Легенды старой Риги - 2. (Глава 1)

6. Змея.
История эта произошла при бургомистре Улдисе Думпилсе.
Жил тогда на улице Детлава, что в Пурвциемсе, башмачник Йоган Лелис. Небогато, надо сказать, жил: заказов только-только хватало, чтоб оплачивать за квартирку и еду. А кормить надо было жену, Айю, да трёх охламонов непоседливых и беспокойных: старшего сына, Эжена, среднего – Яна, да младшенького: Карлеса. Плюс ещё какую-никакую, а одежду надо было покупать на быстро растущего Эжена, поскольку одежду после него донашивали Ян да Карлес.
Ну, Эжен-то, как вошёл в возраст, сравнялось ему тринадцать, так – глаз не оторвать стало. Этакий красавчик! Всё при нём: и рост, и стать, и плечи широкие, и лицо гладкое да красивое… Одно слово: гроза девок!
Да и характерец, надо отметить, был очень даже приятный во всех отношениях: любого человека, будь то торговка овощами, или статс-дама, или лакей, или даже помощник бургомистра, умел он… Уболтать!
Уж такой прямо был весь обходительный, да «мягкий и пушистый»! Всегда знал, кому что сказать! Находил для любой дамы комплимент, а для мужчин – похвалу. Да не простую, голословную, а – по делу. То есть – за какие-то конкретные поступки да прецеденты. Потому что благодаря общительности знал он буквально про всех в Вецриге – всё.
Прочили ему поэтому большое будущее, и даже сам бургомистр подумывал, благодаря советам своих приближённых – помощников Генриха Шеля, да Арнольда Скара, а не взять ли ему такого всеобщего любимца – секретарём. Благо, что читать и писать Эжен умел с девяти лет.
Однако этого не случилось. По очень простой причине: в четырнадцать женился Эжен. Как, поначалу думали – очень выгодно. На дочери торговца пивом, Зигриде Рутиня.
Правда, тут вышел казус. Отец её, Ангис Рутиня, буквально через полгода разорился. Если говорить простым языком – задавили конкуренты. Потому что норовил он продавать пиво только зарубежное – чешское да австрийское, и продавал дорого. А вот конкуренты его – базировались на местном продукте. Который варили с качеством, не хуже импортного! А всё благодаря тому, что сейчас называется «промышленным шпионажем»: выведали, где подкупом, а где – хитростью, или банальным воровством, у производителей-то зарубежных их секреты фирменные!
А поскольку само производство им обходилось теперь куда дешевле, чем перевозка-транспортировка, а качество напитка от привозного не отличалось, (Фирменное же по факту!) то и цены у них были куда ниже.
Словом, прогорело дело Рутиня.
И кто бы мог подумать, что буквально через пару месяцев после разорения тестя, остался юный ещё Эжен вдовцом! Поскольку умерла во сне его супруга Зигрида. По словам Эжена уж так она переживала, так убивалась за отца, рыдая дни напролёт, что не выдержало её маленькое слабенькое сердце!
Об этом и сказало её посиневшее лицо как-то наутро, когда вопли Эжена перебудили всю прислугу в доме тестя, и сбежались слуги наверх, где им мёртвую хозяйку и продемонстрировали.
Доктор Аристид Кукайн, которого позвали освидетельствовать бедняжку, констатировал смерть от разрыва сердца, но вскрытия не делал. Безутешный отец, который два месяца как не вставал с постели, поскольку его парализовало, тоже долго не продержался: умер спустя месяц… И тут тоже доктор Кукайн констатировал посиневшее лицо, и смерть от разрыва сердца, как тогда называли обширный инфаркт.
Злые языки тогда пустили слушок, что уж больно подозрительны эти две смерти! Поскольку – ну ладно, старый человек, да ещё подкошенный болезнью и разорением, и смертью дочери, но молодая, пятнадцатилетняя, девушка, с цветущим здоровьем – невероятно!
Однако никаких вопросов у магистрата или полиции не возникло. Или, даже если они и возникали, всё быстро уладил говорливый и обходительный Эжен, правда, оставшийся после этого фактически без денег.
Однако он не растерялся: переделал двухэтажный особняк тестя в доходный дом, да и стал пускать квартирантов! А от желающих отбоя не было, потому что дом стоял очень выгодно: почти в центре старого города: недалеко и до рынка, и до магистрата, и до причалов, и до набережной…
Сам Эжен переехал жить снова к родителям, но там долго не задержался. Ещё бы – «выгодный» же жених, обладатель «элитной» недвижимости! Да ещё и красавчик писаный! (А у нас это – редкость!)
«Подгребла» его тогда «под своё крылышко», повенчав с дочерью старшей, Мирдза Шмитхене, супруга Старшины рыбаков, Вильгельма Шмитхене. Потому что парнишка – обходительный, статный, красивый – такого не стыдно и людям показывать. Правда, пока не очень богатый, но это дело поправимое: жильцы живут, денежки идут!
