкаф, где скрывался следователь…

Рефлекто поёжился при воспоминании о том дне.
– Я, когда в шкафу сидел, слышал всё: и шум, и разговоры. Помню, когда всё затихло, я решил выглянуть и встретился взглядом с Либидином. Никогда не забуду того, с каким холодом он посмотрел на меня, словно в душу заглянул!
– И ты вышел?
– Нет, закрыл дверь. Честно, я никогда так в жизни не пугался, как тогда…

– А, Модест Винин, – улыбнулся Либидин, – не сразу вас увидел… Полагаю, этот разгром – дело рук Григория и моих подопечных?
– Что? Подопечных? Что вы здесь делаете?
– Я, можно сказать, мимо проходил-с…
Я был в шоке от происходящего и сильно раздражился. Либидин тогда был мне противен до тошноты: я его не принимал за почтенного человека, каким его видели остальные, однако из привычной вежливости обращался на вы, хотя тогда сразу хотел выгнать его из дома.
– «Можно сказать»? А если без «можно сказать»? И что за подопечные?
– Я помогал Григорию и предоставил ему своих ребят… А следователь в маске не у вас, случаем-с?
– И вы туда же! На кой чёрт вам следователь?
– Не мне, а им; мне-то следователь не сдался. Я пришёл сюда, чтобы встретиться с вами.
– А я вам на кой чёрт? И что значит «им»? Зачем Грише следователь? Что произошло?
– Тише, тише, не спешите… Я всё расскажу-с.
Мы по его просьбе зашли в комнату, где на полу, на кровати и на столе валялись одежда, коробки и книги. Либидин поднял несколько книг и с бережностью положил их стопкой на стол. Мне показалось, он был радостен, когда рассматривал корешки и обложки, и стал ещё радостнее, когда начал рассказывать о том, что произошло. От услышанного до сих пор странные эмоции. Я был в ужасе и пребывал в прострации. Сейчас своих чувств не опишу… Кажется, словно это всё сон, что скоро я проснусь и пойму, что ничего не произошло…
– К вопросу о том, зачем нашим понадобился следователь, – начал он, – то дело вот в чём… Вы слышали, что Прайд застрелился?
– Что?.. Вы про Сета?
– Разумеется! А вам другой Прайд известен, что ли?
– Он застрелился?.. Что случилось?..
И я узнал обо всём: и о следователе Рефлекто, и о самоубийстве Сета, и о террористах с красным газом. Либидин рассказал обо всём в мельчайших подробностях, да лепетал так, словно я читал книгу… (прочерк)
… так странно: Сет мёртв. Я ведь с ним когда-то разговаривал, я знал его, я с ним обнимался и сидел за столом на кухне, и вдруг его бац! – и нет…

