ЛВЗ КомьЮнити, роман. Глава 1

Глава 1

— Честность. Принятие. Здоровье. Система. Функциональность. Клетка поделилась! Разделилась!
Больной! Практикуй со мной! Создаем истинный… как его… квант! Скачок. Квантовый скачок истинного. В контакте с… моментом. Настоящим моментом! Настоящий момент по всем фронтам!
Функциональность. Система. Момент настоящего! Момент принятия. Принятый момент настоящего и… квант света в темноте… в настоящем. Нет, в будущем… тьфу! В будущем и настоящем! Тьфу, тьфу, тьфу! Запутался. Доктор запутался. Из-за вас! Ты, парень… не лежи! Садись практикуй. Ты, в углу!

В углу не было видно парня. Только кулек брезента. Напоминало небольшую лодку, которую кто-то оставил, накрыв на всякий случай.

— Ты там? Эй ты… делись! Сейчас делись! Быстро делись! Неблагодарность!

«Лодка» немного пошевелилась, из нее показались две «уключины». Поднялись вверх, потом опять скрылись. «Лодка» сделала волну всем корпусом и осталась недвижимой. Похоже, если под брезентом и правда был кто-то, он не очень-то хотел вставать.

— Больной! Практика один-ноль. Ты что!? Не хочешь величия настоящего момента в Лоне Великого… неблагодарная скотина! А, ты. Да, ты-ты! Посмотри на меня. Ну же! Смотри, я тебе говорю… это непринятие. Я его чувствую. Я с ним работаю. Я его презираю. Я в нем двигаюсь и лечу… непринятие открывает…

В другом углу сидела девочка-женщина. На первый взгляд, это была девочка лет восьми-десяти. Такой неопределенный возраст можно было ей дать из-за худобы. Но, худоба эта была выборочная.
Верхняя часть была тонкой, детской. Руки, шея, торс, впалая грудь, все было от маленькой, даже не очень развитой, девочки.
Нижняя часть была совсем другой. Толстая и дряблая. Да еще, судя по тому, как девочка ей двигала, весьма болезненная.
Может быть, чтобы компенсировать разницу между нижней и верхней частью, у этой полу девочки была страшно нелепая кофта. Спереди она была украшена кучей бантиков, завязок, каких-то тесемок и веревочек.
Все это буйство придавало объем ее впалой груди. Правда, на контрасте с толстой нижней частью, все-таки недостаточный. Такая нелепая аппликация, видимо, раздражала полу девочку. Она теребила бантики и тесемочки, дергала их, пытаясь оторвать или хотя бы надорвать. Но, те никак не поддавались.
Может быть поэтому, а может и еще почему-то, она все время открывала рот на всю ширину и страшно шипела.
Хотя, все-таки, наверное, не поэтому. Какая бы чудная аппликация не была на кофте, а все равно, так расстраиваться!?

— Что? – устало сказала она. Сказать короткое «что» заняло у нее несколько секунд. Это было не «что», а «ш-ш-ш-ш-т-т-т-т-о-о-о-о-о-о-о». Но, может и не из-за усталости, а из-за того, что одновременно с говорением, она продолжала шипеть, доставая звук из всей гортани разом. Получалось такое эхо-шипение.

— Я Ласкин, я всегда первый! – заскулил мужчина, который сидел в центре комнаты. Только сказав это, он сразу сильно расплакался. – Я…я…я…я Ласкин, я… я… первый… все…все… г-да…все… Отвечай уж ему хоть что-то! Я печенье хочу. И кофе! Кофе… кофе хочу. Со сливками, чтобы сливок побольше. Сливки… сливки… я хочу сливок! Чтобы сливок побольше… чтобы цвет такой, почти… почти. Кофе хочу! Пожалуйста! Скажите ему. Я кофе хочу…

Он поднял руки вверх, издал утробный стон, сложил ладони, уронил в них лицо, стал плакать беззвучно, зато обильно. Крупные слезы, размером почти со зрелый горох, катились по его пухлым рукам с короткими толстыми сжатыми пальцами.

Он сидел, сложив задние ноги и водрузив на них, явно избыточный вес своего туловища. Со стороны напоминало лягушку.
Хотя избыточный вес, это мягко сказано. Мужчина с фамилией Ласкин был очень-очень толстым. Даже через необъятную рубашку угадывались складки кожи и жира.
Ноги не были ногами с привычным перепадом между коленями, икрами, ступнями, представляли из себя два толстых оковалка.
Может, расстроенный таким состоянием своей фигуры, он так плакал. Причем очень разнообразно. Как плачут дети, в зависимости от плача, то желая что-то получить, то на что-то пожаловаться, то от того, что им больно, обидно, страшно.
Если правда, что плач ребенка всегда подчинен какой-то цели, то у Ласкина, похоже, тоже были цели. А именно две, и совершенно, определенные.
Во-первых, он проголодался. Во-вторых, всем хотел сказать, что он есть Ласкин и всегда — первый.
Я Ласкин, я всегда первый. – повторял он, а его тело сотрясалось, всеми своим складками, как будто завернутое в пышную занавески.

— Вот! Смог же сказать, чего хочет. Кофе хочет, со сливками. Печенья хочет. Вот это честность, вот это искренняя проработка переживаний. А знаете… я даже совершу квантовый скачок. Я с ним синхронизируюсь! Хоть он и жирная скотина! Что ж, ладно, кофе. Давай… жри! Я, разумеется, не буду. Я поделился и довольно. Я доктор!