Одного только не учла хитрая Мирдза: доченька её, Кристина, хоть и была приятна с лица, да и фигуркой Бог не обидел, но обладала уже тогда, в шестнадцать, отвратительным характером. Чуть что не по ней – в крик, вой, ругательства! А если не помогает – так и в слёзы! Да и царапаться лезла, нацелившись модно налакированными ноготками! И уж так вопила: на всю улицу Вациетиса…
А с молодым Эженом, несмотря на его «коммуникабельность», и выдающиеся внешние данные, скандалила она часто. То ревновала (Не без оснований, надо полагать: потому как ну очень «любвеобильным» был её муженёк!), то пеняла происхождением бедным, то ещё чего выдумывала.
И всё никак ей Бог не давал детей. Возможно, это можно было воспринимать, как намёк.
Потому что через три года после женитьбы поехали они как-то с Эженом кататься: погодка была – мечта! Весна, тепло, лёгкий ветерок, солнышко, чайки, запах соли, ни малейшего волнения в рижском заливе.
Отплыли они тогда дальше, чем планировали. Во-всяком случае, когда вдруг откуда ни возьмись налетел шквал, да задул штормовой устойчивый ветер, уносивший лодку в море несмотря на все старания Эжена, стёршего тогда руки на вёслах, никто не был к такому готов!
Эжена ранним утром следующего дня подобрали рыбаки возвращавшегося из Копенгагена торгового судна, а вот лодка его пошла ко дну. Наполнившись водой, перевернувшись, и затонув вместе с крикливой Кристиной. Эжен и сам был чуть жив, но рассказал, что жена его держалась за лодку до последнего, и только когда та пошла ко дну, отчаялась, и перестала бороться. Ну а он – продержался благодаря тому, что плавал отлично. Хотя с окровавленными стёртыми руками это было непросто.
Разумеется, никто Эжена тогда в убийстве сварливой и бесплодной жены не упрекнул. Вслух.
За спинами же двойного вдовца и его осиротевших тестя с тёщей многие шептались: дескать, с чего бы молодым отправляться на вёсельной лодке гулять да кататься, когда могли они спокойно нанять парусный баркас с командой, раз уж им приспичило «подышать свежим воздухом» для укрепления здоровья!
А особенно подозрительно это выглядело после того, как доктор Кукайн, сражённый тяжким недугом, оставил своему поверенному запечатанный конверт, приказав вскрыть сразу в случае своей насильственной смерти, или через пять лет после его «смерти от естественных причин».
Многие тогда говорили, что «облегчил» свою душу в этом послании к потомкам и согражданам доктор, покаявшись в том, что, дескать, не устоял перед соблазном, и за немалые деньги подделал свидетельства о смерти первой жены Эжена и его тестя. А на самом деле коварный супруг и зять якобы просто удушил тех с помощью подушки: так, что никаких следов борьбы не осталось…
Ну, в доме второй жены Эжену взять ничего не удалось: её отец, Вильгельм Шмитхене, оказался предусмотрительным: заставил зятька подписать брачный контракт. Где специально оговаривалось, что в случае преждевременной, насильственной, или от несчастного случая, кончины его дочери – не получит зятёк ничего!
Ну, Эжен долго в трауре не пребывал: через год взял в жёны богатую вдову помощника бургомистра, Инес Тонс. Правда, была она его на двадцать лет старше, но кого интересуют такие мелочи, когда у «молодых» — любовь!
Правда, тут нашла коса на камень: поговаривали, что занимается тёмными делишками да колдовством вдова Тонс. Дескать – это она и свела в могилу своего муженька, в последние годы пристрастившегося к бутылочке, да портовым шлюхам. Вот, мол, и подтравила она его одним из своих «фирменных», и не обнаружимых, ядов-зелий!
Ну, в первый-то месяц всё у молодых шло весьма мило. А на публике они вообще глаз друг с друга не сводили: этакие два голубка! Прямо – идиллия!
Зато вот на второй месяц, когда, по слухам, дала Инес своему муженьку некое зелье-правдодел, заставившее того во сне выболтать все свои тайны, идиллией у этой пары и не пахло!
Только вот не из таких был Эжен, чтоб сдаваться: как-то в один из особо мрачных и дождливых понедельников кое-кто из слуг слыхал, как он поклялся страшной клятвой во время очередного скандала, что сможет, и не побоится, заткнуть рот своей не в меру любопытной старой ведьме!
Ну, на такое заявление и оскорбление «ведьма» просто взбеленилась, потому что вовсе не считала себя старой!
И, забыв обо всём на свете, и ругаясь, побежала в подвал. Где разожгла огромный очаг, поставила туда котёл, и накидала в него разных порошков да снадобий!
И начала выкрикивать какие-то заклинания!
Причём так громко, что их слышно было и на улице!
Эжен не поленился и не испугался: спустился к супруге. Якобы посмотреть, что она там делает, и не навредила бы она себе же.
Только вот напрасно он это сделал!