Из записок Аркадия Либидина

По поводу всей этой грязной и отвратной ситуации с Прайдом я скажу лишь одно: меня до глубины души огорчил такой поворот событий, ведь кто же знал, что я общаюсь с человеком такой ужасной судьбы? Узнав, что он не по своей воле убивал невинных людей, что его шантажировали, я был в ужасе. Он никогда не говорил мне о своих проблемах, хотя я видел, что он мне что-то не договаривает. Я мог бы ему помочь, если бы он обратился ко мне… Я виноват, что не увидел его трагедии, и не могу перестать себя корить за это.
Услышав новость о смерти Прайда и узнав всю подноготную, я заплакал. Мне, правда, его жаль, но жалостью я уже ничего не изменю! Снова опоздал… Всё, что я мог сделать, это вместе с судом идти против террористов и поспособствовать тому, чтобы их отправили на казнь. Когда объявили приговор тем мразям, что покушались на чужие жизни, я готов был ликовать (всё-таки наш нынешний «Отец Суда» Кониро очень хорош), но вскоре меня ждала другая новость.
Недавно ко мне пришёл Савелий с просьбой помочь ему в одном деле. Я не хотел соглашаться, не смотря на то, что Савелий мне очень ценен, но… мне стало скучно. Что я говорю? Мне стало скучно, и я решил согласиться на помощь в убийстве следователя! Я действительно уже не тот, кем был раньше. Я схожу с ума…
Что я думаю об этом? Это всё – грязь и мерзость, ибо следователь безукоризненно выполнил свою работу, а тут его собираются убить какие-то вспылившие мальчишки! Но я не лучше: согласился, да ещё и Теней привёл к ним на помощь! И именно в этот момент я вдруг осознал, что Создатель – настоящий гений! Его указ о том, что все юридические профессионалы должны скрывать своё лицо и ходить под прозвищами, просто гениален! Он понял, что, прошу прощения, отродья наподобие Хамлова и Савелия могут покушаться на жизнь юристов, несущих справедливость в наше грязное общество, а потому решил сделать следователей, прокуроров, адвокатов и судей инкогнито! Гениально, но жаль, что не все следуют этому указу и, можно сказать, подписывают себе смертный приговор. Но это их дело, не моё.
Что ж, я им помог взамен на то, что они мне скажут адрес Винина. К моему счастью, напали на следователя они недалеко от его дома, и я решил навестить его. Иронично, что он живёт на 4-ом этаже в 44-ой квартире.
Мне безумно нравится оттягивать каждый желанный мной момент, чтобы довести себя до предела, насладиться нетерпением, потому к его дому шёл медленно, да так, что бедный следователь успел пробежать большой круг и передо мной юркнуть в дом. Не помню, где он спрятался, но помню, что где-то увидел его белую маску, скрывавшуюся в темноте…
Ох уж этот бедный Григорий! Он убежал, не смог отомстить! Ну и хорошо. Теперь я мог спокойно поговорить с Модестом наедине и рассказать ему… много чего.
По лестнице я поднялся слишком быстро, сходя с ума от нетерпения: настолько мне важно и нужно было встретиться с ним! Я знал, что дверь будет открыта: зашёл и сначала не сразу заметил моего друга. Он был невероятно бледен, что сливался со стенами, и удивлённо смотрел на меня. Плохо помню, с чего началась наша беседа.
Мы перешли в его комнату, где по просьбе я рассказал ему про Прайда и всю эту ахинею, о чём пожалел. Мой друг очень тяжело принял этот факт и чуть не упал в обморок, но я успел его поймать и усадить в кресло. Как кошмарно он выглядел в тот миг! Сидящий в бардаке, бледный и холодный, как труп, ужасно уставший и, видимо, не спавший ночь, он долго молчал. На шее у него медленно багровели красные пятна, и меня охватили страх, гнев и ещё одно странное чувство, похожее на отчаянье, но сильнее… Не опишу его.
Я, прервав молчание, сказал:
«Я с вами хотел поговорить о другом: продолжить ту нашу беседу о бесах...»
Он заскрипел зубами от раздражения и слабым голосом сказал:
«А вы всё с бесами! Я не понимаю, что вам от меня надо и что вы хотите! То бесы, то...»
«Можно поинтересоваться: я вам ненавистен?»
«Что? Вы… – он сверкнул горящими от злобы глазами. – По-правде говоря, вы мне противны, а не ненавистны. Вы морально падший человек, развратник, вы… вы подлец!»
Эти слова по звучанию были схожи с бранью и сильно меня огорчили. Это значило, что мой друг приравнял меня к Гнидайе, к по-настоящему падшему человеку, развратнику и подлецу! Но я сам виноват, что слишком поспешил со сближением. Не спорю, что отпугнул его своим поведением, но не всё ещё потеряно! Я уже тогда знал, что после нашей беседы он поймёт, зачем я хотел с ним поговорить…
«Вы не правы, мой друг, – отрицал я. – Да, я владелец публичного дома, но не изврат и уж тем более не подлец, ибо никогда не убивал невинных людей!»
«А повинных убивали, что ли?»
«Нет, не в этом смысле! Друг мой, вы меня огорчаете: я вас очень люблю, а вы мне так говорите...»
«Вы мне противны. Разговор окончен».
«О нет, он только начат! Послушайте, давайте обращаться друг к другу на ты? Мы с вами почти друзья, потому...»
Он вспылил ещё сильнее:
«Мы? Друзья?! Да что вы несёте?!»
Я хотел ему ответить, но он резко поднялся, указал в сторону выхода пальцем и вскричал: «Прочь!» Он гнал меня вон и шёл на меня, а я шагал назад, с любопытством рассматривая его лицо, искажённое гневом… Я остановился в дверях между кухней и комнатой и ткнул ему пальцем в грудь. Он замер и замолк. Да, я знал, что именно такой будет его реакция. Я «зашагал» указательным и средним пальцами по его шее, подбородку и, дойдя до лба, посмотрел на него; с каждым моим «шагом» он бледнел и смотрел на меня с диким ужасом.
Модест отошёл, едва не упав на пол, и шёпотом забормотал:
«Что вы?.. Вы… вы… нет, не может...»
«Вы ведь всё поняли, не притворяйтесь!»
Мой друг сел обратно в кресло.
«Вы… Аркадий Либидин, вы… Вы что – бес?..»
Да! Я был до дрожи рад и улыбался в упоении! Он понял, почему мы друзья, понял, почему мне так хотелось с ним увидеться ещё раз! Я и вправду скучал…
«Именно, мой дорогой! Вот потому я звал нас друзьями, вот потому предлагаю друг друга называть на ты! Мы ведь с тобой знакомы с детства, друг мой!»
«Не верю… Этого быть не может!»
«Почему не может? Может, всё может!»

