Незабываемые детдомовские годы!

Отрывок из романа «Годы безвременья»
Яндекс Николай Углов ЛитРес, Амазон, Озон, а также моб. прилож. тел.

Четыре года я провёл с братом Шуркой в детдоме в глухом сибирском селе. Наступало первое лето. Зеленый ковёр трав и деревьев так и прыскали в глаза своей свежестью! Всё цвело.
Детдом нам понравился сразу. Его порядки, дисциплина, много друзей и товарищей – всё было интересно. Утром по команде вскакиваем с чистой постели на деревянный выскобленный пол, выбегаем на зарядку в зал, а по теплу во двор, затем умываемся, прибираем постели, строимся в колонны по группам и с песней в столовую. Ефимия Лукушина — наш воспитатель. Бойкая, рыжеволосая, всегда весёлая, кричит:
— Дети, по ранжиру становись в колонну! Шагом марш! Запеваем! Дети, все дружно подтягивайте!
И начинает громко и задорно:
— Ой, при лужке, лужке, лужке – на широком поле.
При знакомом табуне – конь гулял по воле.
Всем сразу становится весело. Мы возбуждаемся, громко поём про то, как «красна девка встала, сон свой рассказала, правой ручкой обняла и поцеловала». Надо ли говорить, как я полюбил русские песни, которые разучивали мы с воспитательницей! Разгорячённые песней, весёлые, мы по команде садимся за длинные рубленые столы и начинаем уплетать вареную свёклу, обваленную в жареной ржаной муке с подливой. Затем следует сладкий чай.
После завтрака наш инструктор по труду Шмаков и воспитатели распределяют всем обязанности. Часть старших отправляют на кухню к поварам помогать убирать, мыть посуду, чистить картошку, дрова пилить – колоть и т. д.
Летом младшие дети круглыми днями были на спортплощадке. Ну, а все остальные отправлялись на работы в приусадебном участке, где на грядках выращивали овощи для себя. Позже стали выезжать на сенокос. Для двух быков и лошади надо было накосить 120 центнеров сена.
Покосы были на Уголках — в девяти километрах от села (ранее там был хутор). Для старших воспитанников сделали на колхозной кузне маленькие литовки, а остальные переворачивали, гребли, метали в копны сено.
Осенью весь детдом — от мала до велика, работал на колхоз. Собирали колоски ржи на полях, дёргали лён, турнепс, свёклу и брюкву, копали и собирали картошку, горох, сгребали и грузили солому. Трудовое воспитание вошло в нашу детдомовскую жизнь с первых дней. Ну, а зимой все учились, занимались в кружках по труду, рисованию, пению, танцах и в художественной самодеятельности.
Вечером перед отбоем в зале проводилась линейка. Выстраивались все отряды, проводилась перекличка лично самим директором.
Мама работала прачкой в детдоме, обстирывая 200 человек. Мы ежедневно забегали к матери в прачечную, провалившуюся до окон от ветхости избу. В прачечной сыро, грязно, темно, копоть на стенах, всё в дыму, пару. В ванне на ребристой алюминиевой доске водой с чёрным мылом целыми днями мать ширкала бельё, стирая до крови пальцы на руках. Затем сушила его на верёвках во дворе и гладила паровым утюгом.
Как – то мать встретила меня встревожено и со слезами:
— Коля, сегодня ночью меня чуть не задушил домовой!
— Как это?
— Легла поздно ночью, много было стирки. Перед тем, как ложиться, вышла на улицу. Ти — и — хо в деревне, даже собаки не лают. Только полная луна ярко светит, бледно — бледно всё вокруг… И так что – то жутко стало мне от этой луны. Вошла назад, в сенцах крючок накинула, и только дверь в прачечную открыла – вдруг как загремит таз с печки! Затряслась, испугалась я сильно – с чего это он упал? Никого же не было! Кошку я не держу, кто бы это мог таз уронить? Потушила лампаду и быстрей на лавку – постель у печи. Накрылась с головой старой дохой. Лежу, дрожу и вроде стала засыпать. И вдруг явственно слышу, кто-то спрыгнул босиком с печки. Мне жутко — страшно кричать, не кричать? Ой, боже мой, шаги. Ти – и – хо идёт ко мне. Вот уже близко… дыхание, медленно ложится рядом, легонько отталкивая меня. Сковало всю, оцепенела от страха, а руки волосатые, холодные тянутся к горлу и сжимают, сжимают всё сильнее… Заорала, закричала я и сверхъестественным усилием сбросила огромную тяжесть домового… Исчез он, и только за печкой раздалось – КХУУУУ! Проснулась я, зажгла лампадку, трясусь, оделась и убежала из прачечной ночевать к подруге. Колечка! Что же делать? Я теперь боюсь здесь ночевать…
Я, как мог, стал утешать мать, а сам опасливо поглядывал на печь:
— Мама! Да это тебе, может, приснилось. И вот что я слышал от местных. Домовых и леших в лесу здесь, правда, хватает. Бояться их не надо — они в каждом доме живут. И вот, если он пристаёт к тебе, надо спросить – к худу или к добру ты здесь, дедушка?