Потому что вылезшая из котла огромная, толщиной в ногу, чёрная змея, с горящими глазами, чешуйчатым телом, и вообще — выглядевшая как подлинное порождение ада, мгновенным броском оплела всё его тело! И начала сдавливать кольца…
Уж Эжен так орал, так ругался! Боль, наверное, была неописуемая: многие знают, как действуют удавы да анаконды, и что испытывают их жертвы… Каких только богов и чертей он тогда не упоминал – богов, чтоб помогли ему, чертей – чтоб забрали живьём в ад его колдунью-жену! Супруга же на это только смеялась, подойдя вплотную, и глядя муженьку прямо в глаза, да поминала первую жену Эжена, да вторую, да его тестя. Припомнила и двух девушек, которых тот ещё до женитьбы испортил да обрюхатил. И одна якобы «утопилась» с горя, а другая – повесилась.
Собственно, многие подозревали тогда Эжена – да только кто же серьёзно будет относиться к тому, что молокосос двенадцати лет отроду может стать и любовником, и расчётливым хладнокровным убийцей!
Словом, когда прибежали, посланные оповещённым неравнодушными горожанами, бургомистром, двое приставов, застали они в подвале безутешную вдову Инес, да повесившегося Эжена.
По её словам, они только что действительно, ругались.
Да только посчитала она недостойным тратить перлы своего красноречия на презренного плебея, приказала ему убираться из своего дома навсегда, да ушла наверх, в свои комнаты. А спустя несколько минут всё же решила вернуться – когда она уходила, Эжен, дескать, крикнул, что без неё ему и свет не мил, и лучше повесится он, чем будет жить без неё! Вот и закралось сомнение в её чуткую и всё ещё любящую душу: а ну – как не пугает он её? А и действительно – наложит на себя руки?!
Да только опоздала она уже!..
Ну, пристава всё, конечно, осмотрели в подвале. Подозрительным им показалось только то, что хотя Эжен и висел на крюке для окороков, на прочной и тонкой верёвке, но подставки, с которой он мог бы прикрепить конец этой верёвки к крюку, и потом спрыгнуть с неё – нигде не нашли.
Но у вдовы нашлись в кармане (А точнее – в кошельке!) такие аргументы, что на такую мелочь быстро закрыли глаза.
А когда хоронили Эжена, гробовщик, укладывавший тело в гроб, подивился: словно не было у того в теле ни одной целой косточки! И напоминал он не обычный труп, а этакое желе. В человеческой оболочке.
Похороны вдова провела по высшему разряду. Словно хоронила какого-нибудь дворянина, а не выходца из грязи. А уж рыдала над могилой!..
После чего около года оставалась «безутешной», ходя везде в траурном наряде, с чёрным платочком, коим поминутно вытирала слёзы.
А ещё спустя несколько месяцев после положенного годового траура…
Снова вышла замуж!
На этот раз – без сюрпризов. За пятидесятилетнего Старшину жестянщиков города Лиепая. Куда и отправилась, продав свой и Эжена дом, жить навсегда.
И больше никто её в Риге не видел.
Но, по слухам, иногда в подвале её дома слышат жильцы, купившие её дом, шелест чешуек по камням, да громкое шипение! Но – никто ни разу так и не отважился отпереть подвал, да проверить: что это там шуршит…
7. Смеющиеся холуи.
Произошло это при бургомистре Зигмундасе Скуиньше.
Жил тогда на улице Пилс один бедный портной – Андрис Ниедра. Жены у него не было, что вполне понятно: ни лицом ни фигурой не вышел Андрис. И имелся у него ко всем его проблемам ещё и горб. Хоть и шил он умело, быстро и хорошо, не сказать, чтобы процветал он: клиентов хватало только-только сводить концы с концами, да оплачивать мастерскую на первом этаже, где в маленькой каморке при этой самой мастерской он и ночевал. Однако не горевал Андрис, а работал себе и работал. И, как ни странно, нисколько от проблем да беспросветности не озлобился.
Шил он всё больше на небогатых купцов, да начальство «среднего звена», как тогда называли слуг, лакеев, и прочих прихвостней помощников бургомистра и дворян: шил Андрис действительно добротно, качественно, и модно. И денег много не брал.
И вот однажды в его мастерскую заявился и сам помощник бургомистра, Оствальд Петерис. Весьма, нужно отметить, капризный и взбалмошный вельможа. Жмот редкостный. Хоть и дворянин. И говорит он портному:
— Так мол, и так, а слыхал я от добрых людей, что ты, Андрис, шьёшь вполне прилично, не стыдно солидным людям носить одежду, выполненную тобой. И сидит, дескать, она хорошо, и модна. И удобна, что в нашем почтенном возрасте важнее всего.
Ну Андрис заробел, конечно, немного: нечасто у нему заявляются птицы столь высокого полёта. С другой стороны – угодишь такому клиенту, так он тебя и расхвалит друзьям да коллегам! Нужно постараться:
— Благодарю за столь лестные для меня слова, господин Оствальд! Мне очень приятно слышать, что мои скромные труды кто-то оценил по достоинству. Ну а сшить что-нибудь для вас почту за честь! И уж можете быть уверены: приложу всё своё умение и старание!