Из записок Модеста Винина

Аркадий Либидин – бес! Нет, он не мог оказаться бесом, тем более тем, которого я встретил в детстве!.. Я до конца верил, что ошибаюсь, но, когда хотел сказать что-то ещё, то увидел перед собой не Либидина, а… себя! Нет, это был Либидин – одежда, телосложение – всё его, но лицо… Я будто смотрел в зеркало. У меня отнялся язык. Я молча смотрел на «себя» и ужасался правде. Да никогда бы не поверил, что Либидин – бес! Но он бес, бес, бес, бес… он передо мной!..
– Теперь веришь, друг мой? – с горькой усмешкой спросил мой двойник. Я кивнул, и лицо его стало прежним. Отрезвев, я решил поинтересоваться у него о некоторых вещах. Не вовремя во мне проснулось наглое любопытство, как писателя, но, в какой-то степени, мне было безразлично, убьёт он меня или нет.
– Раз вы бес, то кто из?..
– Упырь. Ты ведь видел меня-с.
– Но раз вы упырь, то… людей убиваете? Зачем вам это?
– Проснулся, друг мой, и сразу бросаешься в вопросы! Да, убиваю, да, поедаю, но не считай меня монстром, дорогой, – у меня есть свои принципы и называть себя «упырём» я не дам!
– Принципы?.. Вы – бес, вы – убийца, людоед, насильник! О каких принципах вы говорите?
– Не приравнивай меня к безмозглым бесам, которые желают лишь слепой мести и плотского удовлетворения! Я не такой: я не убиваю и не насилую каждого одиноко идущего по улицам ночью, ибо ни в чём неповинных людей я не трогаю! Женщина, с которой я расправлялся, когда мы впервые встретились, – о, какая она была страшная, как над своим чадом издевалась! Тиран, моральный насильник – она страшнее меня! Я избавляю и без того гнилой мир от таких извергов, которых ничуть не жаль-с… Да, её ребёнок осиротел, но теперь над ним не доминирует тиран! Я никогда не прощаю людям издевательств над детьми, не прощаю и никогда не прощу!
– Вы убиваете людей…
– Убиваю не людей, а извергов! Тиранам-родителям, педофилам и прочей падали нет места на земле, их место – под землёй, в гробу, среди червей! Вот, кто истинные подлецы, друг мой!
– Но что насчёт насилия?
– А это вопрос интимного характера… Да, насильник, но не всегда насильник! Большую часть я ем, чем трогаю…
– Но ведь трогаете!
– Помни, кого я трогаю: тех, кто измывался над детьми, кто измывался над другими! Пусть, пусть чувствуют то же, что и их жертвы, пусть! Мне же всласть смотреть за их мучением…
– Всласть?..
– Конечно! Пусть страдают, пусть рыдают, мне всё равно на них, как и им было всё равно… – он улыбнулся ещё шире. – И даже после этого я тебе противен?
Я не знал, что ответить. После услышанного во мне появилось двоякое чувство: я не взлюбил Либидина, но его… зауважал? Да, он убивает людей, но выборочно: тех, которые сами были грязны и нечестивы, отвратительны, но… Он убивал и насиловал!