Доктор представлял из себя сухого, даже тощего, молодого человека в длинном черном халате, который еще больше добавлял ему худобы и какого-то странного сходства со сгоревшей, но не рассыпавшейся на обломки, спичкой.
Лицо было бледное с правильными чертами, волосы красивого медного оттенка с просто остриженной ровной челкой, как будто доктора стригли «под горшок».
Все в этом человеке было с легкой странностью. Но, было кое-что и похуже. Сзади, начиная с макушки и заканчивая шеей, у него торчал целый сноп жестких, совершенно непослушных волос. Кажется, не поддающихся никаким парикмахерским процедурам.
Молодой человек, видимо, это понимал, поэтому то и дело приглаживал эту волосяную мочалку, почему-то повторяя «юленька-юленька». Было непонятно, что или кого, он, собственно, называл «юленькой-юленькой»!?
Еще у доктора были выдающиеся каблуки. Не в том смысле, что каблуки эти чем-то прославились. А в том, что они сильно выдавались из основания подошвы, торча так, что если бы он сел на лошадь, пожалуй, мог бы использовать их вместо шпор.
В остальном, все было в порядке. Он выкрикивал отдельные слова, кажется никак не связанные между собой, потом что-то наоборот, протяжно повествовал, будто проповедуя. Все это время, его длинные пальцы совершали «танец с саблями» на валиках стула, выдавая его крайнее нетерпение.
Он был единственный, кто сидел в комнате на стуле. Причем, на таком основательном, что время от времени забирался на него с ногами. Все остальные, трое, расположились на полу.
Может из-за этого, он обращался ко всем с позиции главного, зачем-то даже называя себя доктором.

Тем временем, с «лодкой» в углу произошли изменения. «Уключины» вырвались из основания, поднялись вверх. От этого, брезент «заштормило», он слетел на пол.
Из-под него показался юноша.

Все странности доктора в черном халате, чрезвычайно толстого мужчины с фамилией Ласкин и полу девочки, еще можно было объяснить. Ну, торчит мочалка волос сзади, ну называет ее человек «юленькой-юленькой». Или, неравномерно развито тело у женщины-девочки. А уж избыточный вес, пусть и в крайней мере!? Все бывает.
Но, человек, который только что выполз из-под брезента, всем своим видом говорил, что здесь что-то не так.
Юноша был в самом прямом смысле – половинчатым. Правая половина была грубой мужиковатой, с большой крепкой ногой, узловатой мышечной рукой, заканчивающейся кулаком с мозолями и рубцами, явно полученными от уличных драк или тяжелой физической работы, бугристой шеей, которая переходила в голову, тоже половинчатую.
Мужская часть головы была с твердой колючей щетиной и угловатым подбородком, рассечённой бровью и короткими свалявшимися, словно лишайник, волосами. Вторая часть, напротив, была юношеской: тонкие локоны, изгиб почти что женской брови, овал подбородка с пушком. Такое же было и продолжение. Тонкая рука с пальцами пианиста, «рюмочка» талии, которая переходила в тонкую ногу с небольшой и явно узкой ступней.
Хотя, может быть, левая ступня казалась узкой и небольшой только по соседству с огромной разлапистой ступней правой ноги.
Уродство это носило, видимо, не только внешние недостатки. Полу юноша… или полу мужчина, двигался так же «неровно». Даже в том, как он ворочался под брезентом, угадывалось, что он действует телом не цельно.

— Шишков, хватит заливать. Пей свой кофе. Все равно таскаешь по ночам.

Голос у молодого человека тоже был «биполярный». Грубый, но со срывающимися на визг нотками. Как будто в какой-то момент, у него не хватало силы связок на то, чтобы говорить басом, и он начинал почти что пищать.

— Доктор, слышишь! – невероятно разозлился молодой человек на стуле. Весь халат заходил на нем туда-сюда, как будто под ним были многочисленные щупальца, которые мигом активизировались и начали брыкаться. Мочалка волос сзади выгнулась и вытянулась.
Выглядело так, как будто доктора разрывало изнутри. – Доктор… доктор…доктор. Не забывать, сволочь! Зло и неблагодарность. Непринятие! Исцеляющее поле отвергает! Я чувствую… я вас всему научил все-м-у-у… – последнюю фразу он крикнул уже довольно громко. От чего, даже не то, чтобы разозлился, а даже обиделся.
Голова его начала описывать странные движения вправо-влево, волосы на затылке отделились, образовав странную конструкцию. Было похоже на то, как будто кобра расправила капюшон.
Спокойно, юленька-юленька. Осознаем! Синхронизируемся! – проговорил он, немного успокоившись, укладывая трясущейся рукой, взъерошенную мочалку. — Работаем в настоящем моменте! Да не оставит нас квант вездесущего!

— А! – махнул в сторону «половинчатый» юноша.

Он встал и медленно подошел к столу, который представлял из себя небольшой буфет, накрытый разными закусками и горячими напитками.
Из-за разницы в мышечной массе обеих ног, он шел так, как будто вместо одной ноги был протез.

У буфета уже суетился Ласкин. Он налил себе в большой стакан кофе, потом добавил туда сливок, отпил сверху, еще добавил, еще отпил. Так он сделал несколько раз, все доливая и доливая сливки поверх кофе.
Все бы хорошо. Но, одновременно с этим, он запихивал себе в рот печенья, пончики, тарталетки, канапе и прочее, что он только находил.
Причем так быстро, что вокруг него стремительно образовывалась куча крошек, кусков, лужиц.
Ласкин настолько много сорил и проливал, но и настолько много поглощал, что однозначно не было понятно, что он делает больше – мусорит или ест.

— Подвинься ты, Бурундуков. – брезгливо сказал «половинчатый» юноша. Он и правда немного пихнул Ласкина, от чего тот стал запихивать еду и брызгать напитками еще быстрее.
— Сам подвинься. Не таких двигали. – плаксиво сказал Бурундуков, который прежде был Ласкиным, роняя куски еды из переполненного рта.

«Половинчатый» юноша, как ни странно, послушал его, опасливо сделал два шага в сторону. На его лице появилось жалось, с той стороны, что была юношеской, и презрительная злоба со стороны мужской половины. Губы загнулись так, что напоминали вензель, один «хвостик» которого направлен вниз, а другой – вверх.