— Вот и хорошо. Поэтому, — тут Петерис щёлкнул пальцами, и в каморку-мастерскую вошли два его слуги с узлами, — вот материя. Сшить тебе нужно будет выходной камзол. Да штаны эти новомодные – к нему под пару. Да смотри длину сделай как положено: чтоб до колена, так, чтоб чулки мои белые шёлковые не мялись, и были видны всем! Ну и, конечно, жилет!
— Всё понял, ваше превосходительство, всё сделаю, как скажете. Разрешите только обмерить вас, да о разных нужных мелочах расспросить.
Ну, Андрис Петериса обмерил, попутно выясняя, какие тот хочет карманы, да клапаны к ним, да какие кружева пустить на оторочку, да какой фасон воротника, да пуговицы – словом, все технические и модные детали.
Затем заговорили о цене да о сроках. Ну, сторговались, вроде.
Отложил Андрис все свои имеющиеся заказы, да принялся за работу. И уж так он старался, так старался – чтоб к сроку, к Пасхе Святой, которая должна была наступить через неделю, всё было готово в лучшем виде!
В пятницу, за два дня до праздника, пришёл к нему Оствальд, и начал примерять. Но, видно, плохое тогда у него было настроение: то это ему «тянет», то тут – «болтается», то кружева «какие-то тусклые и дешёвые!»
Напрасно пытался Андрис оправдываться. Что, дескать, и кружева – самые лучшие и дорогие, и что фасон такой: не предусматривает, что будет, к примеру, работать на огороде лопатой господин помощник бургомистра, а – только сидеть на заседаниях Совета…
Накричал тогда господин Петерис на бедного портного, да отказался платить наотрез. А пригрозил подать на Андриса в суд, если начнёт тот выступать, и требовать оплаты: «за испорченный материал и дурацкий фасон платить разным идиотам безруким высокородный господин помощник бургомистра не намерен!»
Вот так и получилось, что на Праздник Пресветлый Оствальд Петерс щеголял в шикарном камзоле и штанах до колена, самых супер-модных, а портной наш остался без оплаты за ночи бессонные да глаза покрасневшие и воспалённые…
Однако Андрис после праздника действительно пошёл на приём к бургомистру Зигмундсу Скуиньшу. Рассказал. Что и как. Попросил призвать Петериса к порядку: чтоб не подавал остальным вельможам отвратительного примера, слово впредь держал, и совесть свою окончательно не растерял!
Бургомистр к тому времени занимал свою должность не первый год. Нрав и привычки своего помощничка знал отлично. Тут же послал за ним слугу своего. А когда Петерис заявился, расспросил. Как было дело.
Пришлось Петерису признать, что новый костюмчик его, в котором щеголял на Пасху – пошит Андрисом. И все его новым камзолом и жилетом восхищались. И что действительно не расплатился он за него.
Бургомистр похмурился тогда. Побарабанил пальцами по столешнице огромного рабочего стола своего кабинета, сделанного из морёного и уже почти чёрного дуба. Сказал только:
— Расплатись. Не нужно подавать коллегам отвратительный пример. Да и перед простыми простолюдинами стыдно: раз ты носишь этот костюм, значит, устраивает он тебя. А раз устраивает – люди могут подумать, что ты – скряга. Или – не дай Господь! – что у тебя денег нет. Или уж — совести?
А когда Петерис попробовал что-то возразить, защищаясь, поднял Скуиньш руку, и не повышая голоса, добавил:
— Сегодня же. Я проверю. Ну а сейчас – ступайте!
Бургомистр тогдашний славился крутым нравом, но слыл и вполне справедливым «разборщиком». Именно поэтому Андрис к нему и пришёл: знал. Что действительно может рассчитывать на защиту и восстановление справедливости.
Ну, выйдя из кабинета, Петерис на Андриса посмотрел. И сразу понял тот, что добра теперь от «обиженного» вельможи ему не дождаться.
Впрочем, вечером двое слуг Петериса действительно принесли портному кошель с пятью золотыми – платой, о которой они договаривались, если успеет Андрис в срок, и потребовали, чтоб тот пересчитал деньги в их присутствии. Ещё и хозяина дома, Фридриха Хасса, позвали – в свидетели.
Ну, всё, вроде, по совести, да по закону прошло…
Только в ту же ночь под утро взломали дверь, да разгромили мастерскую Андриса пятеро неизвестных в масках, да изорвали да попортили все его запасы: ткани, нитки, аксессуары, да фурнитуру! Что испортить не смогли, вытащили из дома, да в рижском заливе утопили! Хорошо хоть, дом не спалили: а то пожар тогда точно перекинулся бы на соседние дома, да сгорело бы, как тогда обычно и бывало, полквартала!