Из записок Аркадия Либидина

Я знаю, моё жизненное кредо дико и пошло, но он согласен, что «извергам» жить нельзя и надо их наказывать достойно их поступкам! Что педофилы, что тираны-родители, что другие – все, все должны умереть в диких мучениях.
«Вы – ангел смерти!» – польстил он мне. «Но раз вы убиваете родителей-тиранов, а их осиротевшие дети попадают в детские дома… Не делаете ли вы этим хуже? Вы видели, что творится в детских домах? Там не меньший ужас, чем с тиранами!»
«О, а ты уверен? Детский дом всяко лучше детоубийцы...»
Я бродил по комнате. Внутри кипело сразу несколько чувств: я был счастлив и несчастен, спокоен и зол!
«Я никогда не позволю трогать детей, никогда не дам пережить то… Дети, бедные дети! Отчего жизнь так жестоко с ними обходится? Нет, не жизнь, а взрослые… Отчего они так жестоки к себе подобным? Почему?»
«Мне почём знать? Будь моя воля, такого кошмара не происходило бы...»
«Будь воля! Она есть, друг мой! Как видите, я волен расправляться с тварями своими руками, мало-помалу очищая наш бренный городок! Да не городок… самую крупную столицу во всём мире!»

Из записок Модеста Винина

На его лице играл безумный оскал.
– К слову о детях… Мне хочется поговорить с тобой по душам, Модест. Расскажи, о чём ты мечтал в детстве, когда тебе, к примеру, было семь. О чём мечтала твоя маленькая детская головушка? Но мне нужна правда, – он опустился в кресло. – О чём ты мечтал?
Я задумался. Вопрос совершенно обычный, но я никак не мог вспомнить о том, что когда-то мечтал. Просидев в раздумьях некоторое время, я всё же вспомнил одно желание, которое сбылось совсем недавно и в которое до сих пор слабо верю. Почему я внезапно начал открывать ему свою душу, я так и не понял.
– Я хотел, чтобы мама с папой снова были вместе. Они развелись, когда мне было семь.
Фразу «когда мне было семь» мы сказали одновременно и переглянулись. Его взгляд мне показался опечаленным. Я продолжил говорить, а он повторял со мною слово в слово:
– Мечты ребёнка должны чаще сбываться чем не сбываться, будь они материальные или нематериальные, ибо в будущем этот самый ребёнок будет бояться мечтать, ожидая, что даже самое крохотное желание не сбудется. И мечты должны сбываться вовремя, не вразрез с возрастом, ведь, если мечта поздно, но всё-таки станет явью, кроме душевной пустоты он ничего не почувствует от сбывшейся мечты.
Либидин улыбался:
– Отец пришёл слишком поздно?
– Отец пришёл слишком поздно…
– Он не приходил на твои дни рождения, не приезжал на новый год, но приехал на твой выпускной. Да, помню, что ты совсем не был рад его приходу.
– Я и сейчас не так рад, как мог бы в детстве радоваться… Нет, я рад, но…
– Не так рад, как мог бы радоваться в детстве.
Я никак не мог понять, что думал и что ощущал в этот момент, но продолжал говорить о своём детстве.

Из записок Аркадия Либидина

Мы думали, говорили одинаково, словно мы – один человек, одно сознание, один разум. Он до сих пор презирает меня, а я до сих пор жалею его, но тогда мы открывали друг другу свои души, обменявшись жизнями, мыслями: он говорил об отце, о «мыслях», о бабушке с дедушкой, – обо всём, что произошло в его жизни, а я повторял за ним, ибо знал его жизнь, как свою.
… Модест замолк, превратился в живой труп: его лицо посерело, вокруг глаз потемнели круги, на шее – пятна.
«Да, мой друг… Мы уже видимся в пятый раз в твоей жизни».
Он промолчал.
«А вы, Аркадий… – тихо заговорил он, смотря на пол. – Вы, всё-таки, кто?..»

