Мыс Вильда

Небольшая посадочная полоса вынырнула из сплошного марева морозного тумана внезапно, словно призрак, когда до земли, казалось, оставались считанные метры.
Михаил Сагайдак, капитан КГБ, спустился по короткому трапу на продуваемую ледяным ветром посадочную полосу. Северный пейзаж вызывал в нём не просто дискомфорт, а почти физическую боль — раннее детство в Норильске оставило незаживающие раны в памяти. Лицо отца, погибшего здесь, возникло в ночных кошмарах Михаила и оседало наутро тяжестью мучительного сожаления.
В тряском и ревущем АН-2, перечитывая данные о проекте Академика Горчинского, офицер презрительно усмехался: псевдонаучная химера… государственные деньги только разбазаривают. «Ноосферные поля», «биоинформационные лучи» — всю эту чушь он пресечет на корню!
18:32 – 20.12.81 — беспристрастно сменялись в зале прилёта голубые электронные цифры. Разместившись в неуютной, прокалённой невыносимым жаром чугунных батарей гостинице, располагавшейся на втором этаже деревянного аэропорта, капитан повернулся на негромкий стук в дверь.
На пороге стояли мужчины в заснеженных полушубках и высоких валенках с галошами. Один светловолосый, с небольшой растрёпанной бородкой — лет тридцати, с лихорадочным блеском в глазах.
Второй —пожилой — в свитере под горло и пронзительно-насмешливыми глазами на обветренном красном лице.
— Иван Алексеевич Куницын, завлаб Института полярной Медицины из Новосибирска, — сдавленным голосом отрекомендовался молодой, — Руковожу экспериментом в Диксоне.
На лбу у него блестели капли пота, лицо покрывали красные пятна. Ладонь была потной и горячей. Сагайдак незаметно брезгливо вытер руку о штаны после пожатия.
—Олийник, Андрей Борисыч — представился с улыбкой пожилой— Можно просто Борисыч. Главный помогальщик. Трохи пособляю робятам.
— Помогаете? Вы не в штате что ли?! Порядочки тут у вас! — в голосе вновь прибывшего прозвучала враждебность. — Капитан Сагайдак, Михаил Владимирович, Новосибирское управление Комитета госбезопасности.
— Нас предупредили, — в глазах Борисыча мелькнула тень
— Предупредили?!, — переспросил офицер, чуть подняв брови. — А вас не предупредили, что за несанкционированный доступ к режимным объектам —уголовная ответственность, согласно статье сто пятой — разглашение гостайны. Эксперимент закрытый, лаборатория с допуском – вы что себе позволяете, товарищ Куницын?
Лицо Ивана Алексеевича покрыла мертвенная бледность, он бросил взгляд на Олийника и ухватился рукой за дверной косяк: — Я… буквально несколько дней. Временно… я объясню…
— Вы не здоровы, Иван Алексеевич? — Сагайдак внимательно посмотрел в ярко блестевщие глаза Куницына.
— Извините, товарищ капитан. Простудился. Жар сильный, сорок температура. Я сегодня отлежусь, если разрешите. Голова чугунная— голос Куницына звучал слабо, будто издалека.
— Завтра представите объяснительную, я составлю рапорт. Мне тут время терять некогда — я бы хотел осмотреть помещение лаборатории и ознакомиться с протоколами.
Куницын в замешательство уставился на него:
— Вы лечитесь сегодня, — офицер посмотрел в упор на Куницына, потом перевёл взгляд на Олийника, — Вы сможете проводить меня и обеспечить доступ? Далеко лаборатория?
— Та нии! —протянул пожилой, глядя исподлобья. — У нас тут все недалече, тильки на вертушке придется – на вертолете. Вы на остров Диксон прилетели, а живут все в поселке – через пролив!
Молодой офицер быстро оделся и вышел на улицу, где его встретил метельный шквал полярной ночи.
Вертолет, загруженный коробками и тюками с прилетевшего самолета доставил их до территории Морпорта, на материке. Крошечный посёлок, последний форпост цивилизации на краю бесконечной ледяной пустыни. Здесь половину года солнце поднималось на пару часов, чтобы скорее нырнуть за горизонт.