Андрис пытался, конечно, защитить своё добро, да позвать на помощь, но старшой группы, здоровенный амбал, так саданул ему в подреберьё, что подумал охнувший от боли, да присевший в углу прямо на пол Андрис, что лишился он печени…
Печень, однако, оказалась цела – просто сильно отбита. Так что через неделю смог уже Андрис кое-как ходить, да поковылял с палочкой снова – к бургомистру. За «правдой».
Вот только когда подошёл к зданию мэрии, поджидали его там: двое слуг Петериса, те самые, что приносили материал в мастерскую.
Ну, они Андрису сразу сказали, чтоб шёл он подобру поздорову обратно домой – а то неровён час, и почек лишится. Или ещё чего.
Андрис, однако, оказался из принципиальных и упрямых: стал орать и скандалить. Бургомистр высунулся из окна, да приказал его впустить.
Ну, история повторилась: выслушав Андриса, вызвал Зигмундас снова Петериса, да приказал тому оплатить лечение портного, и возместить потерю материалов да фурнитуры, да впредь держаться от портного подальше. А иначе он подумает, что ему нужен новый, более умный, порядочный, и не столь мстительный и злобный, помощник. С, хотя бы, остатками совести.
И чести.
Ну, вечером того же дня история со слугами, мешочком с деньгами, да хозяином Фридрихом Хассом, снова призванного в свидетели, повторилась.
Теперь, когда Андрис смог оплатить лекаря, дела его быстро пошли на поправку, и через неделю-другую он уже смог ходить, и даже работать. И прикупил он снова и материала и фурнитуры, и всего, чего надо. И как и раньше, смог выходить в город: и по делам, и по клиентам, и на рынок, и даже пройтись подышать свежим воздухом – а так все продукты ему носил слуга Фридриха. Впрочем, не бесплатно: всё включалось в счёт!
А через примерно месяц, когда в очередной раз вышел вечерком из дома Андрис, чтоб погулять на свежем воздухе, пропал он. Домой, во-всяком случае, портной не вернулся. И никто его больше не видел. Живым.
А то, что с ним произошло, вскорости стало известно всем.
Потому что дня через три после пропажи, среди белого дня, появился Андрис на набережной. Выбрался он, по словам очевидцев, прямо из воды. И, как был, весь опутанный водорослями, с привязанным на груди камнем, и оставляя за собой илистый мокрый след, двинулся, едва переставляя ноги, к дому своего обидчика: Петериса.
Лицо его, по словам тех, у кого хватило мужества глянуть на это дело, было иссиня-чёрным, в кровоподтёках и ссадинах, а руки как-то странно изгибались в самых разных местах: словно были переломаны. Так же, как и ноги. А уж как от него воняло, тиной и гнилью – ощущалось аж за двадцать шагов!
И вот добрался он до дома Оствальда Петериса. Все обычные слуги того, уже оповещённые сарафанным радио, едва завидев мертвяка, побросали всё, что у кого было в руках: вилы, лопаты, да ружья, да плюнули на приказания хозяина, и кинулись врассыпную!
Остались с хозяином только те, кто причастен был к тёмным-то делишкам Петериса. Так сказать, приближённые, да хорошо оплачиваемые холуи. Приученные молчать, да выполнять. Вот они-то в мертвяка и стреляли, и кидали, чем ни попадя…
Да только напрасно – словно отскакивало всё от Андриса, а пули так и вообще пролетали насквозь, не причиняя ни малейшего видимого ущерба.
Ну, как там и что в доме Петериса происходило – никто доподлинно не узнал. Да только через пять минут выскочила из парадной двери, за которой скрылся мертвец, госпожа Петерис: Янина, с малышкой Дафной – дочери Петериса было всего восемь, и её тащила мать за руку.
Правда вот, вытянуть из них обеих позже, чему они стали свидетельницами, не удалось. Онемела на всю оставшуюся жизнь бедняжка Дафна, и только глазами на всех хлопала, начиная плакать каждый раз, как пытались что-то у неё узнать. Ну а Янину, беспрестанно смеявшуюся и плакавшую одновременно, пришлось поместить до конца дней её в сумасшедший дом…
Так что примерно полчаса к дому Петериса никто и на сто шагов подойти не отваживался – не говоря уж о «помочь». Не из того разряда был господин Оствальд, чтоб нашлись желающие «помочь» ему…
Однако когда бургомистр подогнал к дому своего помощника солдат в количестве взвода, те осмелились войти в дом. После, правда, приказа, и угрозы адекватного наказания за трусость.
К счастью для них, Андриса они не увидели. Но того, что увидели, с лихвой хватило им на всю оставшуюся жизнь!
За обеденным столом, в главной гостиной, сидели, как собравшись на пиршество, все восемь приближённых слуг Петериса. Сидели, привязанные верёвками к спинкам стульев. И у каждого рот был распорот до самых ушей: словно улыбаются они дурацкой, но весёлой улыбкой. И повод у них был.
Потому что центральное место за столом занимал их Хозяин.