Как-то мы, размечтавшись, небольшой компанией решили бежать из детдома. Стемнело. Все собрались у прачечной, вышли за деревню, обошли пруд и с обратной стороны детского дома, стараясь не ломать камыш, гуськом вышли на сухой островок – пятачок в камышах, который присмотрели ранее. Было необычайно тепло, тонко звенели комары, но нам было не до них, мы радовались свободе. Нарвали камыша, зарылись в него и всю ночь проговорили обо всём, глядя на яркие звёзды в небе. Талик Нестеров философствовал:
— Видели, как у магазина гуляют фронтовики? Целыми днями пьют, ругаются, дерутся, а потом обнимаются. Я слышал, один говорит, что война в Германии и Японии не закончилась. Там против наших воюют бендеровцы — лесные люди и какие – то харакеристы, что ли, привязанные цепями. Давайте в следующий раз накопим больше припасов и убежим на войну помогать нашим?
Мы все дружно поддержали его. Жизнь была прекрасна – она только начиналась! Мы мечтали, строили планы, было удивительно хорошо, мы клялись в вечной дружбе и верности! Где-то рядом ухал филин, тонко бормотала сплюшка, на воде слышны были постоянные всплёски – это щука гонялась за карасями. Под утро мы уснули. Только к середине дня мы услышали, как ищут нас, кричат вдалеке и даже стреляют из ружья. Так мы прожили два дня, а на третий, когда кончились наши немудрящие припасы, мы вышли на расправу к «дирику» Микрюкову. Он просто неиствовал, собрав весь детдом на экстренную линейку:
— Хулиганьё! Ишь, что удумали! Как вам не совестно смотреть в глаза товарищей, которые два дня искали вас? Всех четверых в карцер! Без ужина! Завтра всех на Уголки! Лишаю ежемесячной конфеты!
Это было уж слишком! Мы окончательно невзлюбили Микрюкова. О конфете мы все много говорили, мечтали, когда подойдёт первое число месяца. На торжественной линейке каждому воспитаннику вручали эту блестящую, крупную – весом 100 грамм конфету в обёртке из хрустящей, жёлтой, с переливом, бумаге. Твёрдая, сладкая до изнеможения, коричневая конфета – и вдруг лишиться такого удовольствия?
Хмурые, угрюмые мы на телеге приехали на следующий день на Уголки. Поразила высокая, выше нашего роста трава. Красота неописуемая! Уйма цветов, гудят пчёлы, шмели, воздух напоен ароматом подсыхающего сена. Поляны и лес чередуются и уходят к горизонту. Всеми листьями шумит осинник. Лакомимся черёмухой, кислицей и уже поспевающей малиной. Спим в огромном шалаше – стоге сена, готовим обеды на костре, носим воду из ручья, помогаем мыть посуду, убирать, ворошим, переворачиваем сено.
Мне шёл девятый год и, наконец, с опозданием, я пошёл в первый класс! С этого дня в мою жизнь надолго – на семь лет, вошла первая моя учительница Ольга Федосеевна Афанасьева. Круглолицая, полненькая, с необычайно добрыми глазами, в неизменном сером, в полоску костюме. Первые четыре класса она преподавала практически все предметы: учила писать, читать, рисовать, учила арифметике и чистописанию, учила жизни, открывала глаза в необъятный мир.
Обычный школьный день первого класса… Чистописание. Сидим, высунув язычки, трудимся – выводим палочки, затем крючочки, а в завершение, через три месяца, первые буквы. Ольга Федосеевна ходит между рядами, заглядывает каждому в тетрадь и монотонно приговаривает:
— Ровнее, ровнее. Не забывайте про наклон палочек. Углов! У тебя крючки слишком большие! Вспомни свой крючок на удочке! Дети! Не спешите! Помните, что сейчас закладываются основы вашего письма. Будете неряшливы, и почерк будет у вас всю жизнь корявый!
