Вальс пустоты

Марк смывал с рук запах смерти. Не буквальный — с этим справлялось лимонное мыло, едкое и утрированно чистое. Нет, тот запах, что въедается в подкорку, миндалины, в самую глубину нёба. Привкус пустоты, которая остается, когда жизнь уходит. Он тер руки под ледяной струей, пока кожа не краснела и не теряла чувствительность, пытаясь смыть и это — ощущение холода, идущего не от воды, а изнутри.

Ночная смена заканчивалась. Еще немного — и он сможет уйти, заглушить навязчивый фоновый гул тишины грохотом метро, а потом — телевизором, музыкой, чем угодно. Лишь бы не оставаться наедине с этим внутренним эхом, которое подхватывало и тиражировало каждый квант чуждой боли, пропущенной через него за день.

Дверь в «холодильник» распахнулась с привычным шипением пневматики. Борисыч, санитар, вкатывал тележку. Новое тело. Длинный, неправильной формы мешок на колесах. —Приняли, Марк Сергеич. Молодая ещё. С самоубийства, говорят, долго возились, везли с заводской 9, а там сами знаете…

Марк кивнул, не оборачиваясь, продолжая вытирать руки грубым бумажным полотенцем. Правила. Дистанция. Никакого лишнего контакта. Он уже потянулся к крючку с курткой, как Борисыч, разворачивая тележку, неловко задел его локтем.

Минутного касания оказалось достаточно.

Словно кто-то вогнал ему в затылок ледяной штырь. Тошнотворно-сладкий запах миндаля — цианистый привкус паники — ударил в нос. Воздух завизжал. Нет, не воздух — что-то в нем, высокочастотное, невыносимое, будто лопнула струна, натянутая до предела внутри его собственного черепа. И сквозь этот визг — три аккорда. Кривые, фальшивые, знакомые до оскомины. Вальс.

Он отшатнулся, прислонившись лбом к холодному металлу шкафчика. Ладони сами собой сжали виски, пытаясь раздавить, задавить эту звуковую занозу внутри. —Марк Сергеич? Вы как? Не дурно ли? —Ничего, — его голос прозвучал хрило и чуждо. — Устал. Иди, Борисыч. Спасибо.

Санитар ушел, бросив на него беспокойный взгляд. Дверь закрылась. Марк остался один в ярко освещенной белизне «холодильника», под гул флуоресцентных ламп. Он медленно обернулся к тележке.

Он знал, что нельзя. Знает лучше любого. Не прикасаться. Не впускать. Пройти мимо, выйти на улицу, вдохнуть полной грудью вечернюю вонь мегаполиса — свою, привычную, живую вонь.

Но его уже зацепило. Крючок вонзился в самое нутро и тянул. Тот вальс… он знал его. Слышал его отголоски в полусне, в гуле водопроводных труб, в скрипе колес трамвая. Он был частью того самого фонового шума, что сводил его с ума. А теперь он кристаллизовался здесь, в этом мешке.

Марк сделал шаг. Еще один. Резиновые подошвы бесшумно шлепали по кафелю. Его рука, против его воли, дрогнула и потянулась к молнии.

Не надо. Уйди. Сейчас же.

Он не ушел. Он рванул молнию.

Холодный воздух пахнул на него. Девушка. Бледная. На шее — лиловый след веревки. Но не это заставило его дыхание оборваться. Не это.

Он прикаснулся к ней. Но он уже чувствовал. Ее страх. Ее отчаяние… и нечто иное. Чуждое, липкое, древнее удовольствие, замешанное на панике. Вкус меди и статики ударил в язык, заставив сглотнуть спазм. Воздух вокруг тела уплотнился, стал вязким, сопротивляющимся, словно он погружал руки не в воздух, а в тягучий, студенистый сироп.

И тень. Не от света, а в самом свете. Искажение. Пятно на сетчатке. Она шевельнулась на белой стене за тележкой, когда он моргнул.

Он отпрянул, с силой застегивая молнию. Сердце колотилось где-то в горле, выбивая тот самый ритм. Три аккорда. Вальс.

Он знал, куда его ведут. Он всегда в конце концов это узнавал.

Проклиная все на свете, себя в первую очередь, Марк сорвался с места. Он выбежал из морга. Вечерний город встретил его оглушительным ревом, но он был глух к нему. Внутри звучало только одно: навязчивый, как зубная боль, мотив. Он ловил его обрывки в гуле машин, в скрипе тормозов, в далекой музыке из кафе.

