Третья глава.

III.

Из приоткрытого рта местного представителя такой великой науки, как психологии, жившего в тесной комнатке рядом с просторным кабинетом Писателя, пахло губительно. Его глаза, говорившие скорее о душевной агонии, нежели о наличии мыслей в голове, подмечали, хоть и без особого желания, в новом пациенте все: не совсем нормальный цвет лица (бледный), дергающуюся коленку, бегающий взгляд, синяки под глазами и трясущиеся пальцы имбецила, ерзавшего на стуле, как какое-то, черт тебя возьми, малое дитя!… Пауза.
Сдержанно выслушав пару писательских замечаний, относящихся к имбецилу и его явному неумению спокойно сидеть, местный представитель психологии, уже закончив к тому времени свой восьмисекундный осмотр пациента, записав что-то на бумаге, широко зевнув и подлив себе в бокал вина, сказал: «Я вполне понимаю ваше состояние, сэ-э-эр» — и тут же взял паузу. Он закрыл глаза, сделал глубокий вздох, задержал в себе воздух до легкого головокружения, а потом, шумно выдохнув весь свой стресс прямо в лицо имбецилу, продолжил, но уже с большим энтузиазмом: «И осмелюсь предположить, что недавно, а может даже и сейчас, вы испытали (или испытываете) внезапную боль в области солнечного сплетения или над пупком, резкое снижение аппетита, выраженную слабость, сонливость и… раздражительность. Что вы на это скажете, сэ-э-эр?». Ерзание на стуле участилось. «В точку!» — сдержанно, но с чувством похвалил свои знания представитель великой науки, приняв неудачную попытку имбецила почесаться за его безмолвное согласие. «И вероятно, все это… спровоцировано… глубоким стре-э-эссом, который вы пережили недавно?». Шило (получивший уже третье прозвище за это утро) медленно повернул голову влево и вопросительно посмотрел в сонные глаза Писателя, лежавшего слева от него на кушетке, сложив руки на груди. Тот сонно причмокнул и медленно кивнул. «Да, доктор.» — ответил шило. «Да, доктор…» — шепотом повторил представитель психологии, но тут же опомнился, достал из заднего кармана своих брюк какой-то слегка запачканный красной краской и изрядно пожелтевший листочек, сделал в нем заметку и протянул шило, сказав ему на ухо только: «Не сейчас».
Затем, откинувшись на спинку своего кресла и выпив залпом бокал, он взял бутылку вина, стоявшую слева от него на подоконнике, и резко встал; слегка покачиваясь, он почти вслепую дошел до шкафа, достал с верхней полки оббитый темно-коричневой кожей чемоданчик, с третьего раза открыл его ключом, хранившимся у него в кармане, и, уже окончательно отойдя от ортостатической гипотензии, начал собирать свои вещи. После того, как все имущество было аккуратно упаковано в чемодан, а бутыль вина, в процессе, была полностью осушена, юнец лет двадцати, в маленьких круглых очках и длинном черном плаще, недавно получивший степень доктора, поставил пустую бутылку рядом с кушеткой, на которой лежал к тому времени уже крепко спавший Писатель, взял под мышку чемодан, пожал руку шило и быстренько выбежал из комнаты.
Сам же шило, недоуменно наблюдавший за всем происходящим в этой маленькой комнатке с белыми стенами и развешанными на них мрачными темно-коричневыми картинами, после ухода юноши не стал ничего ждать и тут же раскрыл записку, в которой, весьма лаконично, было написано: «Спасибо».

В тот же день вечером, когда Техути, или бог мудрости, под треск горящих поленьев в камине рассказал обо всем случившемся выспавшемуся и заметно раздобревшему Писателю, — Кистьён все-таки решился выйти из своей комнаты и отправиться в каминную, чтобы выяснить: «что ж все-таки это была за хрень такая?!». Войдя в зал через главный вход, он заметил, как один незнакомый ему человек, сидевший напротив Писателя, без каких-либо очевидных причин едва не совершил кульбит, как только увидел вошедшего. Кистьён заметил это, удивленно поднял брови, затем перевел взгляд на рояль, стоявший справа от входа, и тут же забыл о незнакомце. «Похоже… Да, это похоже на отпечаток руки. Но чья, черт возьми, это должна быть рука, чтобы она могла так продавить…» — он имел ввиду клап, но не знал, как называлась эта часть пианино, поэтому просто закончил свою мысль следующим образом: «чтобы так продавить пианинную крышку?».
Кистьён в глубокой задумчивости еще немного постоял возле рояля, зачем-то приложил свою руку к отпечатку, многозначительно хмыкнул и пошел на кухню.
Тем временем Писатель, смотря в потолок, продолжал говорить: «М-да… Глупые дети глупо покидают своих благодетелей. Ну я ж ему выделил комнату, снабдил учебниками. Даже отдал ему мои любимые картины, которые он хотел повесить в своем… кабинете. Знаешь ли, когда он был совсем юн и просил меня купить ему что-нибудь выпить, я покупал ему. Я не жалел денег, понимаешь? И вот он ушел. Куда? Зачем? Ему плохо тут жилось, что ли? Его тут кормили. Давали спокойно заниматься и никогда, прошу заметить, его не донимали. Иногда я даже просил некоторых своих друзей, что гостили у нас когда-то, подыгрывать ему, мол, проблемы у них какие-то, чтобы он на них, как он это называл, по-прак-ти-ко-вался… И вообще он мне был, как сын!». Он замолчал и потянулся к стеклянному столику, стоявшему слева от него; налил молоко в бокал для конька, сделал небольшой глоток, немного посмаковал и как-то чересчур театрально выплеснул оставшуюся в бокале жидкость в камин.
«Недалекий ребенок!» — подумал Кистьён, невольно подслушав отцовский монолог. Он сидел за кухонным столом, держа в руках старенький американский Polaroid — последний мамин подарок, и разрабатывал план действий, начинавшийся с пункта: «1. Найти голову Марии». «Или ее все-таки звали Сюзанной? Ладно, черт с ней. Пусть будет Мария».