Ласкин все больше расстраивался и плакал, даже выронил из рук всю свою многочисленную снедь, бросил стакан с кофе, обрызгав все на столе, часть стены. Потом, всем своим весом плюхнулся на попу, крепко сжал лицо руками, как он уже делал раньше, закапал крупными беззвучными слезами.

— Опять все загадил. – сказал «половинчатый» юноша.

Он кое-как выбрал чистый стакан, налил туда немного кофе, взял несколько бутербродов и пошел к своему угла с брезентом.

Девушка с бантиками подошла к столу, не обращая внимания на Ласкина, выбрала две целые «улитки» с корицей из наваленной кучи полу сжеванного полу раздавленного, налила, по-видимому чай, и пошла в свой угол.
Даже в немногочисленных ее шагах до стола и обратно, было видно, как тяжело переваливаются ее обрюзгшие бедра и как неестественно вихляет ее тонкая недоразвитая верхняя часть.

Наконец, все на какое-то время затихли. Полу юноша и полу девушка пили и ели, сидя в своих углах, Ласкин плакал, правда, теперь только одной рукой закрывая лицо. Второй, он тихонько, но обильно, подгребал куски еды со стола.
Не понятно, плакал он потому, что приходилось есть таким унизительным потайным образом или потому, что он делал это в сухомятку, но слезы он унять никак не мог. Или не хотел.
Без провизии остался пока только доктор, которого «половинчатый» юноша назвал Шишковым.
Все время, пока шли «буфетные» войны, он привставал на своих «выдающихся» каблуках, смотрел внимательно и с сожалением, на кучу отходов на столе, и часто-часто приглаживал свой «капюшон кобры».
Никто не обращал на него внимания. Полу юноша улыбался улыбкой «вензелем», Ласкин плакал, а девушка ела «улитки», не переставая теребить многочисленные бантики.

— Начнем! Практиковать! Делиться! Функционировать! – всплеснул руками доктор Шишков, когда увидел, что двое доели, а Ласкин сделал паузу между рыданиями и запихиванием еды.
Мочалка доктора улеглась, сам он тоже успокоился, даже немного улыбнулся, видно чувствуя некую торжественность в этом «начнем, делиться».
— А давайте… — доктор развел руками жестом опытного конферансье и сделал театральную паузу. – Давайте с начала познакомимся. – Меня вы, конечно, знаете. Кто же не знает доктора Шишкова! Доктора Шишкова знают все! Все меня знают. Потому что, что!? Потому, что доктор Шишков всем известен. Всем известно, что здоровье — это доктор Шишков. Или доктор Шишков это — здоровье. Вместе с доктором Шишковым вы можете познать функциональность всей системы, соединиться с настоящим, синхронизироваться со своей целью, даже если у вас нет… Лоно, Лоно может познать вас. Но, пока вы не в Лоно! И прошу! Настаиваю! Доктор! Обязательно! Чтобы говорили доктор, обращались доктор! Вы больные, я доктор. Да и потом, здоровье это главное.

— Да знаем мы. – сказал полу юноша в правом углу. Он уже доел бутерброды.

Плачущий Ласкин тоже что-то успел «осознать», переполз на середину комнаты, на свое прежнее место, правда в сторону стола все еще посматривал. Плакать почти перестал, зато размазывал остатки еды на лице, растирая их с кофе, сливками, предусмотрительно набранными в два больших стакана, дополняя слюнями и слезами.

Девушка согласно кивнула и зашипела во весь рот.

— Так, тебя, больной, как зовут? – показал он на Ласкина.
— Ласкин. Я всегда первый.
— Стой! А почему тебя другой больной назвал Бурундуковым? А? Случаем, не врешь доктору Шишкову? А? – у доктора Шишкова опять начали приподниматься волосы сзади.
— Так он… он это… он над всеми издевается. – начал оправдываться Ласкин, ненастоящий Бурундуков. – Он же над всеми, паясничает! Не любит он таких. Таких, как я. Таких… успешных, состоятельных.
— Так-так-так. Первое правило Лона вы уже знаете! Честность! Знайте же и второе! Никаких оценок. Слышите меня, доктора Шишкова! Никаких у меня здесь оценок! Если хоть одна оценка тут проскочит, слышите… слышите! Ты! – он снова показал на Ласкина. – У тебя что, проблема с тем, чтобы быть успешным?
— Я… я… успешен. Очень успешен. Я и так успешен. – сказал Ласкин и сразу заплакал. Может быть, больше для вида, потому что, в это же самое время, потихоньку разворачивал свое необъятное тела в сторону закусок.