А уже через три, четыре месяца другой разговор:
— Правильное чистописание – залог успеха в жизни! Сегодня начинаем писать буквы и слоги, изменяя нажим пера. Посмотрите на образец! Видите, как красиво написана фраза! В начале буквы и в конце — потоньше, т. е. волокнистая линия, а серединка толстая – будете нажимать сильнее перо.
И опять месяца два учительница заботливо учит нас:
— Нажим, волокнистая! Нажим, волокнистая!
Именно с этих первых уроков практически у всех учеников, в конце концов, получился красивый почерк. Учёба давалась мне легко — я был в отличниках без особого труда. Ко мне Ольга Федосеевна, мне кажется, благоволила больше всех! Выделяла, постоянно хвалила, впоследствии назначила председателем Совета отрядов пионеров. Кстати, запомнилось, как нас принимали в пионеры. Хором выучили:
— Как повяжут галстук, береги его!
Он ведь с красным знаменем цвета одного!
Помню до сих пор торжественные сборы, дробь барабанов. Ольга Федосеевна командует:
— Звеньевым! Сдать рапорта председателю!
Звеньевые подходят ко мне по очереди и коротко докладывают свои рапорта (сколько пионеров в отряде, нет ли происшествий, больных, отличников и отстающих и т. д.):
— Рапорт сдал!
Отвечаю:
— Рапорт принял!
Я с поднятой рукой в пионерском приветствии, чеканя шаг, на виду отрядов иду к любимой учительнице и, задыхаясь от восторга и волнения, докладываю сводный рапорт. Легко и быстро научившись читать, я очень полюбил книги и постоянно бегал в детдомовскую библиотеку. Ольга Федосеевна всегда на уроке литературы заставляла всех по очереди читать небольшие абзацы из произведений русских писателей, но больше всех доверяла мне, т. к. я научился читать с выражением. Мне нравилось, что весь класс, притихнув, слушает моё чтение и от волнения мой голос звенел.
Жизнь в детдоме кипела, бурлила. Подъём, зарядка, умывание холодной водой во дворе из трубы, в которой сделаны самодельные соски – краны. Затем санитарный осмотр, где придирчивые дежурные девчонки обязательно проверят заправку постелей и заставят переделать, если сделано неряшливо. Затем проверят и самого – как одежда, обувь, ногти, стрижка. Перед входом в столовую ещё раз покажи руки ладошками вверх и вниз. В столовой тоже не шуми, не кричи, а то выгонят и будешь голодный до обеда. Порции очень маленькие, а так ещё хочется свеклы, обжаренной в чёрной муке или макарон на маргарине. Затем учёба, а после занятий обязательный общий хор. Потом обед, зимой «мёртвый час», два часа труда и перед ужином личное время – самое долгожданное, когда можно было исчезнуть от воспитателей во главе с вездесущим директором.
И вот в спортзале, рядом со сценой поставили большую, до потолка, ёлку. На зелёных иголках все дружно вешали игрушки, изготовленные самими воспитанниками – разрисованные пустые куриные яйца, шишки – человечки, птички, ёжики, картинки из картона, цветные бумажные гирлянды колечек, тряпичные куклы и рыбки, красную морковку и калину, избушки из спичек и бересты, льняные снежинки. Все выступающие в самодельных масках. На сцене читают по очереди стихи и монологи, под гармошку поют песни соло и группами, танцуют и затем ставят небольшой спектакль. В перерывах Дед Мороз со Снегурочкой достают из мешка почту и зачитывают вслух поздравления учителям, воспитателям, отличникам, передовикам труда. Затем начинается карнавал – хоровод вокруг ёлки. За окнами воет пурга, в зале тесно, коптят шесть керосиновых ламп, душно, но всем очень весело! Ложимся поздно, встаём позже обычного, весь день разговоры о празднике. А на следующий вечер опять чудо – впервые в жизни смотрю кино! Ёлка и кино – всё это новое и необыкновенное! Как прекрасна всё же жизнь!
Крутили какой – то движок до изнеможения два дня старшеклассники вручную, меняясь поочерёдно, а на белой простыне, натянутой на стене, лихой Чапай скакал с саблей в руках на беляков. Киномеханик Вася читает громко вслух на весь зал текст. Мы ёрзаем от волнения, видя, как белогвардейцы идут в психическую атаку, а Анка с пулемётом медлит стрелять.