Он уже не думал. Он шел по нити, как пьяный, на ощупь. Его вело ощущение — нарастающее, давящее на барабанные перепонки, сворачивающее кровь железом во рту.

Вот и дом. Подъезд с облупленной штукатуркой. Лестница, пахнущая кошачьей мочой, дешевым отбеливателем и тем, что под всем этим — страхом, старым, как сам дом.

Он поднялся. Замер перед дверью. Его ладонь, холодная и влажная, сжала металлическую ручку.
Он чувствовал голодную пустоту за дверью.

Он сделал последний глухой, неполный вдох.

И толкнул.

Дверь подалась не сразу, со скрипом, будто нехотя впуская его в себя. Марк толкнул ее плечом, и створка с противным шепотом поползла по отслоившемуся паркету.

Квартира оказалась пустой и звонкой. Не просто без мебели, а выпотрошенной до самого нутра. Пахло пылью, сладковатым дешевым отбеливателем и под всем этим — едва уловимым, въевшимся в штукатурку запахом старого страха. Марк замер на пороге, ладонь сжалась на холодной металлической рукоятке двери. Он не хотел заходить. Каждая клетка тела вопила, требовала развернуться, спуститься вниз по вонючей подъездной лестнице, выйти на улицу, закурить, забыть.

Но он уже чувствовал.

Сначала во рту. Словно он лизнул батарейку — резкий, неприятный вкус меди и статики. Знакомый вкус паники. Он сделал шаг внутрь.

Закрой глаза, уходи. Сейчас же.

Он не ушел. Он сделал еще шаг.

В ушах зазвучал тихий, далекий, но навязчивый, как зубная боль, мотив. Не мелодия, а ее обрывок: три аккорда на расстроенном пианино. Вальс. Он ощущал его не только слухом; звук полз по его запястьям мурашками, щекотал основание шеи холодными иглами.

Марк зажмурился, пытаясь отсечь хоть одно чувство, но от этого только обострились другие. Медный привкус во рту стал гуще, теперь в нем угадывалась железная нотка крови, прикушенной губы. А вальс… вальс обрастал плотью. Теперь он был похож на звук старых часов с маятником, но тот отбивал не секунды, а судорожные удары сердца. Громче. Ближе.

Он открыл глаза. Комната плыла перед ним, затянутая серой дымкой. Солнечный свет из окна без занавесок падал на пол резким бледным прямоугольником. И в этом прямоугольнике лежала тень от оконной рамы — длинная, перекошенная.

Марк застыл, не дыша.

Тень двигалась.

Не так, как должна была бы — не от ползущего по небу облака. Нет. Она двигалась сама по себе. Ее острые углы плавно изгибались, словно черная, плотная жидкость перетекала внутри заданной формы. Она пульсировала в такт тому самому сердечному ритму, который отбивал в его висках навязчивый вальс.

Это было тихо. Интимно. И от того — бесконечно жутко.

Он чувствовал на коже её движение, как чувствуют сквозь закрытые веки, что над тобой склонились. Холодный липкий ужас, не его, а тот, чужой, впитанный этими стенами, поднимался по ногам, сковывая их.

И тогда тень изменилась. Она не приняла форму чудовища. Она просто… оторвалась от пола. От той точки, где должна была быть оконная рама. Черная, двумерная полоска оторвалась от своего источника и поползла по стене, вверх, к потолку. Она двигалась плавно, беззвучно, оставляя за собой на обоях чуть более светлую полосу, будто это была не тень, а наклейка, которую сейчас медленно отклеили.

Марк не мог пошевелиться. Он смотрел, как эта узкая полоска тьмы доползает до потолочного карниза и замирает. А потом разворачивается. И он понимает — это не просто линия. Это щель. Это прищур. Это глаз.

И он смотрит прямо на него.

Вкус меди во рту стал таким ядреным, что Марка затрясло от тошноты. Звук вальса взвизгнул, превратившись в стеклянный визг — звук ломающихся нот.

Он отшатнулся назад, но дверь с грохотом захлопнулась за ним.

Он толкнул дверь, но она не поддалась.

Марк стоял, прислонившись к стене, давясь слюной и пытаясь отдышаться. В ушах стояла звенящая тишина. Во рту был только вкус собственного страха.

Оно было здесь. И оно знало, что он пришел.

Отдышаться не получилось. Воздух в комнате был тяжёлым и спёртым, им невозможно было надышаться. Звенящая тишина в ушах медленно отступала, сменяясь навязчивым, невыносимым гулом. Три аккорда. Теперь он звучал не снаружи, а изнутри, будто кто-то играл его на расстроенном пианино прямо в его черепе.