Из записок Модеста Винина

Когда я упомянул своего дедушку, он вдруг поднялся, безумно смеясь, весь затрясся, чем испугал меня, встал передо мной и восторженно всплеснул руками, – из кармана его пиджака выпала деревянная лошадка. Мы замерли и уставились на игрушку: Либидин похолодел, а я… я вспомнил про мальчика с детской площадки и его слова, заведённой пластинкой заигравшие в голове: «Я хочу домой...»
– А ты внезапно побледнел, друг мой, – криво улыбнулся он.
– Эта игрушка… – я еле-еле выдавливал из себя слова и неотрывно смотрел на лошадку. Она лежала на боку, была сильно избита временем и напоминала мне тот страшный час, когда я встретил опороченного мальчика на площадке. В голове проносилось сразу миллион ужасающих мыслей: неужели Либидин причастен к обесчестию ребёнка? Не мог же он настолько сильно морально пасть, чтобы трогать… или мог? Откуда у него была эта лошадка? Я боялся представлять и думать, но мысли и догадки сами лезли в голову.
– Да, это игрушка. Игрушка-с…
– Аркадий, вы ребёнка?..
– Знаешь, Модест, я понял, что за всю вашу жизнь это наша пятая по счёту встреча-с… Интересное число.
Я сначала не понял, что он говорил: в мыслях крутилась лишь ужасающая догадка о мальчике. Он пытливо уставился на меня, загадочная улыбка кривила его губы. Ко мне пришло осознание его слов и… почему пять? Начал вспоминать: первая встреча в детстве, когда он пожирал девушку, вторая и третья – на Мармеладной в забегаловке и «Асмодее», эта – четвёртая… Откуда он взял пятую встречу? Я хотел спросить, но вдруг замер – меня осенило. Стало очень плохо. Я понял, почему тот мальчик показался мне знакомым: очки без душки, нос с горбинкой, глаза… и волосы. Либидин, оказалось, был крашеным и на деле был шатеном, а не блондином.
– Аркадий, вы… А вы, всё-таки, кто?.. – мне было плохо. Я боялся посмотреть на него. – Сколько вам на самом деле лет? Вы ведь бес и можете менять своё тело так, как захотите и… вы ведь не взрослый, да?
Либидин молчал. Я поднялся, чтобы взять лошадку, когда он резко схватил меня за руку, поспешно убрал игрушку обратно в карман и, нависнув надо мной словно тень, пристально посмотрел мне в глаза. Его глаза больше не были пепельно-серыми, а отливали ярко-жёлтым и были широко распахнуты. Страх зверем вцепился в мою шею и сжимал, перекрывая путь воздуху.
– Почему именно архитектор Т? – колким холодом спросил он. Я не мог проронить ни слова; казалось, я умру от страха, исчезну под его испепеляющими глазами. Он продолжал пытать меня вопросом.
– Почему в «Бесах» вы говорили именно про архитектора Т? Вы одним из единственных выдвинули в народ теорию его причастности в появлении Упырей! «Загадочный архитектор Т упоминается в легенде о Чучелах-мяучелах, где сказано, что он владеет большим особняком с подвалом, где скрыто нечто страшное...» Ты писал, что он заманивал жертв в подвал, где ставил над ними страшные эксперименты и тем самым превратил их из людей в Упырей! Писал, что жертвами вполне могли выступать дети и женщины, потому что они слабые и беззащитные! Но почему именно архитектор Т? Почему ты решил, что он причастен к этому, друг мой? Я хочу знать ответ, я хочу узнать! Умоляю…
Страх отступил, вернув мне возможность говорить и осознавать смысл его слов. Да, я писал в «Бесах» о своей теории происхождения Упырей, мол: «Архитектор Т создал Упырей. Он редко упоминается в истории, но имя его проскальзывало раз или два в легендах. Судя по слухам, судьба его неизвестна».