— Так. Понятно. У тебя что!? Блок на успех!?
— Нет у меня… — хотел что-то возразить Ласкин.
— Молчи, жирдяй! Кто здесь доктор Шишков!? Я лучше знаю, кого и как лечить.
— Хорошо. – согласился Ласкин, потихоньку разворачиваясь на четвереньках, видно, чтобы ползти к еде.
— Кстати, Ласкин, — доктор Шишков хихикнул, немного подобрев, — А у тебя что, позволь-ка спросить, еще и проблема с перееданием? Что ты там за буфетом устроил!?
— Эх… — повесил голову Ласкин и начал перебирать своими конечностями-оковалками, ползя обратно к столу, складки его тела волнообразно заволновались.
Было видно, что он склонен со всем соглашаться с доктором.
— Так, так, так. – доктор потер руки, — Какой интересный день начинается! У нас тут обжора с блоком на успех. Ай как хорошо, как хорошо! Ладно, к тебе еще вернемся. Ты! – он показал на девушку. Тебя как зовут?
— Маленка. – подсказал полу юноша.
— Слушайте, ты! Если у тебя проблемы, а они у тебя есть и в избытке, мы их тоже разберем. Я понимаю, ты специально провоцируешь меня, чтобы я лечил только тебя. Понятное дело, все хотят, чтобы их лечил доктор Шишков. Ничего, потерпишь, кретин! –доктор Шишков, кажется, одновременно, радовался и злился.
— Да пошел ты. – тихо сказал юноша, а его правая мускулистая рука сжалась в каком-то странном положении, а левая, наоборот, упала безвольной плетью.
Но, видно доктор Шишков услышал.
— Злись! Злись! И до тебя дойдем! Хотя по тебе и так уже видно. Глупость и неспособность к синхронизации! Долженствования – большая часть твоей никчемной и бессмысленной жизни урода и тупицы. Вот и бросаешься на всех, как будто тебе все должны! Вон, что тебе сделал этот Ласкин? Да, жрет как не в себя. Ну и что! У каждого свои проблемы! А ты его до слез довел. И все из-за чего!? Из-за пары печенюшек!?
Я может тоже разозлился! В начале. Но, потом синхронизировался с его горем, с его недостатком. Я совершил квантовый скачок! Я проработал свои переживания! Если человек обжора, это еще не значит, что… а, что тебе говорить, дерьмо под брезентом!
Лучше, вот ты. – он показал на девушку с бантиками. – Ты, недоросль! Тебя действительно Маленка зовут?
— Пусть, Маленка. – сказала девушка тоненьким голосом, как будто просила прощения, но потом сразу угрожающе зашипела.
— Так, все понятно. У тебя подавленная агрессия. Что еще про себя скажешь?
— Я никто. – опять жалобным голосом сказала она. – Мы все здесь никто.
— Ого! Тут не только подавленная агрессия, так еще и нарциссизм «на блюдечке». Как же это тебя так, милушка?
— Я не виновата. – опять жалобный тоненький голос и угрожающее шипение.
— Ничего, ничего. – махнул в ее сторону доктор Шишков. — Всех вылечим. Да, вы все больные. И прошу это принять. Очень больные. У всех вас масса. Слышите, масса проблем. Но, если вы будете слушать меня, соблюдать простые правила, будете честными и открытыми, то все-все получится. Это я вам, доктор Шишков, гарантирую. – доктор встал и захлопал в ладоши.
Так он хлопал какое-то время, видимо думая, что к нему кто-то присоединиться. Но, никто не присоединялся.

В конце концов он сел, видимо немного расстроенный.

— Про меня забыл, эскулап. – прорычал-пропищал из угла юноша.
— А! – отмахнулся доктор, — Мне такие плохие пациенты не нужны. К тому же, твой диагноз настолько нефункционален. Я же сказал. Глупость и ничтожество, полные долженствований. Слушай, я даже думаю, не отправить ли тебя прочь отсюда. А может…
— Ну, отправь, попробуй. – не растерялся полу юноша.
— Нет, пожалуй, что нет. Это будет хорошей практикой для меня. Я сейчас понял причину твоей агрессии. Ты… Ты… — доктор набрал воздуха в легкие и на одном дыхании выдохнул, — Ты конкурируешь со мной. Кто, ты!? Со мной? Да кто ты такой. Вша. И кто я! Я доктор Шишков! Сколько потерянных душ я излечил. Со сколькими я синхронизировался! Сколько закрытых диалогов я открыл. Это вам непросто! Это когда встречаются две души в полном мраке, чтобы омыться, очиститься практикой настоящего, полем синхронизации, квантом искренней проработки, запустить двигатель единой цели! Вы себе даже не представляете! Не представляете, что такое открытие неоткрытого, принятие непринятого и как можно…

Тут, похоже, Ласкин не выдержал и захлопал в ладоши. Правда, было не понятно, то ли он наконец решил отряхнуться от крошек и кусков печенья, то ли действительно обрадовался, что находится в руках такого искусного специалиста.

— Ладно, ладно. Так уж и быть! Вы меня растрогали. Особенно ты, тупой обжора. – и правда растрогался доктор, даже смахнул слезу с краешка глаза, мочалка волос зашевелилась в медленном раскачивающемся «вальсе». – Ну что, возьмем этого тупого ублюдка!? Может и его омоет практика настоящего момента, синхрофазотрон функционального откровения?!

Никто ничего не ответил. Ласкин все так же хлопал. Судя по тому, как сыпались крошки, он все-таки, таким образом отряхивал ладони, а не восхищался доктором. Девушка со странным именем Маленка теребила и дергала свои многочисленные бантики и тесемочки.

— Возьмем, возьмем обратно. В наше Лоно Великого Здоровья! Уж синхронизироваться, так синхронизироваться! Да… слушайте. Слушайте!? Юленька-юленька, ты слушаешь? – доктор привычным жестом погладил себя по затылку, — А ведь… черт! Практика мне в ребро, — он стукнул себя по худой коленке наотмашь, — Даже из-за такой какашки, как этот, может возникнуть синхронизация с миром. Вот она истина! Этот мерзавец… даже через такое ничтожество можно получить отклик! Отклик! Получить и двигаться в нем! Синхронизироваться, лететь, чувствовать, практиковать. Лоно Великого Здоровья. Это наше Лоно Великого Здоровья. Мы здесь, мы сейчас! Прими меня настоящий момент, разверзни пасть вездесущего. Клетка! Поделись, разделись. Я хочу увидеть функциональность всей системы. Я хочу…

— Завязывай со своей пропагандой, Шишков. – буркнул юноша.
— О нет. О нет, юленька-юленька! Теперь даже такая гадость не поразит меня. Нет, я понял, я прозрел. Я лечу на волнах. Это свобода, это радость. Все в этом моменте. Вот он взбесил меня своим ничтожеством. Да, я почувствовал очень сильное непринятие. И в этом моменте! В нем самом была и великая радость. Глубинное непринятие соединилось с глубинным принятием! Возникла радость! Радость Лона Великого Здоровья. Да, да, да…

Доктор Шишков не договорил, как-то всем тело покачнулся, осел на своем просторном стуле, подпер голову рукой, подобрал ноги, примостился, о чем-то задумался, как будто его и правда поразила какая-то очень важная мысль, граничащая с осознанием. Все остальные тоже как-то притихли. В комнате не было окон, но было ощущение, будто, стемнело. И весь световой день прошел за недолгое время.