И выглядел он… Страшно и комично одновременно!
Голова оказалась пропущена сквозь рукав того самого камзола, и уж так она при этом вытянулась – словно гуттаперчевая: в высоту достигала пары футов, а в толщину составляла не более пяти дюймов – словно баклажан какой! А уж глаза! Этакие выпученные буркалы – как у краба какого! На этаких тонких ножках-стебельках с дюйм толщиной, да ещё болтаются на них, словно те – сделаны из пружин!.. И выражение…
Словно дикую боль испытал перед смертью их обладатель.
Да так, скорее всего, и было.
Ну а умер Петерис от удушья: в грудь его был словно вбит заподлицо, раздвинув рёбра, тот самый камень, что привязали на шею несчастному Андрису: здоровенный оплетённый верёвками булыжник с добрый арбуз…
Зрелище это оказалось не для слабонервных: троих солдат стошнило, а ещё двое рухнули без памяти на пол. Остальные просто выбежали прочь, прихватив и своих потерявших сознание товарищей. Те, кто опорожнил желудки, бледные, но живые, выбрались вскоре сами, поняв, что помощи им не дождаться.
Всё, что увидели, бледный, трясущийся, и потеющий сержант доложил.
Бургомистр однако пожелал лично осмотреть место трагедии.
Выйдя на улицу из дома, он был, конечно, бледен, но сдерживал позывы к рвоте вполне успешно: статус не позволял позориться! Сказал:
— Пусть их тела уберут. Слуг – похороните на кладбище, они выглядят как люди. А вот Петериса пусть похоронят за пределами кладбищенской ограды. Потому как явно – заколдован он! Не место ему, стало быть, среди истинно верующих богобоязненных католиков.
С тех пор так и повелось в Риге: сделал заказ, будь то коня подковать, или сапоги сшить – будь любезен: оплати, сколько положено. И – вовремя.
Иначе, говорят, приходит по ночам к таким скупердяям непорядочным – Андрис…
А о бургомистре Скуиньше Зигмундасе на долгие годы утвердилась слава действительно спокойного, справедливого, хваткого, и добросовестно выполнявшего свои обязанности, человека.
К тому же очень набожного и порядочного.
8. Рижский крысолов.
Случилось это при бургомистре Альфреде Мюссе.
В те годы торговля с Ганзейским союзом, окрепшая за предыдущие годы, процветала, и корабли Союза регулярно заплывали в Рижскую гавань.
И, скорее всего, на одном из таких купеческих кораблей, прибывшим из далёких жарких стран, в город и приплыли непрошенные и незваные «пассажиры» — огромные серые крысы. Те, что носят название пасюки.
В первое время никто и не знал, что они уже проникли в город, оккупировали подвалы, и постепенно начали выживать с давно насиженных мест местных крыс – «аборигенов»: чёрных, маленьких. А было это им нетрудно сделать, поскольку они оказались и крупней, и сильней, и агрессивней.
И получилось то, что получилось: к концу поза-позапрошлого века местных крыс и мышей в Риге практически не осталось, а невидимая вначале армия прожорливых и нахальных нахлебников весьма быстро и методично изничтожала все запасы, что хранились у добропорядочных горожан в подвалах и кладовках. И сладу с серой напастью не стало совсем: крысы оказались ещё и весьма умны и хитры: попавшись раз в крысоловку определённой конструкции, в другой раз ни за что в такую не попадались!
А про яды можно и не говорить: у крыс-пасюков была чёткая схема: вначале заставить самого слабого и находящегося внизу иерархии члена стаи сожрать подозрительный корм, а уж потом проследить: не сдохнет ли он.
И, разумеется, вскоре их стало чуть ли не больше, чем жителей. И перестали они скрываться и не боялись ни собак, ни кошек, ни людей: ходили и бегали теперь по улицам, и комнатам домов и днём, практически в открытую. И людей совсем не боялись: прятались или убегали лишь от тех, кто был вооружён – луком ли со стрелами, или копьями: стрелять в крыс из огнестрельного оружия бургомистр запретил. Во избежание паники, несчастных случаев (А таковые уже случались!) и ненужного шума.
Словом, от наглых крысиных рож с длинными усами и острыми оскаленными пастями с острейшими зубами тошнило уже горожан! И требовали они от городских властей найти наконец управу на «оккупантов». А бургомистр и рад бы что-то сделать, но вот — что?!..
Но вот однажды заявился к господину Мюссе некий пожилой иностранец: явно из далёких-предалёких стран. Поскольку одет он был неподобающим для цивилизованного общества образом: в какую-то сильно потрёпанную и выгоревшую не то тогу, не то – накидку, на ногах – сандалии, весь увешан диковинными разноцветными бусами, и подвесками: идолами с мерзкими рожами… Да и цвет лица имел тёмно-оливковый. Но – не негр!