– Мой дед был учёным и изучал бесов, вот он и выдвинул теорию в своих записях… – скомкано ответил я.
Либидин захохотал.
– Точно, Софрон Солнцев! Как я мог забыть про него?
– Вы знали моего дедушку?..
– Да, я был лично с ним знаком! Представь: холодное раннее утро, нерабочее время «Асмодея»: никто не ходит, не говорит – все спят. В пустом зале за столом, пока где-то в коридорах гуляет уборщица, сидит статный брюнет лет двадцати пяти в клетчатом костюме и с «грустными» глазами. Великий учёный, чьё имя должно было гвоздём вбиться в историю, невероятный предсказатель и хороший человек, которого все уважали и ценили. Напротив него – Софрона Солнцева – сижу я. Он пил крепкий чёрный кофе и читал мне вслух свои записи о бесах, сложив ногу на ногу. Закончив, он спросил у меня мнения, не зная моей истинной сущности. Он хотел выдвинуть теорию, мол: Упыри появились из-за экспериментов некого архитектора Т. Я спросил его, почему он так считает, а он ответил, что ему подсказывает сердце.
«Недурно», – сказал я и больше ничего не добавил.
После завтрака Софрон вытащил свои хрустальные кости и начал гадать на будущее. Кости показали силуэт младенца, цифру четыре и знак метаморфозы – бабочку.
«Мой потомок станет бесом!» – испугался он…
Либидин отпустил мою руку и отшатнулся.
– Недурно… ха-ха… Что я мог ещё ответить? Он был отчасти прав в своей теории, и я испугался этого.
Я осторожно спросил:
– То есть Архитектор Т действительно причастен к вам?
– Да.
– И… что он делал?
Я горько пожалел о своём любопытстве и неосторожности. Либидин бледным призраком застыл на месте, затрясся, как паутинка на ветру, и повторял в бреду: «Он, он, он», пока в его горле не запенилась кровь. Багровые облака потекли из его рта, жёлтые глаза закатились, – он упал наземь, ударившись головой о пол, и забился в диких судорогах. Его суставы страшно выгибались, пена не переставала идти и впитывалась в его костюм, из горла вырывались хрипы и стоны агонии.
Я бросился к нему, приподнял его и начал звать. Было страшно: мне казалось, он умирает. Я не знал, что мне делать, не знал, что делаю. Краем глаза заметил в окне силуэт большого кота, который тут же испарился.
Агония продолжалась мучительно долго. Я пытался его успокоить, звал, легонько тряс за плечи и готов был звонить в скорую, как вдруг он широко распахнул тусклые глаза и вскочил на ноги, схватив со стола ручку.
– Друг мой! – вскричал он, безумно улыбаясь кровавым ртом. – Ты писал про бесов частичную правду, но не хочешь ли написать истину? Я тобой восхищён, я тебя люблю до безумия и хочу, чтобы ты рассказал всем правду! Пиши!
Он усадил меня за стол и начал диктовку. Я писал и не думал, что пишу, не чувствовал, как движется моя рука.
– «Давным-давно, когда ещё не было ни меня, ни вас, в ещё небольшой на тот момент столице жил мальчик, которому дедушка на день рождения подарил деревянную лошадку, а вечером умер от выстрела в грудь, воспроизведённый сыном его, отцом мальчика»… Пиши, пиши! «Мальчик был невысок, темноволос, некрасив лицом, но красив душой. В семье его никто не жаловал: ни отец, ни мать, ни родные братья и сёстры, – никто никогда не был рад его возвращению домой, никто не встречал его радостными улыбками. Его били, презирали, бранили, никогда не хвалили и не ласкали, потому что он не заслуживал любви и заботы. Семья не сразу заметила, как в один вечер мальчик не вернулся»…
– Не вернулся?..
– Не вернулся; его забрал архитектор Т!..