Со стороны, была похоже, что четверо людей, совершенно разных, но при этом, в чем-то, как ни странно похожих, задремали.
Но в чем они были похожи!? А может, и не похожи вовсе. Может их просто объединяла эта комната? Которая и правда, могла быть вполне «объединяющей».
Серые, покрашенные какой-то приятной бархатистой краской, стены, были очень искусно декорированы.
Как будто, после основной покраски, в эту комнату пригласили целую ораву ребятишек, выдали им кисточки, у каждого, с разной краской, и велели бегать, резвиться, как только они могли. Только с одним с условием, — размахивать кисточками.
Ни один, самый опытный маляр, не смог бы так разукрасить стены. Штрихи, кляксы, отдельные брызги, большие и маленькие, мельтешили в таком невероятном сочетании и насыщенности, что сделать это искусственно было бы невозможно.
Как будто, краски жили своей жизнью. Такой бурной, концентрированной и, одновременно, очень жизненной мозаикой, мог бы похвастаться только фартук какого-нибудь знаменитого художника, с которым он прошел весь свой творческий путь. Когда пачкание и искусство, во всех красках, сливаются воедино.

Все остальное было вполне стандартным. Например, буфет. Обычный стол, стоящий у противоположной от стула доктора, стены. Ничего особенного. Пара бойлеров с кофе и чаем, набор закусок и десертов, которыми может похвастаться завтрак любой приличной гостиницы. Никаких деликатесов, обычная еда.
Обычная еда, которая и осталась бы обычной, если бы не вакханалия Ласкина, который превратил все содержимое стола в большую кучу.

Однако, такой негастрономический кавардак, видно, не смутил доктора. Когда совсем стемнело, Шишков поднялся, на цыпочках подбежал к столу, стараясь не стучать своими «выдающимися» каблуками, схватил из кучи пару горстей чего-то, не совсем понятно, чего, так же быстро вернулся в свой просторный стул, быстро запихал все в рот, привычно пригладил мочалку волос, подобрал ноги и почти сразу захрапел.

Все спали. В «художественной» комнате было черным-черно. Во сне Ласкин чуть-чуть постанывал, как будто плакал про себя, доктор дрожал «щупальцами» под халатом, а его мочалка совершала медленные спокойные движения. «Брезентовый» юноша, теперь опять укрытый целиком, неравномерно храпел. Правая его половина почти ревела, а левая тоненько постанывала. Одна Маленка спала «ровно», не считая того, что даже во сне она теребила свою кофту.

***

— Глубина! Откровение! Принятие! Раскрытие! – закричал доктор Шишков, как только проснулся.

Он опять был очень возбужден. Его каблуки плясали по полу, руки мельтешили по валикам стула, а мочалка совершала резкие трепыхающиеся вскоки.

Все остальные были в прежних положениях и просыпались нехотя.

– Так, давайте синхронизироваться… кто вы, больные!?

На месте юноши, пока что с неустановленным именем, шевелился брезент. Маленка медленно задумчиво «разбирала» свои бантики и завязочки, как листает книжку только что проснувшийся человек. Ласкин сидел в позе лягушки, явно накапливая силы для еды и плача.

И действительно. Дальше, все пошло «нормально». Ласкин много ел, соря и разливая все вокруг, половинчатый юноша и Маленка, опять чем-то его обидели, и он разрыдался, не переставая есть и разбрасывать еду.

Потом, все разошлись по своим местам и даже кое-как представились. Оказалось, что Маленку и правда зовут Маленка.
Ласкин остался Ласкиным. Только слезно попросил, чтобы его называли «Ласкин, всегда первый». Юноша на это фыркнул. В ответ, Ласкин, конечно же, закатил истерику, заодно улучив момент еще раз подползти к столу и сгрести побольше.

«Половинчатый» юноша тоже представился, сказав, что его зовут Дэмон. На это, доктор Шишков, который тоже представился, перечислив все свои многочисленные титулы, снисходительно улыбнулся и сказал, что, видимо, его зовут Дима. И что просто он хочет выглядеть старше и злее, поэтому…
Но, юноша с именем Дэмон оборвал его разоблачение, сказав, что его и правда зовут Дима, но что Дэмон его звали раньше, и что если они хотят называть его Дима, пусть называют Дима, а если Дэмон, то Дэмон.
— И то, и то! – сказал удовлетворенный доктор Шишков, погрозив Диме-Дэмону снисходительно. – А теперь! Честность! Делиться и практиковать. Но только честно! Вы же сами видели, как я разоблачил Димку! Во! У меня нюх на нечестность и функциональность… в общем, очень честно, расскажите о себе. И пожалуйста! Никаких оценок. Только факты!

Да знаем мы, знаем… знаем. – послышалось от трех участников, даже от Ласкина, который был очень занят размазыванием закусок по лицу. В отличие от прошлого раза, теперь он где-то набрал много заварного крема, смешав его с другими отходами своего обильного аппетита, и намазал себе толстую маску с вкраплениями крошек и глазури.

— Хорошо! Так, кто первый хочет испытать глубину раскрытия!?

Он, он, он… — из обоих углов стали показывать на Ласкина с «кремовой» маской.
Тот было уже открыл рот, чтобы устроить истерику, но в последний момент остановился, сообразив, что раз он Ласкин и всегда первый, то почему бы и сейчас не быть первым.