Однако по-немецки он изъяснялся вполне понятно, а герр Мюссе прекрасно владел этим языком, поскольку мать его происходила родом из Гамбургских дворян. Да и доложить о себе чужак попросил, как о самом могущественном заклинателе и истребителе крыс. Естественно, бургомистр заинтересовался, и принял посетителя вне очереди!
Ну, как там и о чём они говорили, достоверно никому не известно: посетитель попросил удалить из кабинета даже секретарей и помощников. Но результат переговоров вполне известен: по их окончании приказал Альфред Мюссе принести из хранилища кошель с двумястами золотых, и вручить своему посетителю. Который наличность тщательно пересчитал.
На следующее утро на рассвете все жители города стали свидетелями странного действа: прямо посередине мостовой шёл странный иностранец, и наигрывал не менее странную мелодию на довольно крупной (С пару футов длиной!) толстой флейте.
И изо всех подвалов, со всех чердаков, и из всех щелей и нор, которых к тому времени под городом были нарыты неимоверные лабиринты, к нему вылезали крысы. И бежали эти крысы, выпучив глаза, за звуками флейты, словно заворожены были этой странной мелодией. Совершенно, повторим, дикой для человеческого уха.
И так продолжалось, пока не прошёл флейтист по всему городу, исходив его вдоль и поперёк! К этому времени нормальные граждане боялись и на улицу-то выйти – число крыс поражало, и плотный, занимавший всю ширину улиц, поток их растянулся на добрых две сотни шагов!
Но вот, ближе к обеду, вышел иностранец на набережную. А там его уже поджидала лодка: заранее нанял он лично Старшину городских перевозчиков: Рихарда Глазупса. Тот уже держал руки на вёслах, и едва флейтист запрыгнул к нему в лодку, продолжая играть, навалился на них!
Но крысы такому повороту дел вроде как не удивились, и воды не испугались: принялись кидаться с набережной, словно окончательно спятившие! И поплыли за лодкой с иностранцем и Рихардом, державшей направление на середину Рижского залива. Рихард потом рассказывал, что иностранец вынимал флейту изо рта только три раза – и как у него дыхания хватало всё время играть! – только для того, чтоб велеть плыть помедленнее! Ну а Рихард всё не мог преодолеть свои позывы: плыть наоборот — как можно быстрее!
Да и кто бы тут не захотел поплыть быстрее…
Зрелище было – аж мороз по коже! Мириады и мириады крохотных головок с блестящими глазами, топорщащимися усами, и оскаленными белейшими зубами!
Словом, через пять часов, к закату, вернулась лодка с иностранцем и Рихардом, и не плыло за ними уже ни единой крысы.
Иностранец – никто так никогда и не узнал его имени! – расплатился со Старшиной перевозчиков, да направился прямо в мэрию – к бургомистру. Ну а тот стоял всё это время у окна своего кабинета с отличной подзорной трубой, так что всё произошедшее прекрасно видел. Поэтому его не удивил поздний визит «нанятого» им работника.
Однако тут уж секретарь не удержался: подслушал. А бургомистр и не скрывал своих намерений: сказал, что согласно традициям и заведённому порядку свою вторую часть заработанного иностранец сможет получить только утром: нельзя, дескать, отдавать деньги после захода солнца! Народная Примета!
Ну, ночь для города прошла впервые сравнительно спокойно: никого не укусили, никому ничего не прогрызли и не испортили. И ни на кого с потолка не свалились. Все горожане прямо вздохнули с облегчением!
Однако неизвестно, какой бес толкнул утром под локоть Альфреда Мюссе, да только платить вторую часть честно заработанных крысоловом денег он отказался. Логично предположив, что потопленные крысы назад уже не вернутся. И приказал своим приставам вытолкать взашей своего перешедшего на немецкую площадную ругань, «работника».
Ну, тот, вроде, смирился и ушёл. Молча. В неизвестном направлении.
Да только вот через два дня, побывав, как выяснилось, в Юрмале, заявился снова в Ригу. И не просто заявился: шёл он во главе огромной (Но, конечно, поменьше той, что вывел из столицы!) армии серых грызунов, и теперь не играл на своей флейте, а только присматривал за двенадцатью отборными крысами, что резво бежали впереди него: восемь из них тащили собственно флейту, а четыре, попеременно сменяясь, дудели в неё что было сил.
И, что самое страшное, из всех домов, мимо которых странная процессия проходила, выходили, выбегали и даже выползали все, кто мог и даже не мог ходить! И шли, или ковыляли, за процессией. И выглядели при этом ужасно: выпученные глаза, перекошенные рты, посиневшие лица! А двигались неуверенно: словно сомнамбулы какие. Или зомби. Потому что своей волей люди явно абсолютно не владели! Как и сознанием.
Янис Варгис, бывший тогда главным советником бургомистра, первым заметил и понял опасность, и, поскольку был туг на одно ухо, успел убежать до того, как затянуло его в общий поток, лишив воли. И ринулся в мэрию, к бургомистру.