Винин не знал, сколько просидел в беспамятстве. Резко проснувшись, он долго не мог понять, где находится, а, опомнившись, спохватился, вскочил и подбежал к шкафу, за которым прятался следователь. Он открыл дверь и встретился лицом к лицу с…
– Родион?! – испугался писатель и отскочил назад.
Родион со снятым капюшоном, маской в руке и собранными в сырой хвост волосами вылез наружу и с подозрением огляделся: сначала посмотрел направо, затем налево и только потом на Винина.
– Все ушли?
– Да, все ушли…
Винин вспомнил про Либидина, оббежал комнаты, однако никого не обнаружил. Не было даже намёка на то, что помимо Хамлова и убийц в квартире был кто-то посторонний.
Он вернулся к Родиону, озадаченный сразу всем: и ситуацией с Хамловым, возможно мнимым разговором с Либидином и настоящим лицом Родиона.
– А что ты?.. Как ты?..
Музыкант с забавой улыбнулся, снял плащ с перчатками и с разрешения повесил их на крючок. Под сырым плащом он оказался в белой рубашке с белым жабо с круглым аметистом на шее и тёмно-сиреневых брюках на чёрных подтяжках. Лакированные туфли, испачканные брызгами луж, оставляли за собой едва видные очертания грязевых разводов, про которые Винин не сказал, чтобы лишний раз не смущать гостя.
– Извини, что потревожил тебя, – распустив хвост и зачесав ладонью волосы назад, виновато произнёс Родион и скрестил руки на груди. Вид у него был озадаченный.
– Нет, всё в порядке… Ты голоден? А то у меня кроме борща ничего больше нет.
– Если можно, налей немного борща. Весь день ничего не ел и голоден, как волк.
Винин вытащил из холодильника кастрюльку и поставил её на плиту. Родион сел за стол, сложив ногу на ногу, и всем видом показывал, что ожидает опрос. Поставив перед ним чашу борща, писатель сел напротив и сразу осыпал следователя-музыканта вопросами: кто он на самом деле? Почему за ним гнался Хамлов? Сколько он просидел в шкафу? и прочее. Родион, не скрывая улыбки, отвечал кратко, чётко и по делу. На самом деле он – следователь по прозвищу Рефлекто, расследовал дела террористов и Прайда, чем заслужил ярость критика, и был вынужден обратиться за помощью к писателю; в шкафу сидел не очень долго и не слышал голос Либидина, и Винину начало казаться, что встреча с бесом ему почудилась.
Их беседа продлилась вплоть до пяти утра. Винин сидел, схватившись за голову, и переваривал полученную информацию. Он с трудом верил в реальность происходящего и постоянно переспрашивал приятеля, изумляясь всё сильнее и сильнее. Родион оказался следователем, Сет Прайд покончил с собой, беседа и припадок Аркадия Либидина, скорее всего, ему приснилась, – больная голова плавилась от переизбытка чувств, эмоций и мыслей.
Когда разговор подошёл к концу, Родион сердечно поблагодарил Винина за помощь, гостеприимство и вкусный борщ и вышел в коридор, решив вернуться домой.
– Ты уверен, что тебя больше не преследуют? – беспокоился писатель.
– Уверен. Поймаю извозчика, чтоб поскорее добраться до дома. Не переживай, я буду в порядке.
Он сложил плащ, маску и перчатки в чёрный пакет, вновь поблагодарил приятеля, обнялся с ним и ушёл.
Часы пробили шесть утра, – Сатана вернулась. Винин совсем забыл про их сделку и до смерти перепугался, увидев явившуюся из тёмного угла высокую фигуру и шесть пристальных хищных глаз.
– Время истекло, – Сати достала из рукава острое, подобно кинжалу, воронье перо и протянула его писателю. – Ты принял решение?
Винин с решимостью взял перо и сжал его в дрожащей руке. По указу Сатаны он расстегнул рубашку, оголив бледную грудь. Острый чёрно-белый ноготь с лёгкостью прорезал кожу на грудине, – из пореза неровным ручьём потекла кровь. Винин макнул кончик пера в кровь и написал на данной Сатаной жёлтой бумаге:

«Я, Модест Винин, заключаю контракт с Сатаной и согласен отдать шанс на счастье своему лучшему другу Энгелю. Скотос остаётся со мной до конца жизни, и я клянусь не жаловаться на него и не просить о спасении.
О сделке никто и никогда не узнает, пока я не испущу последний вздох».

Поставив точку, он замер в ожидании. Скотос сразу бросился ему на шею, в слезах благодаря о спасении и пощаде. Лука молчаливо смотрел на брата. Винин слабо улыбнулся.
– Пусть Энгель будет счастлив.