— Я Ласкин, я всегда первый. – в подтверждение, сказал он.
— Можешь сидеть, это раз. – поправил его доктор Шишков, хотя Ласкин и не думал вставать. – Всегда первый — я. Только я. Всегда. Это два. Короче, начинай. Честность, напоминаю! – он погрозил Ласкину довольно строго.
— Я Ласкин. Я родился и вырос. У меня были родители, не помню какие. Может быть, хорошие. Я не знаю, правда. Но, нет, нет… лучше пусть, плохие. Да-да! У меня были очень плохие родители. Все время меня били! Больно били, когда я делал что-то не так.
— Ну… а, подробности? – причмокнул доктор.
— Ну какие подробности. Один раз я сделал скворечник для скворцов, а отец избил меня за то, что я взял его молоток. И сломал мой скворечник! Как можно избить шестилетнего ребенка, за то, что он хотел, хотел… — Ласкин начал плакать своими крупными и обильными слезами, от чего, уже почти засохшая маска, начала стекать с лица на многочисленные складки его подбородка.
— Ну-ну, плакать потом будешь. И давай, без оценок, нюня. Отец его побил, понимаете! Не побил, а синхронизировался. И запомни, дорогой, мы получаем от мира то, что получаем. Таков главный принцип Лона Великого Здоровья. Да, ты на первых шагах к Лону. И может даже и не дойдешь до ворот Лона. Но, все равно, не забывайся. Ты не в Лоне пока.
— Ладно, — всхлипнул Ласкин, — Потом мы стали делать с другом бизнес. С начала, какие-то аферы, по мелочи.
— Вот стервец! – хихикнул доктор, — Но, позвольте! Как же! А, школа, институт!? Хотя, какой тебе институт, сразу видно, деревенщина. Ладно, давай про отношения с девушками. Как, что, в первый раз?
— Ну… в первый раз вообще-то хорошо получилось. – сказала Ласкин, даже перестав плакать. – У нее дома, красивая девушка, папа какой-то конструктор. Мартини тогда попробовал заграничный. Она даже кончила, мне кажется. Я тоже. Да, точно! Причем, в нее кончил. Это меня волновало. Хотя, она и успокоила про спираль. Но, вы же знаете, все девушки врут обычно.
— Так! – прервал его доктор. – Вот вам и оценка. Вот вам и оценочка! Не цените настоящий момент, батенька. Ох, по вам вижу, что не цените! Ладно, дальше давай. – махнул доктор.
— А что дальше!? Так мы и занимались этим делом у нее на квартире, расстались через год, когда я в город на заработки поехал.
— А ее что ж с собой не взял-то!? Со своим самоваром, так сказать… хе-хе… возиться не хотел? – не удержался, прыснул в кулак, доктор.
— Нет. Я наоборот! – Ласкин приложил к груди обе руки. – Я хотел, как лучше. У меня же непонятно ничего было. Какие-то заработки, я сам не знал, какие. Может, криминал, может еще что. А тут, она, такая правильная. Папа заслуженный. Мать умница. Зачем ей такой, как я, был нужен!? Она себе получше…
— Так! Так! Чувствуете, дело пошло! Чувствуете, как настоящее соединяется с будущим! Ай, хорошо лопочет, скотина! – хлопнул в ладоши доктор Шишков! – Чувствуете, как неприятие поперло! У-х-х-х-х… как поперло! Вот это я люблю. Вот это дело! А что же, милый человек, в печенье весь сидите, а высокомерием страдаете! Это что же такое «для нее так лучше». Это высокомерие чистой воды! Тебе откуда знать, как ей лучше! Это, как у нас в Лоне говорят, рассинхронизация. Причем, полная! Не можешь ты знать! И миру не доверяешь, значит. Только я могу знать. Только! И запомни! – доктор ловко щелкнул каблуками, а мочалка выписала в воздухе какой-то сложный зигзаг. — Ладно, — примирительно махнул Шишков, — Давай продолжай. А то уже скучно становится.
— Ну а что. Бизнес раскрутили, стали по-крупному работать.
— Так-то сразу и раскрутили? Что-то я здесь чую… обманываешь опять доктора Шишкова. Небось, хе-хе, чтоб бизнес-то раскрутить, с начала у людишек деньги по подворотням таскал? Так?
— Ну… — сделал вид, что смутился Ласкин, тихонько посматривая на кучу объедков на столе. Такое ощущение, что за время этого рассказа, он опять сильно проголодался.
— Давай, Ласкин. Или Бурундуков, Хомяков, как тебя там!? Давай честно и без оценок. Понял, пройдоха!? Бизнес он раскрутил! Прямо так взял из настоящего момента и раскрутил. Без всякой на то практики… хе-хе…
— Сам чего всех обзываешь, гад. – бросил Дима-Дэмон из угла, который до этого молчал.
— Ну, знаете ли. Знаете ли! Обвинять меня в таком! Сразу видно, лечится прежде других хочет. Не будет тебе этого. Потому, что ты хам и грубиян, Димка! И запомни! Я никогда никого не оцениваю. Я свободен от этого. Я только ставлю диагнозы. Я доктор!

Дима-Дэмон почти полностью закрылся брезентом, пробурчав «все одно и тоже».

— Было дело… — тем временем, Ласкин собрался с силами, — И у граждан отнимали. Было дело.
— Вот! От доктора Шишкова ничего не утаишь! Так рассказывай, рассказывай!
— В общем… в общем, рэкет был. Все как у всех в девяностых.
— Не обобщай. – поправил доктор. – Без оценок тут… правила помнишь!
— У меня так было в девяностых. – поправился Ласкин. — Потом, на солидные дела вышли… — тут Ласкин не выдержал и опять расплакался.
За последнее время, его «кремовая» маска почти полностью смылась, перейдя на шею и волосы.