Сагайдак читал, что Академик Горчинский выбрал Диксон для своего эксперимента из-за безумной теории астронома Козырева: якобы в районе 73-й параллели время меняет плотность и может менять направление. Здесь, по мнению сумасбродных учёных, легче всего отправлять телепатические сигналы, «видеть» прошлое и будущее.
Лаборатория разместилась в здании Морпорта —ядовито зеленой деревянной «высотки» карликового роста. Поднявшись по лестнице, Михаил с Олийником подошли к высокой двустворчатой двери, запертой на амбарный замок.
— Тааак! — протянул сотрудник госбезопасности – не опечатано!
Отперев замок, Олийник сделал приглашающий жест, но Михаил преградил ему дорогу рукой
— А вас, Андрей Борисович, я попрошу подождать здесь. Ключ передайте мне!
— Ясно, — мрачно буркнул Борисыч. — Может чайку с дороги? Я принесу из буфета – тут за углом…
— Мы работать пришли сюда или чаи гонять?! — отрезал Михаил, но пройдя внутрь помещения, откликнулся: — Посмотрю тут на ваш зоопарк, а потом можно и чаю. Ждите меня в буфете!
Капитан осматривал помещение с профессиональной дотошностью. Блестящие алюминиевые экраны, напоминающие гигантские морские раковины, загадочно мерцали по периметру комнаты в тусклом электрическом свете. Запутанные схемы на больших листах ватмана, разбросанные толстые тетради с записями, уснувшие измерительные приборы, опутанные переплетёнными проводами, словно щупальцами гигантского осьминога.
— Это и есть ваши знаменитые «зеркала»? — с явной иронией спросил Михаил, зайдя в пропахший дешевыми котлетами маленький буфет, где за столиком сгорбился Олийник.
— То не наши. Зеркала Козырева, называются, — уточнил Борисыч, протягивая стакан в потемневшем металлическом подстаканнике. — Тильки вы меня за науку не спрашивайте. Завтра Ваня очухается, он все как на тарелочке разложит. Я по технической части. Припаять, собрать-разобрать. Но, бачу, приговор-то уже готовый у вас…
— Посмотрим. Я могу слушать объяснения, но не сказки, — проверяющей отхлебнул чай, неожиданно оказавшийся крепким и ароматным. — прошу сообщить, Андрей Борисович, вашу должность и место работы. Проект серьёзный, идёт по второй форме допуска.
— Та вы не волнуйтесь! С допуском у меня все нормально. Двадцать лет на Северах, в пограничной зоне. Весь проверенный-перепроверенный, — Борисыч прищурил глаза, в которых не было испуга или растерянности— Я уже пять лет на пенсии. Все уехать не соберусь — север держит. Ребятам от души помогаю. Интересные они дела делают…
— Дела, — Михаил презрительно скривил губы, — это мы ещё посмотрим, какие дела. А вам-то что за интерес бесплатно работать?
Борисыч склонил голову с какой-то болезненной гримасой:
— Не первые они тут, на Севере, чудеса да непонятности изучают. Был товарищ, у вас в ОГПУ в Петрограде служил. Так он целую экспедицию сюда водил в двадцатом году, на Сейдозеро. Изучали ритуалы саамов — местного народа. Те в трансе умели видеть, что происходит за десятки километров от них. Мерячение называлось. Учёные говорили — полярный психоз.
— Это вы про Александра Барченко? Был такой деятель… Расстреляли в тридцать седьмом… — Капитан посерьёзнел. — Зря, конечно. Перегибы были, признаем. Ещё один искатель параллельных миров на государственные деньги, но не шпион, факт. А вы откуда про него знаете? Архивы засекречены.
— Не знаю я ничего секретного, — Борисыч ушёл в себя, — Я человек маленький. Мой отец, Борис Данилович, был радистом в этой экспедиции.