Наступила весна, и везде надо было мне побывать, т. к. уже места становились знакомые, обжитые. Шмаков поручил нашей группе ремонт и изготовление новых скворечников – их наделали больше тридцати. Я впервые в жизни изготовил сам скворечник, повесил его рядом с детдомом на дереве так, чтобы можно было наблюдать за ним из класса. С этих пор началась моя любовь к скворцам, которая не прошла и сейчас. Опять начались лесные палы – пожары, опять меня тянула речка с её ледоходом, пруд с его кишащими чёрными гальянами, мельница с водопадом, мокрые луга, кочки и лес, стеной подступавший к детдому со стороны Уголков. Возвращался мокрый, грязный, исцарапанный. Руки и ноги покрылись цыпками. Кожа покраснела, потрескалась, из рубцов сочилась кровь. Но наступал день, опять всё забывалось, и я с друзьями опять лез в пруд за мордушками, выслеживали лягушек и их икру между кочками в болотах. Лягушечья икра висела крупными шарами между кочками, и мы любили ею кидаться в тёплой воде так, что к вечеру остатки икры были в ушах, на голове и на одежде. В лесу плюхались с высоких кочек, оступаясь, когда зарили гнёзда сорок и ворон.

К матери в прачечную мы забегали теперь реже. В тесном помещении всегда был пар, душно, влажно. Бельё везде лежало горками – и стиранное и грязное, мокрое, глаженое. Пахло щёлоком, мылом и дымом от печки. Мать заученными движениями на ребристой доске «ширкает» бельё правой рукой, придерживая левой снизу бельё и доску. Мыльная пена накапливается, и мы хватаем её, пускаем пузырей. Зимой интересно было наблюдать, когда мать заносила мороженое бельё, которое топорщилось, занимало всю комнату. От белья исходил приятный свежий запах.
С другом Яшкой Алихновичем мы любили бывать на водопаде. На верхнем пруду стояла деревянная мельница, и был сброс воды через широкий деревянный жёлоб в нижний пруд. Мы любили кидать в жёлоб лопухи, щепки, палки. Интересно было смотреть, как они с высоты трёх — четырёх метров несутся по бурному жёлобу, летят в водопаде, исчезают в глубине и далеко выныривают. Как – то мы бегали — бегали от одного края моста плотины к другому и Яшка не удержался, заорал, рухнул за своим лопухом прямо в водопад. Я перепугался, закричал — взрослых рядом никого. Яшки тоже нет. Исчез, утонул! Стало жутко…Мы же ещё не научились плавать. И вдруг далеко в пене показалась бритая лопоухая голова Яшки. Ура! Его прибило к берегу, я побежал и подал руку. Он вышел с полными отдутыми карманами воды.
В эту весну, когда деревья от сока особенно гибкие, мы с Яшкой научились кататься на них. Выбирали стройные, высокие, гибкие вётла, иву и тальник. Забираешься на соседнее дерево и прыгаешь, стараясь ухватить за самую вершину. Дерево гнётся под тяжестью и всё быстрее — быстрее летишь с визгом к земле, как на парашюте. Не раз и не два мы падали с Яшкой, когда не рассчитаешь дерево, и оно резко обламывается. Один раз я упал так, что был без сознания несколько минут — не мог никак вздохнуть. Дыхание замерло, больно ужасно, из глаз слёзы, стону. Но вот, наконец, первый вздох! Ура! Жизнь продолжается! Несколько дней после этого случая больно было вздохнуть, грудь, бока болят. Но пройдёт немного времени и опять тянет покататься на деревьях…
Уже перед сенокосом Шмаков выполнил своё обещание. Собрал группу передовиков и повёл в поход на дальние озёра. Озёр там было три и расстояние до них составляло где – то около тридцати километров в один конец. Были одни ребята – всего 12 детдомовцев. Из нашей компании никто не попал. Мы все очень завидовали им. Сашка Пагын мне потом всё подробно рассказал:
— Колька, как здорово было! Как хорошо – ягоды, грибы, малина, а рыбалка! Каких карасей таскали! Здоровенные лапти, как из золота — жёлтые! А на лодке накатались по озёрам от души! Один раз Шмаков настрелял нам рябчиков, нажарили у костра – вкусно!
— Сашка, а медведей не видели?
— Нет, но следов полно было. Но вот какое чудо мы видели. Взял меня Шмаков на охоту — на глухаря. Шли долго, глухарей спугивали не раз, даже стрелял он, но не везло — улетали. Шмаков разозлился, что взял в этот раз малопульку, раззадорился, увлёкся, я еле поспеваю по буреломам за ним. Начали плутать, уже было не до птиц. Анатолий Афанасьевич начал нервничать – лишь бы к ночи вернуться в зимовье. И вдруг лес раздвинулся. Показалось какое – то новое большое озеро. Шмаков свистнул:
— Эк, куда меня занесло! Красотище! Слышал я от охотников об этом озере! Это же километрах в семи — восьми от нашего лагеря! Хорошо хоть догадываюсь по приметам, куда идти – рассказывали охотники. Ну, Сашок, давай окунёмся, и пойдём быстрее назад! Уж больно красивое озеро! Доведётся ли ещё раз побывать здесь!