Доктор испытующе ждал. Маленка теребила очередной бантик, изредка шипя. Дима-Дэмон почти полностью скрылся под березентом, но походил не на лодку, а на камень. «Камень» время от времени оживал, менял форму. Было видно, что он хочет заснуть, но не может.
— Построили, можно сказать, империю. – продолжил Ласкин, всхлипывая, — Офисы в разных странах, симпозиумы, конференции. Оборот в несколько ярдов. У меня жена была, дочь. Ну, конечно, иногда бывало… да, бывало, чего уж там… любовницы. Когда столько денег, то девки они сами липнут. Что я мог…
— Потаскун! – объявил доктор. – И запомни, дорогой Ласкин. Все в мире взаимосвязано. У каждого нашего действия есть цель. Если к тебе липли всякие… хе-хе, вертихвостки, так значит, сам того и хотел. Ну, признайся? Хотел же!? Давай, давай! А то, про офисы втирает! Небось, свинская морда, ни одной юбки не пропускал.
— Хотел… — повесил голову Ласкин, но даже не заплакал. То ли от бессилия, то ли слезы закончились. А может, просто продумывал, как бы поскорее рассказать, чтобы вернуться к буфету.
— Ха-ха-ха-ха… о-хо-хо-хо! – долго заливисто смеялся доктор Шишков. – Ну, потаскун, Ласкин. О-хо-хо-хо… жена, дочь, империя. А он еще к девкам лип! Ах, стервец, ах мерзавец! Ну, ну… давай дальше.
— Потом, пришло время, когда надо было на государственный уровень выходить. Или отдавать все государству. У меня был партнер, почти как брат. Да нет, лучше брата. Даже лучше друга. Он мне был, как… он сказал, что надо с государством договариваться. Что лучше договориться. А я с ним не согласился. Первый раз, не согласился. Доктор? А можно мне еще пончиков и кофе?
— Ну, начинается, Ласкин. Что же, без «смазки» досказать не можешь. Давай уже, дорасскажи. Потом, так уж и быть, позволю подойти к буфету. Один разок, не на долго.

Брезентовый «камень» в углу зашевелился. Выглянула половинчатая голова.

— Да пойди ты сам возьми, Лакин. Сколько можно. Чего ты у этого дурака спрашиваешь!?
— Да? – недоверчиво посмотрел на него Ласкин.
— Слушай-слушай этого смутьяна. Он тебя специально настраивает. Я тебе, как доктор говорю! Расскажешь, потом обжорствовать будешь. И вообще! Все тебе мало, Ласкин! Все мало. У народа все поотнимал! И все мало! Здесь никак не можешь нажраться досыта. Ты хоть на себя посмотри! Жирный, весь в креме, крошках, Бог знаете еще в чем. А все жрать, жрать. Дай тебе волю, ты и жопой жрать начнешь! Давай! Заканчивай уже свою лабуду! А то я и так уже непринятие чувствую.
— Ну а что!? Я с ним не согласился. Мы государству ничего не отдали. Государство само у нас все отняло. Мне пришлось из бизнеса уйти. И вообще… вот и все.
— Не досказываешь. Ой, не досказываешь, дорогой. – погрозил доктор. – А с другом твоим, что было, который почти как брат, а!?
— Так он, это… — Ласкин опять заплакал, видно, выжимая из себя последние слезы. – Так он, это, на их сторону перешел. Как бы это сказать, предал меня что ли. Хотя, хотя…
— А-ха-ха-ха… хе-хе-хо… о-ха-ха-хе… ой, не могу, ой, насмешили Ласкин. Во дает! Опять его предал кто-то! Ну, умора ты, Ласкин. Что, с другом, все девяностые прошли. Да? Небось сколько раз убить вас обоих пытались? Так? Сколько моментов триумфа! Два урода в малиновых пиджаках с двойными подбородками!? А он потом, после всего… после всего… ой не могу, ой Ласкин, ой насмешил… он после этого! После всего! Взял и послал, продал тебя, Ласкин. Вот, молодец! Ай, молодца! А ты-то… ты-то. Уши развесили! Ха-ха-ха… думал, что кто-то за тобой всю жизнь должен ходить! Хрен там! И запомни, какая цель, такой и мир будет. Вот была у тебя цель, чтоб тебя предали, чтобы все забрали. Была!? Да чего, головой-то мотаешь, жиром трясешь! Это ж очевидно. Это, как ты тут утром в буфете представления устраиваешь. Как будто у тебя кто-то печенья изо рта вырывает. А ты все равно, кофеем плещешь, рогалики разбрасываешь. Потом сидишь тут вот такой, весь в крошках и пудре. И кто виноват!? Да ты и виноваты. Кто этого больше всего хотел? Я тебе даже больше скажу! Кто только этого и хотел. Эти дурачки что ли? – доктор показал по углам, — Или ты сам? В общем, сиди, синхронизируйся. Я тебе даю обратную связь. Ты жадина, глупец и трус. А еще обжора. Не говоря уж о том, что плакса. Вот и осознавай. Практикуй, пока не откликнется!

Ласкин повесил голову. Доктор по обыкновению, подпер голову руками, начал смотреть куда-то вниз, видно обдумывая сегодняшнее «лечение».
«Камень» в углу вновь обрел более-менее правильную форму, превратился в «лодку» под брезентом, перестал шевелиться. Видимо, Дима-Дэмон заснул. Маленка в другом углу, сложила руки на груди, лицо ее искривилось в какой-то очень кривой ухмылке, она закрыла глаза.

***

— Ну что, послушаем кикимору? – потирал руки доктор. Он отдохнул, руки его истерично мельтешили, каблуки неугомонно плясали, как будто все стремясь отвалиться от подошв.
— Я не хочу ничего рассказывать. – своим тоненьким, но смешанным с шипением, голосом, сказала Маленка.
— Ну! Работать с сопротивлением для меня не в новинку. – парировал доктор.

Ласкин сидел и тихонько плакал, лицо его было измазано обычным «набором», к которому прибавилась сахарная пудра, которой он обильно обсыпался.