— У Барченко? — Михаил поднял брови. — Интересно! И что он рассказывал? Про детей титанов, живущих на Севере, которым неизвестны раздоры и болезни?
— Я отца не видел, — Борисыч не обратил внимания на насмешку и отвел глаза, голос стал тише и глубже. — Письма его читал, которые он матери писал о древнем рисунке на скале Куйва. О странной дороге на Роговом острове, огромной фигуре на камне, которая словно светилась изнутри. О луге, где у всех членов экспедиции пошла кровь из носа, пещере, к которой никто подойти не мог — страх останавливал, как стена невидимая.
— И вы верите в эти байки? — Капитан не скрывал презрения, хотя что-то внутри него дрогнуло.
— Не знаю, — тихо повторил Борисыч и, словно решившись, достал из внутреннего кармана пожелтевшую фотографию. — «Экспедиция Барченко, 1920 год». Вот этот молодой, с рацией — мой отец. Они вернулись в Петроград, а папа на Таймыре остался, заболел сильно. Потом поправился, работал. Но так и сгинул, не вернулся… Я искал его следы… Не нашел
Михаил взглянул на снимок — худой юноша с радиопередатчиком и огромной антенной, — Наверное, его тоже арестовали вместе с Барченко, тогда по делу Якова Блюмкина много арестов было. С троцкистами боролись в органах, — предположил все еще скептичный капитан, пытаясь вернуться на почву исторических фактов.
— Мы делали запросы к вам… в комитет— голос старого радиста стал глуше. — Никаких сведений. Он просто… пропал. Как в воздухе растворился.
— И вы думаете, что эти зеркала помогут найти пропавшего полвека назад человека?
— Та не думаю я ничого. А только чудные дела тут у Вани творятся. Кто Чингисхана вдруг увидит, как живого, кто древний Рим, одна женщина сына увидела в деревенском доме, а дома у них не было. Потом сын написал, что удивить её хотел — купил дом, а ей не бачил. И я… у меня тоже..., а, та шо там! — он резко махнул рукой, оборвав себя на полуслове.
— И вы значит решили тоже к государственному эксперименту присоседиться? В личных так сказать целях? Надеетесь, что зеркала волшебные вам его судьбу откроют? Компетентным органам не доверяете, решили потусторонним явлениям довериться!?
Олийник мрачно опустил голову.
— Послушайте, Андрей Борисыч, — капитан откинулся на спинку стула — Вы же взрослый человек. Я видел отчёты по эксперименту. Три года работы — ноль результатов. Научной повторяемости нет. Галлюцинации и самовнушение — вот и всё.
— Результаты есть, — Олийник смотрел прямо в глаза Михаилу. — Но вы ведь не за результатами приехали, верно? Решение уже принято.
Проверяющий скривил губы:
— Ничего не принято, не нагнетайте. А вам я пока доступ в лабораторию запрещаю. Все понятно?
Ночью, в душном номере, ему снова снился отец. Но теперь рядом с ним стоял молодой радист с фотографии Борисыча. Они стояли в снегу по пояс, метель хлестала по лицам, отец повернулся и что-то сказал, но капитан не услышал за воем пурги. Михаил проснулся в поту, с бешено колотящимся сердцем.
#
На следующий день Куницын, ещё слабый, но полный лихорадочного энтузиазма, демонстрировал установки. Алюминиевые экраны закручивались в виде раковины, внутрь вели провода с датчиками от приборов и мощных радиоантенн.
— Козырев предполагал, что сознание человека может взаимодействовать с информационным полем Земли, — объяснял Иван Алексеевич, подключая приборы к электричеству— Вопрос в том, как усилить этот резонанс. Короны царей, тиары церковников, даже купола древних храмов — всё это примитивные инструменты фокусировки информационного поля. Мы применяем современные устройства.
— Что-нибудь уже увидели? Может, Пушкина? — Михаил не скрывал сарказма, — Или отца вашего Борисыча?
Куницын замер, как от удара. Рука на осциллографе дрогнула.