— Ну и что? Вот это и есть чудо – озеро?
— Да нет! Слушай! Подошли мы к берегу. А вокруг озера, как воротник – полоса зелёного мха шириной метров десять. Ноги так и проваливаются чуть не до колен. И вдруг смотрим — от берега пошла какая – то рябь и тень в воде. Остановилась. Пригляделись – в воде бревно. Господи! Да это же огромная щука! Метра два или больше! Глаза жёлтые, злые – с чайное блюдце! На огромной голове древний мох шевелится. Страшно стало мне. А щука – бревно насмотрелась на нас и тихо — тихо уходит вдоль берега вглубь озера. Мы стояли, как заворожённые. Опомнился Шмаков, схватил малопульку, прицелился в жёлтый глаз щучары – старухи древней и выстрелил. Буря поднялась в воде, как граната взорвалась! Ушла щука! Ждали, смотрели минут десять, даже прошли вдоль берега. Нет, не всплывает! Видно, живая осталась.
— А купались после этого?
— Эх, ты! Смельчак выискался! Даже Шмаков не решился, а я тем более. Попробуй в гости к такой ведьме попасться – утащит ведь!

По вечерам в свободное время иногда собирались на спортплощадке учителя, пионервожатые, взрослые и некоторые младшие воспитанники, рабочие кухни и даже несколько деревенских – поговорить, поделиться новостями, погрызть коноплю, семечки и просто пообщаться. Радио, света, телефона, газет на деревне ещё не было. Все новости доходили через людей, ездивших на быках и, редко, на лошадях в областной город по работе. А первая машина появилась у нас только в 1949 году. Так вот, заведут взрослые костерок от комаров, вынесут пару керосиновых ламп, все рассядутся кружком и потечёт тихо беседа. Я любил слушать такие рассказы о войне, прикорнув где-нибудь, чаще всего около Ольги Федосеевны.
Затянутся махрой фронтовики и начинают по очереди рассказывать о прошедшей неслыханной войне, о своих убитых и покалеченных товарищах, о военных страданиях, приключениях и подвигах. Запомнил рассказ Коржавина, как он чудом спасся от смерти. Курит, сплёвывает постоянно и негромко рассказывает:
— Был как – то жестокий бой. Немцы бомбили нас беспрерывно – и с воздуха, и миномёты, и артиллерия. Оглушило меня и контузило. Очнулся — наших нет, лежу раненый в глинистой луже в окопчике. Пролежал час или два, чуть очухался, слышу вдалеке разговор. Высунулся – немцы с автоматами наперевес тихо идут. Притворился мёртвым, ещё глубже в грязь залез — только голова торчит над водой. Вдруг, когда немцы уже были рядом, на нос возьми и прыгни лягушонок. Уселась лягушка, скребёт лапками в самые ноздри — того и гляди чихну. Терплю изо всей силы, т.к. чую – немец на меня смотрит. Пнул он меня сапогом, лягушка спрыгнула, а немец пошёл дальше. А потом меня через ночь спасли наши.
У женщин уйма других разговоров – о жизни, работе, семье, детях.
Вспоминаю рассказ Татьяниной – молодой красивой женщины:
— А вы знаете, что в нашей деревне живёт ведьма? В самом крайнем доме проживает старая бабка Силаиха. Притворяется больной и немощной, а на самом деле, ночами она превращается в чёрного огромного ужа. Он выдаивает, высасывает из вымени соседских коров молоко. Ей богу, сама видела в своём хлеву этого ужа! Висит на сосках, раздувается, а корова стоит и плачет…
Инка Пономарёва подхватывает:
— Как – то смотрю: уже поздно вечером забралась к нам в огород огромная чёрная свинья. Чёрти что? Чья она – не знаю! Я её выгнала из огорода, огрела дубиной, гоню потихоньку через ручей от Волковых на край села ко двору Силаевых. Густая крапива, лопухи, конопля и сумрак сплошной …. Исчезла вдруг свинья! Куда она делась? Я уже только хотела вернуться назад — вдруг неожиданно свинья показалась рядом, остановилась, повернула голову ко мне и так жутко смотрит на меня… Блеснули у неё глаза огоньком, страшно мне стало, волосы вмиг стали дыбом. А свинья оскалилась, жёлтые клыки покрылись пеной. Я как заорала не своим голосом, и бежать от неё! А свинья за мной! Еле успела заскочить в дом…
Тема ведьм, чертей, домовых, леших была самой неиссякаемой. Я очень любил слушать про всё это – было страшно, но интересно. Причём, все верили в это, и я убеждался не раз, что всё это неспроста.
