Я остался

Когда всё закончилось, я долго не понимал, что именно закончилось. Я просто лежал. Нет, даже не так — я стоял, а тело лежало. Кусок мяса, разбившийся о шпалы на окраине города. И я, стоящий над этим всем, пытающийся как-то. вернуться. В себя.
— Ну и что? — спросил я вслух, хотя никто не мог меня слышать. — Подумаешь, зацепер. Неудачный кадр. Ну кровь, ну капля. Не суть.
Рядом копошились люди в форме, ходили быстро, волновались. Кто-то звал «скорую». Один из них накрыл моё тело какой-то тканью. Всё -это занавес.
На похоронах я стоял далеко за деревьями. Там, где не видно. Не потому, что не хочу быть замеченным — просто не могу.
Видел отца. Впервые в жизни — седого до белизны. Мать… будто её прожгли изнутри. Черты осунулись. Голос стал тихим. Брат… с кругами под глазами, с руками, которые всё время дрожали хотя он и не пил никогда. Мне захотелось закричать: «Простите!» Но голос — не прорезался. Даже в себе.
«Дурак ты, Олег», — сказал я сам себе. — «Все говорят: молодёжь пошла… а ты — вот так глупо ушёл».
Они несли венки. А я… я просто был рядом. Я уже не знал, кем. Телом — нет. Человеком — уже не совсем. Призраком — пожалуй. Только не в фильмах, а по настоящему.
А потом началась жизнь.О которой так много написано и так много снято, но к сожалению все не тему. Жизнь которой не должно было быть. Жизнь после жизни. Не небо, не ад. Просто серый, вязкий промежуток между «тогда» и «никогда».
Я пытался заходить домой но что-то дальше прихожей меня не пускало. Меня, родного. Маму видел на кухне — отворот. Брат читал в комнате — гул в ушах. Батя смотрел в окно — и мне становилось хуже. Я уходил.
Храм… я боялся идти туда. Но пошёл.
Думал: может, там свет. Может, тепло и меня там ждут
А мне — стена. Стеклянная, звенящая, колючая. Я — не крещёный? Нет, крещёный. Я — не человек? Нет. Я — самоубийца. А значит — нельзя значит клеймо.
Я слышал, как просят не подавать за меня записки.
— Не разрешено, — говорила бабушка.
И я понимал. Всё. Холод. Запрет. Не потому, что злы. А потому что так принято.
И каждый день — как крик в подушку. Только и подушки нет. Только эхо.
Потом прошли годы. Я видел, как у брата родилась дочь. Она росла, и однажды — увидела меня.
Она вышла без родителей из храма и вдруг — замерла. Посмотрела на меня и сказала:
— Дядя… а ты кто?
Я растерялся. Я? Кто я? Имя вспомнилось само.
— Я… твой дядя. Я — Олег.
— А ты почему не заходишь с нами?
Я смотрел на неё и не мог отвести глаз.
— Мне нельзя. Я… оступился.
— Упал?
— Типа того — выдохнул я.
— А чего грустный?
— Холодно, — ответил я.
Она смотрела на меня серьёзно. Слишком серьёзно для пяти лет.
— Ничего, — сказала она. — Я сейчас за тебя помолюсь.
Я хотел сказать: не надо. Запрещено. Но не смог.
Потому что в ту же секунду… я почувствовал тепло.
Не метафору. Не символ. А настоящее. тепло
Как будто внутри меня зажгли свечку. Одну. Маленькую. Но тёплую.
Я почувствовал, как с плеч свалился груз, который давил мне на душу с того дня.
Она стояла перед входом в храм и что-то шептала. Прямо на ступенях. Без правил, но с верой.
Я зашёл в храм. Первый раз. Не в смысле — вошёл в двери. Нет.
Я — вошёл в молитву.
Стал её частью. Маленькой частью той молитвы, что слетела с губ ребёнка.
Я не вознёсся. Я не получил прощения.
Но мне стало… легче.
Я смог вспомнить мамины руки. Папин голос.
Первый раз за всё это время.
Ты спросишь: что со мной теперь? Я не в Раю. Но и не в аду.
Я — где-то, где есть шанс быть замеченным..
Где даже одна детская молитва может согреть душу, застывшую между мирами.
И если когда-нибудь ты потеряешься, как я, —
не жди неба.
Жди ребёнка.
Он — единственный, кто может позвать тебя по имени.