«Уходи», — закричал внутри него голос разума, чистый и ясный, как колокольчик. Но он уже не слушал его. Крючок, вонзившийся в самое нутро в морге, дернул его снова, резко и безжалостно. Он не мог уйти. Он был частью этого теперь.

Комната была пуста. Той тени на потолке не было. Прямоугольник света от окна лежал на пыльном полу неподвижно и невинно. Тишина. Давящая, зловещая, полная невысказанной угрозы.

Дверь в другую комнату, скрипя ржавыми петлями, медленно приоткрылась.

Это не был сквозняк. Это было приглашение.

Он сделал шаг, потом другой. Пол скрипнул под его весом.

Рука сама потянулась к дверной ручке. Он замер. Ноздри заполнил кислый запах метала. Марк открыл дверь.

И тогда он его увидел.

В углу комнаты, где сходились потрескавшиеся обои, стояло детское пианино. Игрушечное, пластмассовое, облезлое. Клавиши его были желтыми от времени, некоторые запали.

Над ним склонилась фигура.
Это была девушка. Та самая, с тележки. Бледная, в той же простой одежде. Силуэт её был полупрозрачным, мерцающим, как плохая голограмма. Она не смотрела на него. Её пальцы — бледные, почти невесомые — медленно, с жуткой, механической точностью, нажимали на три клавиши. До-соль-до-диез. Пауза. До-соль-до-диез.

Тот самый вальс. Тот самый адский мотив.

Она играла его с сосредоточенным, пустым выражением лица. В её глазах не было ничего — ни тоски, ни отчаяния, ни даже осознания происходящего. Только глубокая, всепоглощающая пустота.

Марк замер, парализованный этим зрелищем. Он понимал, что видит не призрак девушки. Он видел её боль, её последнее мгновение, отпечатавшееся в этом месте, как фотография на сетчатке. Это было эхо смерти. Фонограмма ужаса.

Но что-то было не так. Это эхо было слишком сильным, слишком… материальным. Оно влекло его сюда, оно играло для него.

Пальцы девушки замерли над клавишами. Голова её медленно, с противным хрустом, которого не могло быть у призрака, повернулась к нему. Пустые глазницы уставились прямо на него.

И он понял. Это была не она.

Это была приманка.

Воздух в комнате сгустился до состояния желе. Медный привкус во рту стал таким сильным, что Марка скрючило от сухого спазма. Он попыталось отступить к двери, но ноги не слушались, они вросли в гнилой пол.

Тень отделилась от стены за пианино. Она была гуще ночи, не имела формы, она была самой бесформенностью, самой пустотой, жаждущей наполнения. Она потянулась к призрачной девушке, и та начала растворяться, всасываться в эту тьму, как чернильная клякса в промокашку. И вместе с ней всасывался тот ужас, тот самый вкус смерти.

Оно питалось. Питалось болью. Питалось эхом смерти.

И теперь его голодный взгляд упал на Марка.

Он чувствовал его не кожей, а душой — холодный, липкий, ненасытный интерес. Сущность двинулась к нему, плывя сквозь плотный воздух.

Все те смерти, что он пропустил через себя, все те образы и ощущения, что он пытался смыть лимонным мылом, ледяной водой — всё это всплыло в нём разом, вытравляя наружу, требуя выхода. Он был полон. Полон тем, чем питалось это существо.

Он был не свидетелем. Он был едой.

Первый инстинктивный крик так и не сорвался с его губ. Вместо этого Марк, собрав всю свою волю, всю ярость и отвращение, с силой выдохнул в наступающую тьму то, что копилось в нём годами. Образ разбившегося мотоциклиста. Холод кожи одинокой старухи. Стеклянный взгляд утонувшего ребёнка. Всю чужую боль, весь чужой ужас.

Тень дрогнула и отпрянула, будто от потока света. Её бесформенные контуры заколебались. В воздухе на секунду воцарилась тишина.

Это был миг. Единственный шанс.

Марк рванулся к выходу, вышыбая дверь, вылетел на лестничную площадку и помчался вниз, не чуя под ногами ступеней. Он бежал, не оглядываясь, по городу, не видя его, с одной только мыслью в голове, которая стучала в такт его безумному сердцебиению.

Оно не просто питалось смертью. Оно оставляло свои следы. Свои семена. Оно заражало отчаянием, как вирусом, доводя до того самого последнего, отчаянного шага. А потом приходило и пожирало урожай.