! Близился Новый 1947 год. Средние и младшие группы по очереди раз в десять дней купались в общей бане, которую мы все ждали с нетерпением. Подойдём с песней строем в штольне – дороге среди сугробов снега к бане вечером. Холодно на улице, уже звёзды зажглись на небе, по деревне лают собаки, скрипят сани, где-то пиликает гармонь. По команде бежим в предбанник, в открытые двери входит пар, ничего не видно. Раздеваемся, деревянные шайки в руки и в баню. Хорошо, тепло после улицы, вода горячая, пар, весело, обливаемся тёплой водой, лупимся мочалками изо льна, по очереди передаём кусок чёрного мыла. Благодать какая!
Интересно, весело прошла первая зима в детдоме. И вот уже потемнел снег, в воздухе бродит хмельной ветер, пахнет весной. Меньше спится. Иногда просыпаемся рано, до подъёма, от стука приносимых истопником берёзовых поленьев к печке. Переговариваемся с Таликом. Слышно, как загудела печка — тепло пошло по спальне. Ребята все спят. Мечтаем о будущем лете. Договариваемся опять убежать из детдома подальше вдоль речки вверх. Интересно узнать, что там?
С наступлением весны меняются хозяйственные работы. Начинается посадка деревьев, копка огорода. Мы сажаем картошку и овощи. У нас в это лето собралась довольно хулиганистая компания. На вечерней поверке только нас разбирали и ругали. Начались весенние палы, и мы часто, увидев из окон класса дым в лесу, без разрешения срывались с урока тушить пожар. Учительница кричит:
— Что вы делаете? Вернитесь! Всем сидеть! Успокоиться!
Но куда там! Бежим, не слушаем. Особенно часто трава и лес загорались в районе Уголков вдоль ручья за прудами. Прибегаем. Всё в огне, дыму. Начинаем сражаться с огнём, представляя, что мы на войне. Все раскраснелись. Хлещешь ветками по огню отчаянно, одежда в грязи, подгорела, все захлюстаны, т. к. под ногами вода, уже подпалены волосы, пот заливает глаза! Но вот уже неприятель отступает – огонь затухает! Мы победили! Крик, возбуждение до предела! Возвращаемся, все чумазые и обгорелые, чувствуем себя победителями! Но странно! Нет ни музыки, ни цветов, которыми встречали наших солдат с войны и какие мы видели в журнале перед кино! Мы, оказывается, не победители, а побеждённые, то бишь нарушители дисциплины. На крыльце детдома стоит хмурый директор в окружении воспитателей. Будет взбучка!

В сентябре, октябре занятия в младших классах были через день, т.к. начиналась уборка льна. Старшеклассники же работали ежедневно эти два месяца до снега. Нас водили на Косари дёргать лён. В начале трудовой недели на общую линейку детдомовцев приходили оба председателя колхоза с двумя — тремя бригадирами и распределяли всех, кому что делать, где, в каком количестве и т. д. Строем уходили через мост вверх по течению реки. Каждому воспитаннику давалась индивидуальная полоска, отмеряли саженем, завязывали пучок льна «от» и «до» — и, давай, дёргай! Ох, и трудно же было тянуть лён из вязкой болотистой почвы, когда тебе всего девять лет и силёнок нет! Одно дело, когда раз-два дёрнул пучок, а надо было наклоняться и дёргать, дёргать сотни, тысячи раз! К концу дня все обессиливали – пучок льна ухватываешь всё тоньше и тоньше. Вот уже в детской измученной, исколотой ладошке три — четыре стебелька льна и те не тянутся, проклятые, из тяжёлой глинистой земли. Обед привозили в поле. Отобедали и дотемна опять работать! Вечером возвращаемся усталые, ужинаем и сразу отбой — спать.
На следующий день учёба до обеда, затем два — три часа хозяйственные работы на собственном участке детдома за баней – убираем картошку, морковь, капусту. Наконец, наступали долгожданные два часа свободного времени до ужина.
