Вторая глава.

II.

На верхнем этаже огромного владения, в зале которого следующим утром произошли события, изложенные в первой главе, кто-то с протяжным скрипом раскрыл окно и, встав прямо на подоконник, осторожно высунулся наружу, чтобы покурить. Неизвестный совсем не случайно выбрал именно это время для своей первой за день сигареты. Ведь именно сейчас, в полночь, когда за окном полная луна будто застыла над темным силуэтом гор, виднеющимся вдали, а электрические фонари внизу тускло освещали своим дымчато-белым светом аккуратные улочки, вымощенные крупным гладким камнем, — именно сейчас можно было услышать, как по всему дому долгой реверберацией разносилась прекрасная меланхоличная фортепьянная композиция.
К слову, никто из живших в поместье не знал и никогда не видел того музыканта, который каждое полнолуние в полночь играл на рояле, заставляя Писателя давиться воздухом со слезами и пытаться не закричать от душевной боли, безжалостно сжимавшей его сердце все сильнее и сильнее с каждым новым аккордом, безупречно подобранным неизвестным гением… а девятилетнему мальчугану помогая своей уверенной и мягкой игрой спать спокойнее, видеть во снах маму и невероятный мир, готовящийся предстать перед ушастиком во всей своей красе, как только тот покинет ворота своего дома. Ах, как же они были похожи! Отец и сын…
Однако сигарета уже дотлела до фильтра и отправилась в стеклянную банку, доверху заполненную разноцветными бычками, окно со все тем же протяжным скрипом закрылось, а музыкант перестал играть, обозначив на этот раз преждевременный конец своей композиции громким треском резко закрывшегося рояльного клапа и нечеловеческим криком, многократным эхом наполнившим все поместье.
«Это еще что за хрень?» — зевая, произнес неизвестный, но тут же подумал про себя, что лучше ему сейчас никуда не лезть, а спокойно потушить камин и лечь спать. «Да, так будет лучше. Тем более, что завтра…». Он не договорил, потому что услышал, как по деревянной винтовой лестнице, ведущей прямо на его этаж, кто-то стал подниматься, ускоряя свой шаг с каждой новой ступенью. В мыслях мгновенно: «Это не может быть отец — он сейчас в своем кабинете, и это не Бруно…». Огонь в камине стал сам по себе угасать. Топот все учащался и учащался. Мысли начали мучительно быстро складываться во все более и более жуткие догадки, которые только могло произвести на свет воспаленное сознание двадцатипятилетнего ребенка, боявшегося темноты, успевшей почти полностью окутать весь мансардный этаж. Нежданный гость уже перешел на бег. Мурашки покрыли все тело Кистьёна, а по спине будто провели мокрой холодной тряпкой. До неминуемой встречи оставалось не больше пары секунд, и… И как бы я ни хотел, я ни за что не смог бы описать состояние, которое испытал Кистьён в тот момент, когда в проходе увидел освещаемый только тусклым светом уличных фонарей медленно приближавшийся к нему обнаженный безголовый труп его домработницы, висевший в воздухе и неестественно дергавшийся.
Се-е-еку-у-унда… вто-о-ора-а-ая… Успев подлететь прямо к ногам лежавшего на полу Кистьёна, тело внезапно исчезло, как только поленья в камине резко вспыхнули, обдав всю комнату волной теплого воздуха. Нахохлившаяся сова, неподвижно сидевшая на одной из перекладин в своей огромной клетке, занимавшей половину всего потолка, и безучастно наблюдавшая за всем происходящим, недоуменно угукнула. А в голове близкого к умопомешательству юноши засели слова: «Я не виноват. Она сама…» — чужие слова, как-то… приятно согревавшие бедного Кистьёна в этот поистине жуткий момент.

Той же ночью в одном из домов, что двумя ровными рядами стояли по бокам освещаемой дымчато-белым светом улицы, за круглым деревянным столом, расположенным рядом с большущим дубовым шкафом доверху забитым книгами, в абсолютном одиночестве сидел полненький мужчина лет тридцати и, как-то по-странному ухмыляясь, размышлял над тем, что будет, если под ноготь большого пальца правой ноги аккуратно так примостить маленькую или… Черт с ней! Ладно! Примостить большую такую иголку и ударить этой-то — правой ногой об стену. Пауза. «У-ху-ху-ху-у… А нормально так будет!» — с какой-то кислой улыбкой на лице подытожил он свои размышления, вставая со стула.
За окном начался снегопад. А по центру круглого фамильного эбенового стола девятнадцатого века уже стояла телесно-розового цвета аккуратненькая чашечка, до краев наполненная дымящимся малиновым чаем. Рядом с чашечкой расположились: пирожные кремового цвета с шоколадной и карамельной начинкой, розоватая пастила, фотография пухленького кота, хранящаяся под стеклом в белой деревянной рамке, и сам мужчина лет тридцати, уже давно отошедший от своих дум. Сейчас он, бережно взяв в руки фотографию, смотрел на снег, медленно покрывавший вымощенную крупным гладким камнем улицу, и, как можно тише хлюпая, пил горячий малиновый чай. На глазах у него выступили слезы.
«Эх… И что мне одному теперь со всем этим делать, малыш? Ведь завтра, как ты знаешь, я скорее всего… На время, мистер Пушистик. Конечно-конечно… Только на время. Подменю тетю Марию и обратно… Но как же тут все… без твоего присмотра, мой дорогой котик…». Он не выдержал и тихо заплакал, аккуратно положив рамку на место. Уже третий день как абсолютно одинокий, бедный человечек, еще не знавший, насколько глупый, болезненный для него самого и бессмысленный поступок ему предстояло совершить. Впрочем, как и у всех людей, совершающих подобные поступки, — у него не было выбора.