И он, Марк, со своим проклятым даром, был для него не просто едой. Он был идеальным проводником. Идеальной мишенью.

Он шёл, не видя дороги, натыкаясь на прохожих. Его вело ощущение — та самая голодная пустота, которую он почувствовал за дверью. Она была здесь, на улице. Она следовала за ним. Или он нёс её в себе?

«Ты принёс мне угощение?»

Мысль прозвучала в голове настолько чужеродно, что Марк остановился как вкопанный. Это был не его голос. Это был скрип ржавых пружин, шепот высохших листьев. И в нём — та самая, знакомая по прикосновению к девушке, липкая, древняя услада.

«Старая мелодия, — проскрипел голос. — Но дирижёр сменился. Новый… гораздо интереснее».

Марк почувствовал, как его рука сама собой поднялась. Пальцы сжались в кулак, потом расслабились, вытянулись, будто пытаясь что-то нащупать в воздухе. Он с ужасом наблюдал за своей собственной рукой, как за чужим придатком.

«Давай, настройщик. Сыграем. Ты будешь моим камертоном».

Боль ударила в виски. Острая, выворачивающая. Не его боль. Чужая. Сотни чужих болей, которые он за годы пропустил через себя, все те «эхо», что он пытался смыть, поднялись из глубин памяти одним едким потоком. Он увидел вспышки — чужие лица, искажённые страданием, последние вздохи, падение с высоты, хрип утопленника, хруст костей. Кадры из тысяч протоколов, которые он старательно вычёркивал из сознания, теперь проносились перед ним в чудовищном калейдоскопе.

Он закричал. Или это кричали они, все те, чьи голоса он теперь носил в себе?

Ноги сами понесли его. Уже не от чего-то, а к чему-то. Вальс стал громче, яснее, ведя его сквозь городской хаос, как нить Ариадны. Он свернул в безлюдный переулок, упёрся взглядом в глухую стену какого-то старого цеха.

На сером, облупленном бетоне лежала тень от пожарной лестницы. Чёрная, чёткая.

И она двигалась.

Не от солнца. Тень извивалась сама по себе, её перекошенные линии плавно перетекали, сливались и снова расползались, отбивая ритм в такт сердцу.

Марк стоял, не в силах оторвать взгляд. Его собственная тень у ног сжалась, съёжилась, а потом резко дёрнулась и слилась с той, на стене. Ему показалось, будто его за лодыжку обвила ледяная удавка.

«Хорошо, — прошелестел голос прямо в его ухе, холодный, как дыхание «холодильника». — Очень хорошо. Ты идеальный… столько боли… столько страха… Мы сыграем такую симфонию, настройщик. Симфонию пустоты».

Марк понял. Это не просто призрак. Это не просто эхо. Это нечто, что питается отчаянием и болью. И оно нашло не просто жертву. Оно нашло усилитель. Антенну. И эту антенну звали Марк.

Он больше не был просто свидетелем. Он стал инструментом.

Он закрыл глаза, пытаясь найти в себе что-то своё, что-то, что не было пропитано чужими смертями. Одно воспоминание. Любое. Запах кофе по утрам. Ощущение ветра на лице. Грубый язык старой собаки, которая была у него в детстве.

И он нашёл. Маленькую, тёплую точку в леденящем хаосе.

Он сделал шаг назад. Тень на стене дёрнулась, её ритм сбился.

— Нет, — прохрипел Марк. Его голос был тихим, но в нём не было дрожи. Только усталость. Сотни лет усталости. — Я не буду твоим… камертоном.

Боль в висках ударила с новой силой, вышибая слезу. Он почувствовал, как по его щеке ползёт что-то чёрное и жидкое, как сама тень. Но он снова отступил. Ещё шаг.

«Куда ты? — зашипел голос, и в нём впервые послышалась злоба. — Ты мой!»

«Нет, — подумал Марк, выходя из переулка на оживлённую улицу. Солнечный свет ударил в лицо.

Он не знал, как с этим бороться. Не знал, можно ли вообще победить голодную пустоту, которая выбрала его своим голосом. Но он знал одно. Он не станет дирижёром в чужом оркестре ужаса.

Он шёл по улице, и голос всё ещё звучал где-то на задворках сознания, назойливый и ядовитый.

Ему предстояла долгая борьба. И первым делом нужно было найти того, кто знает, как сражаться с тенями, пожирающими эхо. Или того, кто, как и он, слышит музыку в тишине. И понимает, что эта музыка ведёт в никуда.