Однажды стаей налетели на колхозный горох, увлеклись, зашли в самую середину поля. Шум, крик, визг, не столько едим горох, сколько мнём. И вдруг задрожала земля — аллюром мчит к нам на лошади сторож, свистит, кричит. Вот он, уже рядом! Нас было много. Человек тридцать кинулись врассыпную, кто куда. От страха ноги у меня в вязком горохе запутались, упал и не в силах бежать, зарылся вниз в гущу гороха, к самой земле. И вдруг краем глаза увидел, что конь скачет прямо на меня, и ничто не помешает ему раздавить меня. Заорал, завизжал отчаянно. Прямо над собой увидел огромные копыта и дикую оскаленную морду коня, с которой сорвалась пена на мою голову. Умный конь перемахнул через меня — только мелькнуло огромное красное брюхо, а рядом с моей головой гулко ударились в землю задние копыта. Сторож тут же развернулся, наклонился, выхватил меня из гороха, заматерился, посадил рядом с собой. Я дрожал от озноба. Сторож не бил меня, но страшно матерился:
— Чертяки! Нечисть! Навязались на наш колхоз! Грёбаный детдом! Одни воры и хулиганы! Наши дети все трудятся день и ночь, а эти только проказничают!
Галопом отвёз меня в детдом и сдал директору. Ох, и был же мне разнос на линейке! Он приказом лишил меня просмотра очередного — второго в моей жизни фильма «Свинарка и пастух», из-за чего я разревелся перед строем.
И вот назло Микрюкову мы снова решили бежать из детдома! Лён дёргать осточертело, и мы решили отдохнуть этим же составом. Шурку я звал, но он рос послушным и дисциплинированным мальчиком и отверг моё предложение. Убежали за два-три километра от детдома. Недалеко от Косарей мы ещё раз насладились полной свободой. Забрели в самую гущу высоченного конопляника, выломали, выдергали в середине полянку, обмолотили коноплю, а из стеблей сделали шалаш. Днём мы принесли с колхозного поля много картошки, а вечером разожгли костёр и пекли её. На листе жести жарили коноплю и с большим удовольствием хрумали её с жареной рассыпчатой картошкой. Есть ли что на свете вкуснее этой необыкновенной еды? Было очень здорово. Кругом темнота, немного жутко, снопы искр летят далеко вверх. Мы все, раскрасневшиеся, сидим и уплётаем горячую картошку с коноплёй. Нам весело, все что – то рассказывают и беспрерывно хохочут. Мечтаем, строим планы на будущее, вспоминаем, как сейчас мечется зловредный Микрюков. Надо спать уже, но очень всем захотелось пить, и мы пошли к реке. До чего же жутко ночью в высокой — в два роста человека, конопле! Так и кажется, что где – то блеснули глаза волка или медведя! Глухо шумит, шевелится, пугая, стена конопли. Забились в шалаш, прижались друг к другу, заснули. Ночью дрожим от холода, весь день проспали. К вечеру решили сами возвратиться в детдом, т. к. страшно всем стало ночевать вторую ночь вдалеке от деревни. Всем четверым опять объявили выговор, лишили конфеты и очередного фильма «Подвиг разведчика».
В октябре, уже перед самым снегом, Шмаков повёл всех воспитанников через пустое поле за детдомом к скирде соломы. На зиму мы делали себе новые постели. Старую труху из матрацев и наволочек выбили, а затем заново набили свежей соломой, сильно утаптывая и уплотняя. Шмаков за каждым следил, проверял и приговаривал:
— Сильнее, сильнее притаптывайте! Ногами уплотняйте так, чтобы матрац был круглый, как бочка! Зима долгая. Кто поленится — спать будет к лету на трухе.
Затем, когда все управились, он разрешил побаловаться в скирде соломы. Что тут началось! Мы залазили на скирду и скатывались вниз! Это не забывается никогда! Веселье, крик, шум, визг девчонок, охи и стоны от ушибов! Старшеклассники ловили мышей, коих было множество в скирде, вставляли в задний проход соломинку и надували их. Мышь раздувалась до круглого шарика и не могла бежать. Все хохотали и издевались над бедными мышками. Затем Шмаков привёл нас в детдом, выдал каждому по иголке, нитке и заставил прошивать матрацы особым способом. Ухватываешь ровный слой соломы и обшиваешь его нитками по периметру так, чтобы получилась идеально ровная поверхность, как стол. Затем с другой стороны матраца. При заправке все постели в комнате были ровные и это красиво смотрелось. Первое время, пока не примнётся туго набитая солома, было очень трудно спать. Некоторые матрацы были даже выше спинок кроватей и дети падали во сне с кроватей. А ближе к весне матрацы у всех становились такими тонкими, что панцирную сетку боками чувствуешь.

