Первая глава.

I.

«…Если бы, предположим, во-о-он тот джентельмен сейчас бы подошел сюда и сказал бы мне, что через пару лет Ваш новый знакомый станет писателем, я (без каких-либо эмоций) ответил бы ему: «Ясен х**». Ведь я пишу с тех самых пор, как только научился это делать. И-и-и, естественно, иного выхода из моей ситуации нет: либо ты писатель сейчас, либо писатель потом.
Впрочем, я совсем потерял нить собственной мысли…»
Запахло свежими комиксами. И в огромный черный мраморный зал, подняв приветственно руки, вошел мальчик лет девяти с криком: «Здорова, чуваки, сэры, господа и как вас там, мать вашу дери, еще зовут! А-А-А!!!». После сего перфоманса мальчуган, медленно опустив руки и сделав тактичную паузу, с разбегу плюхнулся в расплывшееся рядом с камином большущее кожаное кресло и, прикусив губы, щелкнул пальцами. «Льду, пжалста.» — сказал он и глубоко вздохнул.
Третье лицо, все утро находившееся в этом зале и слушавшее бесконечно скучные и местами вульгарные монологи Писателя, было слегка обрадованно, но больше — поражено сим перфомансом, поэтому неосознанно изобразило на своей физиономии хмурую улыбку с элементами саркастичности и произвело на свет что-то вроде кашля и пшыка одновременно.
На часах в это время было: «ровно десять, мать твою, часов…», — а это замечание касательно времени было укором в сторону семидесятипятилетней домработницы Сюзанны, которая, вероятно, тихо померла где-то посреди одного из многочисленных коридоров этого дома, пока шла сюда, и, как следствие, не принесла нашему Писателю его любимые зефирки…
Однако дальнейшее описание событий не имело бы более никакого смысла, если бы девятилетний мальчуган, хмуро выслушав предположение своего отца касательно причины задержки зефирок, не встал бы с кресла со словами: «Да пшло оно все!» — и не покинул бы зал, отправившись на кухню, а в дверях главного входа, буквально через минуту, не возникло будто бы поднятое за плечи в воздух безголовое тело той самой Сюзанны. И, конечно же! описание всего происходящего в зале уже кончилось бы прошлым предложением, если бы третье лицо при виде столь странного появления домработницы вдруг не завопило бы, как какой-то, мать твою, дурак.
«Да. Это обнаженное безголовое старушечье le corps, висящее в воздухе. И что?» — произнес с расстановкой Писатель, когда третье лицо (назовем его трутнем), не найдя в неподвижном безголовом объекте никаких причин для дальнейшего беспокойства, более менее пришло в себя, пригладило свои слегка растрепавшиеся усы, машинально поправило галстук и уселось в кресло, сохранив на своей физиономии такое глупое выражение, какое бывает у человека, оказавшегося наблюдателем ситуации, удивившей его до глубины души, но совершенно спокойно воспринятой остальными ее свидетелями. «Впрочем, раз уж зефирок не будет…» — произнес Писатель и с едва ли не переходящим грань между серьезностью и комичностью сожалением посмотрел куда-то за спину Сюзанне. Затем он перевел взгляд на кожаный ботинок трутня, достал сигарету и уже совсем серьезно спросил сам себя: «Почему именно трутень? Нет, сэр. Вам это прозвище не подходит!» — продолжая смотреть на ботинок, он начал напряженно думать. «Лучше будем звать тебя…». Писатель не договорил, поскольку третье лицо опять завопило. И завопило оно ровно через три с половиной секунды после того, как тело Сюзанны упало на пол и развалилось на куски.
«А впрочем, насрать. Будешь зваться имбецилом.» — Писатель поджег сигарету, посмотрел, прищурившись, в широко раскрытые глаза новоиспеченного слуги и, вставая с кресла, подытожил свою речь и сию главу фразой: «Да. Будешь зваться имбецилом».