Однако тот, едва заслышав о происходящем, даже как был, в ночном колпаке и сорочке и кружевных панталончиках, кинулся бежать к окраине города, в противоположный его конец, в пригород Пурвциемс, и едва успел только крикнуть жене, чтоб поспешала с детьми за ним!
Супруга его, почтенная фрау Берта, однако, не успела убраться из зоны действия звуков волшебной флейты. И вскоре присоединилась к процессии, вобравшей в себя всех, кто оказывался на пути флейтиста и его серых неутомимых дудельщиков.
Нашёлся, однако, человек, не растерявшийся в страшной ситуации.
Это был тот самый Рихард Глазупс, что возил на лодке иностранца при утоплении первой партии крыс. Он, как выяснилось, догадался своевременно зажать уши. И бежать. И довольно быстро добрался в Пурцвиемс, до бургомистра Мюссе.
И объяснил тому, что за небольшую (Ну, сравнительно!) плату берётся спасти жителей города от явно предстоящего тем, в назидание скаредной душонке Мюссе, утопления, пока ещё не поздно.
Бургомистр, в присутствии свидетелей – слуг и помощников, рыдая и заламывая руки, поклялся самой страшной клятвой, что как только доберётся до хранилища, сразу всё заплатит! Поскольку город без жителей никому не нужен: с кого собирать налоги, если нет людей?!..
Рихард не мешкая ринулся к Ольгерту Абеле, весьма к тому времени известному охотнику, промышлявшему обычно в местных лесах. Главной его особенностью было то, что от рождения был он глух, как пень. (Впрочем, превосходно стрелять это ему не мешало!) А общался он с окружающими только с помощью полуглухой матери, жившей с ним на окраине Риги.
Ну вот ей старшина перевозчиков всё, что было нужно, и объяснил. И даже выдал аванс – из нашедшегося на шее золотого дуката, который он держал при себе на верёвочке, как амулет, оставшийся от дедушки. При условии, что охотник и мать вернут его дукат, как только получат всю плату.
Ну, не будем томить слушателей и читателей: мать всё, что нужно сделать, сынку объяснила: жестами, и на языке, понятном только им двоим. И вот с двумя заряженными мушкетами добрался Ольгертс до центральной площади аккурат в тот момент, когда подходил иностранец со своими крысами к набережной. Где уже ждала его лодка с крысами же: было весьма дико наблюдать, как управляются те с вёслами…
Первым же выстрелом разнёс охотник в щепки странную флейту!
Ну а второго решил не делать: условие-то – выполнено!
Однако подбежавший к нему и державшийся до этого за двести шагов с зажатыми пальцами ушами Рихард, заряженный мушкет из рук Ольгертса вырвал. После чего подбежал поближе к иностранцу, и не колеблясь выстрелил тому с пяти шагов – в грудь!
Проблема оказалась, пусть и мерзким и жестоким образом, но решена: сейчас же все крысы кинулись врассыпную, направившись, как рассказывали потом встретившиеся с ними очевидцы, в свою родную Юрмалу, а иностранец, корча гримасы, и испуская страшные не то – ругательства, не то – проклятья, скончался прямо на камнях набережной, в луже крови!
К счастью, делал он это не на немецком, а на каком-то своём, сильно иностранном, языке: никто ничего не понял, а, следовательно, никто и не подпал под действие проклятий!..
Бургомистр Мюссе, красный и задыхающийся, но одетый в одежду, принесённую его слугами, вернувшийся в свой кабинет в ратуше только к вечеру, когда труп иностранца уже унесли, и похоронили за пределами города, поглубже – по его приказанию! – закопав в каком-то грязном овраге, поступил честно: выдал Рихарду Глазупсу всё, о чём договаривался.
Ну а тот тоже (Научены, как говорится, горьким опытом!) от своих слов не отказался: выкупил у Ольгертса свой дублон, отдав причитавшиеся тому десять золотых.
И нужно отметить, как достойный удивления факт то, что за убийство человека ничего не было Рихарду. Впрочем, тот ведь был – грязный иностранец. К тому же – колдун. А это – противно Богу и противозаконно!
Остатки разнесённой в щепы флейты тщательно собрали, и сожгли в огромном костре, разведённом прямо на набережной. Капеллан прочёл над костром молитву, в костёле отслужили службу за счастливое спасение.
И, вроде, все оказались целы и довольны.
Только вот жители, ходившие, словно сомнамбулы, по улицам за дудкой, в которую дудели крысы, абсолютно ничего об этом происшествии не помнили. Как и не могли объяснить и того, как оказались на набережной, в буквально паре шагов от воды.
И долго ещё после этого всем жителям города снились кошмары: будто тонут они, тонут, барахтаясь в мутной и вязкой, словно сироп, чёрной воде, и видят, как идут вверх, от их ртов и носов, радужно переливающиеся пузыри последнего воздуха из лёгких…
Впрочем, с приходом к власти нового бургомистра, Готхарда Фогелиса, кошмары у горожан прекратились.
Зато, как утверждают слуги и врачи, начались они у Рихарда Глазупса…