В остальном, все было как в прежние дни, если только это были дни. На столе стояли новые порции различных печений, пирожных, бутербродов, в двух бойлерах грелся свежий кофе и чай, рядом стоял кувшин со сливками.

— Что чувствуешь, милочка?
— Я тебе не милочка, урод.
— А! Агрессия! Чего все такие агрессивные!? Не можешь принять настоящий момент! Ну, что чувствуешь!? Хоть это-то можешь сказать?
— Ничего я не чувствую. И рассказывать не буду.
— Побудь в настоящем моменте. Попрактикуй. Вон, этот урюк. – доктор показал в сторону Димы-Дэмона. – И то сегодня тихий.

Тот и правда сидел довольно тихо. Может быть потому, что ему не удавалось нормально есть бутерброды. Правая его сторона рта откусывала осторожно, даже немного кокетливо, левая отрывала кусками. От этого, бутерброд отъедался неравномерно. Как будто его ели два разных человека.

— Ласкин, а ты, дармоед? Что сегодня чувствуешь?
— Я… я…я… — Ласкин заплакал. – Я пер-в-вый… всегда. Я чувствую себя плохо.
— Вот! – обрадовался доктор Шишков. – Это первый шаг к выздоровлению.
— Правда, доктор? – чуть ли не обрадовался Ласкин.
— Да, что ты его слушаешь, Ласкин!? – сказал Дима-Дэмон.
Он доел одну половину бутерброда, с той стороны, с которой кусал быстро и заглатывал по многу. И теперь аккуратно «отклевывал» другой половиной. – Раскидал всю еду и сиди себе молчи. Какой он тебе доктор?!
— А вы знаете… — доктор Шишков мечтательно улыбнулся, — Он в чем-то прав. Ведь я не совсем доктор. Скорее я…
Ласкин даже перестал растирать сахарную пудру по лицу, застыл с немым вопросом «кто же тогда».
— Я скорее… пророк. Нет! Не только пророк! Я поводырь! Я пророк и поводырь! Это что же получается, юленька-юленька!? Как же мне себя называть? Как? Пророк и поводырь! Может, может… продырь? Продырь Шишков! Нет, пожалуй, как-то не звучит. Да, у меня тоже не откликается. А у тебя?! – мочалка сзади сделала резкое движение вверх и в сторону. – Нет-нет, нет глубинного принятия. Ну, ладно, ладно! Пусть пока будет просто пророк Шишков. Ведь пророк может быть поводырем. Может?
— Слушайте! – вдруг, довольно бодрым голосом, сказала девушка. – Я правда хочу рассказать свою историю. Но, если только вы заткнете Шишкова. Можете ему что-нибудь запихнуть. Пряник там? Вы же мужчины. А еще лучше, еще лучше свяжите его. Сможете?
— Еще с ним связываться! – буркнул Дима-Дэмон.
— Пожалуйста! – попросила Маленка, на этот раз совсем детским голосом, который, кажется, проникал в самую глубину, куда-то, в недра, почти железным приказом. – Пожалуйста!
— Что-о-о! – загривок у доктора не то, чтобы взъерошился, а как будто даже часть кожи с волосами отделилась от черепа, в результате чего опять образовался такой странный капюшон, только гораздо больше, чем в первый раз. – Что-о-о! Ты, жирножопая поганка! Да как ты смеешь! Меня! Меня, пророка Шишкова. Поводыря Шишкова! Заткнуть! Да еще связать!
Доктор так заволновался, что под халатом опять начало происходить какое-то копошение. Как будто, тело доктора и правда было усеяно небольшими паучьими лапками и в моменты напряжения они начинали шевелиться, правда никак не помогая доктору успокоиться.

Но, пока доктор разворачивал свой «капюшон», шевелил щупальцами под халатом, не заметил, что Дима-Дэмон встал, хромающей походкой подошел к буфету, из кучи разбросанных Ласкиным кексов и пирожных, выбрал два больших круглых пряника.
Правая его половина двигалась напористо и решительно, а левая как-то вяло, даже сопротивляясь.
Но, это не помешало ему подойти к доктору, пока тот разъярялся все больше и больше, схватить за волосяной капюшон, запрокинуть голову так, чтобы рот открылся полностью и один за другим, загнать туда два пряника.
Все произошло так быстро, что Ласкин не успел заплакать, а Маленка не успела зашипеть.

Сам доктор был настолько огорошен таким «приемом», что даже ничего не сделал, только беспомощно крутил руками. «Капюшон» совершал обрывистые волнообразные движения, как будто занавеска на сильном ветре, а паучьи лапки немного подергались, но так и обвисли.
Доктор с набитым пряниками, ртом, завис в каком-то одном положении и остался в нем, как будто его охватила судорога.
— Вот это глубина принятия. — Дима-Дэмон подождал какое-то время, пока доктор не обмяк, поковылял к себе в угол.
— Да и наполненность глубокая. – подсказала Маленка.
— Давай, Маленка. Он будет так часа два эти пряники рассасывать. Ты пока расскажешь.
— А можно, можно… — запричитал Ласкин. Но, не договорил и заплакал.
— Иди ты и жри сколько хочешь, Ласкин. – махнул в сторону буфета Дима-Дэмон.
— Ой… ой…ой… — Ласкин одновременно побежал к буфету, благодарно заплакал, застонал. Крутил головой, очень радовался и очень боялся.

Потом изобразил дубль своего представления с едой и кофе. И окончательно превратив все содержимое стола в какое-то уж совсем жуткое месиво еды, напитков, салфеток, мятых стаканчиков и еще Бог знает, чего, поплелся на свое место.

— Кофе подостыл. – пожаловался он, сел и заплакал.
— Ох-х… — вздохнул Дима-Дэмон и завернулся в брезент. – Рассказывай, Маленка.