Это четвёртое лето в детдоме было особенно дождливое. Нас замучили, загоняли на прополку. Осот и пырей подавили все поля, и мы ничего не могли поделать. Старики поговаривали, что будет неурожай. Не было тепла, всё вокруг промокло, на деревне не проехать, непролазная грязь, В этом году на полях был неурожай, и весь детдом кинули на уборку колхозных полей. Мы не учились до 7 ноября и убирали лён. Воспитанники постарше дёргали лён, а девчонки за нами вязали и ставили его в сусла. В редкие минуты отдыха любил я залезть в лён подальше. Ляжешь, тебя не видно и ты никого не видишь. Чистый лён звенит бубенцами, голубые запоздалые цветочки очень красиво смотрятся в пшеничном, загорелом, поспевшем льне. Высоко в небе кружат коршуны, тело гудит от усталости. Как хорошо!
Лён убрали быстро и нас начали водить на уборку колосков – это уже было легче. Идём по полю, растянувшись цепочкой, наклоняемся и кидаем в фартуки колоски, а их очень много оставалось после уборки. Шелушим рожь в ладошках, жуём. И так ходили по полям до первого снега.
Пришла зима, начались занятия, я успевал – учился хорошо. Нам предложили участвовать в драмкружке. Первая пьеса была про партизан. Во второй пьесе я играл уже одну из основных ролей – завхоза детдома. Меня загримировали. Брови, борода из пакли, парусиновый костюм и фуражка, сапоги. Ко мне подбегает Нечаева Нинка – она «уборщица» детдома и жалуется:
— Товарищ завхоз! Последняя кочерга сломалась. Что делать? Мне нечем выгребать золу из печек. Напишите заявление директору детдома, чтобы он отпустил мне хотя бы одну новую кочергу.
Я отвечаю:
— Конечно! Вы правы. А почему только одну? У вас вон сколько комнат надо топить. Выпишем несколько, чтобы с одной кочергой не ходить по спальням.
Кричу громко «случайно пробегающему мимо» маленькому детдомовцу:
— Малыш, сюда! Спину!
Он подбегает и под смех зала подставляет, согнувшись, спину. Я достаю из портфеля бумагу, ручку, надеваю очки, строго смотрю в зал и вслух начинаю «писать заявление» директору детдома:
— Прошу отпустить мне пять коче… рё… Нет – нет! Коче…ры… Нет – нет! Коче…ргов? Коче… че… рыжек? Коч… чч… ерёг?
В орбиту моих страданий втягиваются «проходящие мимо» воспитатели, учителя. Каждый, на свой манер, подсказывает какое-то решение. В зале хохот, когда все растерянно повторяют хором неуклюжее слово и не находят решения. Выручает всех опять «маленький детдомовец». По-моему, был успех.
Но вот на сцену выходит мой друг Вовка Жигульский. Прищуривается и, гордо вскинув голову, начинает:
— Старик! Я слышал много раз, что ты меня от смерти спас…
Зал замолкает, все вслушиваются – читает Вовка великолепно! Просят долго – долго ещё почитать и Вовка соглашается. Но это уже другой Вовка! Настоящий артист! Притихнув, погрустнев, он нежно смотрит на сидящих в первых рядах девчонок:

— Опять я тёплой грустью болен от овсяного ветерка.
И на извёстку колоколен невольно крестится рука.
О Русь, малиновое поле и синь, упавшую в реку,
Люблю до радости и боли твою озёрную тоску…
Девчонки тают от Вовкиного взгляда, заглядываются на него, а он опять становился независимым, сдержанным и холодным со всеми.
На уроках Ольга Федосеевна много нам читала Некрасова, Тургенева, Пушкина и Лермонтова, прививая любовь к русской литературе и русскому языку. Каждый ученик ежедневно читал вслух всему классу отмеченный ему учительницей абзац, а остальные следили за текстом – и это всем нравилось. Вечерами зимой при свете шести керосиновых ламп в большом зале под гармошку проводились репетиции танцев. Усядемся с Таликом и Шуркой где-нибудь в тёмном углу и смотрим на принаряженных девчат и ребят. За окном метель глухо воет, а в зале тепло, уютно, светло. Бойкая, весёлая Ефимия Лукушина прихлопнет ладошками, призывая к тишине, обернётся к гармонисту:
— Начинаем! Все готовы? Давай – русскую плясовую!
Растянет меха Мишка и польётся раздольная русская певучая мелодия… Плавно и строго, затем весело и задорно идёт перепляс. Незаметно протекает время до самого построения на линейку. После отбоя подвинем все три койки вплотную и шепчемся, обсуждая прошедший день и намечая планы на будущее…