— Мы передаём мыслеобразы отсюда в Новосибирск. Точность приема— почти семьдесят процентов, — Он поднялся и вошёл внутрь алюминиевой конструкции, его голос звучал глухо, как из другого измерения. — Есть интересные эффекты. Какие-то образы приходят с задержкой в два часа. А некоторые — с опережением. Значит, информация где-то сохраняется, но где?
— Это самовнушение и подтасовка фактов! Три года вашему эксперименту — и ничего конкретного, — капитан Сагайдак сложил руки на груди, как стену между собой и этими безумными теориями. — Предоставьте протоколы испытаний, я буду готовить рапорт.
Внезапный вызов к спецсвязи, установленной в кабинете директора Морпорта, застал офицера за обедом в буфете.
— Миша, заканчивай там, — голос полковника Семенова звучал резко, он обошелся без обычных приветственных шуток. — Вопрос до Москвы дошёл. Комиссия прибыла из Академии наук — разбираться. Горчинского на ковёр вызывают. Мы вчера у генерала были на докладе. Решили закрывать, не тянуть больше. Ты из Красноярска летел, поэтому не успели сообщить.
— Вчера…решили? — Михаил почувствовал, как холодок пробежал по спине. — Ясно. Есть, товарищ полковник! Будем закрывать!
Вернувшись, он обнаружил Борисыча внутри алюминиевой конструкции. Глаза закрыты, на голове дерматиновый шлем, провода от него ведут к мигающим приборам.
— Это что за новости! Иван Алексеевич, вы не в курсе, что я запретил Олийнику доступ в лабораторию! — громко сказал капитан, гулко стукнув по алюминиевому боку.
Борисыч медленно вышел из установки, словно пробуждаясь от глубокого сна.
— Эксперимент остановлен, —объявил Михаил, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо. — В Новосибирске прибыла комиссия из Москвы, из Академии наук. Будет разбираться, что дальше делать.
Куницын поднял глаза от записей, в них застыл ужас. Губы у него тряслись.
— А вам, Андрей Борисович, отдельно скажу, — проверяющий повысил голос, чувствуя странную необходимость уязвить этого невозмутимого старика. — Барченко был шарлатаном! Все его истории — фантастика для впечатлительных идиотов. А вы… либо жертва самообмана, либо вместе с Куницыным сознательно вводите научное сообщество в заблуждение. Ваш отец был жертвой мошенника. Или сам таким же… фантазёром. И, наверное, погиб или был репрессирован.
Лице Борисыча как-то странно перекосилось:
— Мне бы еще денек, Миша?
— Миша?! Мы что, друзьями стали с вами?! Прекращайте самодеятельность и отправляйтесь… куда вы там собиралась? На пенсию? Вот и летите. А то напоследок вам биографию испорчу.
Борисыч смотрел сквозь капитана, словно тот был прозрачным. Он вышел, оставив Михаила и Куницына среди мёртвых зеркальных экранов, которые теперь казались бессмысленным нагромождением металла.
За три дня оборудование свернули. Олийник молча помогал упаковывать приборы, отвечая только на прямые вопросы.
В последний день, Михаил почувствовал странную тяжесть и боль в голове. Север его доконает, как отца!
Борисыч подошёл к нему, когда он складывал бумаги в портфель.
— Я уезжаю в Донецк, — сказал он сухо. — К сыну.
— Хорошо, — кивнул Михаил. — Вы один, кстати?… А семья где, супруга ваша?
— Нет у меня супруги. Была, да вся вышла… — в голосе старика прозвучала застарелая боль. — Возьмите, — радист протянул потрёпанную записную книжку. — Тут пометки мои. Хотел ещё проверить, но, видать, не судьба…
— Слушайте…, — поморщился офицер и нерешительно взял книжку, — Давайте оставим все истории. Езжайте домой, играйте с внуками.
— Возьмите себе, личная просьба...— тихо произнес Борисыч, — Может время придет, вспомните…
Капитан хотел возразить, но внезапно не нашёл слов.
— До свидания, Андрей Борисыч, — он неловко похлопал старика по плечу.
— Прощайте, Михаил Владимирович, — ответил тот.
Собираясь на самолет, Михаил открыл записную книжку. Прыгающий старческий почерк. Строчки съезжают, перепутываются друг с другом:
«…мыс Вильда… …, гладкий каменный склон… лежит … Руки вытянуты, левая нога прямая, правая немного согнута. лыж, винтовки нет… высокий берег… метрах в четырех от воды. Одет в егерские фуфайки, синюю фланелевую рубашку с карманами… меховые штаны, стянуты кожаным корсажем. Шапки нет. На ногах – остатки меховой обуви из нерпы… рядом патроны, коробка спичек, перочинный нож, тетради, металлические часы карманного размера…» Дальше наброски карты, корявые рисунки. электрические схемы.
Михаил пожал плечами и бросил записную книжку в портфель. Быстрее домой!
В ноябре 1982 умер Генеральный секретарь ЦК КПСС Брежнев. Его сменил Председатель КГБ СССР Юрий Андропов. Страна замерла в ожидании. В декабре Михаил был направлен в Москву в высшую школу КГБ. Перед отъездом он заехал к матери.
Попив чай, мать задумчиво перекрестила сына. Он привычно поморщился, но сам для себя неожиданно спросил:
— Мам, а расскажи про Норильск, про отца.
— Да что рассказывать? — Мать задумалась, — Отец служил, военным инженером, после войны. Железную дорогу строил. Тяжёлое было время, — её голос стал совсем тихим — Пурга, мороз, рельсы лопаются, а он с утра до ночи на путях, в тулупе, с фонарём. Комбинат заключенные строили из «Норильлага» – гибли несчитано.
Она помолчала:
— Жили в бараке. Еда — консервы да картошка. Радио слушали. На праздники водку пили. Скучно. Друзей, родных нет… У него только один товарищ был, пожилой уже, связист при лагере. Гражданский, не в форме… Они с отцом как-то раз в пургу застряли — вагон с углём с рельсов сошёл, чуть не замёрзли оба. Радист этот придумал, как сигнал подать, всех спас. Отец говорил: «Боря — чудак, но головастый. Только на нем связь и держалась.»
Как выпьют, этот Борис все про какое-то озеро рассказывал, про фигуру на скале, страну волшебную на Севере. И про ученого секретного, которого расстреляли. Я тогда тебя на руках держала, слушала, а сама думала: «Господи, что за бредни?»
Михаил прищурился:
—А как фамилия у этого Бориса была?
— Не помню. Может у отца что сохранилось. в ящике должно быть… там бумаги, фотографий несколько…
— Дай посмотреть, — он взял её за руку, сам испугавшись своей настойчивости.
Мать принесла картонную папку с тесёмками. Среди пожелтевших бумаг — конверт с выцветшей, но ещё различимой надписью «От Б.О.» Внутри — фотография. Отец с невысоким пожилым человеком в свитере под горло и круглых очках. Невозможное узнавание пронзило Михаила. Вместе с фотографией — страницы с непонятными символами, координатами, похожими на шифр. И записка небрежным, прыгающим почерком:
“..12.02.1948. Солнце пошло на весну. Ухожу на мыс Вильда. Вернусь к лету. Две упряжки собак, продовольствия хватит. Там местный шаман...» — и дальше чернила расплылись, а бумага оборвана.
Михаил смотрел на фотографию — его отец и молодой радист в круглых очках. «От Б.О.» Борис Олийник. Тот самый связист, который спас отца в пургу. Отец Борисыча.
Он медленно закрыл картонную папку. Борисыч просил один день. Всего один день, чтобы попытаться найти следы отца через эти зеркала. А он не дал. Более того — назвал Барченко мошенником, а его отца фантазёром.
Мать молча убирала чашки. Михаил провёл пальцем по выцветшей надписи на папке. Борис Олийник искал мыс Вильда в сорок восьмом году и не вернулся. А его сын искал отца всю жизнь. И почти нашёл.
— Поздно уже что-то менять, — сказал он вслух, но слова прозвучали неубедительно даже для него самого.