Обычный питерский дом

Старый дом на одной из центральных улиц города, большой, тёмно-серый, загадочный, с высокой аркой, погнутыми воротами, сырыми подъездами, — отчий дом моей бабушки. Когда-то мне часто приходилось бывать там.
В эпоху дефицита у деловой мамы получалось отоваривать талоны, то есть доставать продукты для нашей семьи и для пожилых родственников, живущих в этом самом доме, чтобы не стоять им в очередях. На выходные дни бабушка, живущая с нами, уезжала навещать сестёр и брата, а меня посылали тащить сумку с продовольствием. Восторга от этой обязанности не испытывала, но не возражала помочь слабым.
Мне исполнилось 14 лет, настолько же самоуверенных, насколько и наивных. На пороге последнего десятилетия двадцатого века мы собирались с одноклассниками в квартирах или на дискотеках, слушали музыку, вслед за своим кумиром требовали перемен.
Перемены наступали по всем направлениям: хмурые лица учителей и родителей, «Лебединое озеро» длившееся целый день, фигура руководителя страны на танке вместо привычного для народа мавзолея или, в крайнем случае, броневика.
Сотрясалось незыблемое: писали, что напрасно советские люди выиграли войну, зря не сдали город, слишком много жертв. Появились неоднозначные мемуары о голоде, о страхе смерти, о спекуляции, о предательстве и, даже, о каннибализме.
Напряжённая обстановка в стране, пустые прилавки, неуверенность взрослых в завтрашнем дне натолкнули меня, ребёнка, на мысль поинтересоваться у слабенькой старушки, как ей удалось пережить блокаду, в результате чего появились папа и я.
Итак, 10 остановок на троллейбусе, и мы около дома, очень подходящего для романов Достоевского или для исследований специалиста туберкулёзного диспансера.
Лифт, как правило, был неисправен или непригоден для использования: хулиганы и «мешочники», приезжавшие продавать свой товар около вокзала, напротив которого стоял этот дом, справляли в кабине нужду.
Высота потолков в квартирах – четыре с половиной метра плюс диаметр деревянной балки.
Я мрачно перекидывала тяжёлую ношу через плечо и начиналось медленное восхождение.
Бабушка, пожилой «скалолаз», останавливалась, оглядывалась на проходивших мимо людей, жаловалась шёпотом, что прежде в каждой квартире жили знакомые, а теперь она никого не знает.
Третий этаж казался пределом её возможностей. Она ставила сумку на подоконник, дышала открытым ртом, грудью и плечами. Я считала этот этаж критическим, радовалась, что наша семья жила на втором.
Наконец, доползали до четвёртого.
Бабушка открывала своим ключом дверь. Мы снимали верхнюю одежду, проходили в чисто прибранную кухоньку, давно требующую ремонта, вытаскивали продукты из сумки, садились за стол выпить чаю с пирожком «от хозяек квартиры», и мне можно было отправляться восвояси. Никакого притяжения к дому с вонючим лифтом, заплёванной в перестроечные годы лестницей и запахом какой-то «древности» в квартире не испытывала.
Не помню, почему мне за чаем пришла мысль прояснить вопросы выживания в трудных условиях.
— Бабушка, нам по литературе задали написать сочинение на тему: «Памятный день войны» по рассказам родственников.
— А, если таких нет в семье?
— Памятный день собственной жизни.
Проблем с фантазией не было, я могла придумать ещё много тем.
Бабушка вспомнила, как в начале войны на соседний дом упала бомба, разрушив его, а тот, в котором мы с ней сидели, подпрыгнул, задрожал и закачался. В гостиной собралась семья. Какие-то секунды все думали, что погибают, но здание устояло. А, отца, моего прадеда, они потеряли, не выдержало больное сердце.
— Работал машинистом на железной дороге, за всю жизнь мы, дети, не слышали от него, даже, слово «чёрт», такой хороший был человек, а теперь мат на каждом углу, — вернулась моя старушка в наши дни, военные воспоминания на этом закончились.
— Бабушка, это не подойдёт для сочинения, где же здесь опыт выживания? Нет ни голода, ни борьбы за победу, может быть, ты вспомнишь ещё какой-нибудь день?
— Дальше — работа. Сначала ездила, потом ходила пешком, а в январе сорок второго перешла на казарменное положение, ночевала в цехе. Трамваи, видишь ли, не ходили.
Последнюю фразу я слышала часто, будто бы отсутствие трамваев было одним из самых сильных воспоминаний о блокаде.
— А где находился твой завод?
Бабушка назвала отдалённый район, до войны он был пригородом.
— Как далеко отсюда?
— Километров восемь-девять…
— Но, ведь, невозможно голодному человеку каждый день преодолевать такой путь туда и обратно! — Возмутилась я. — А ближе работы не было?
Этот вопрос был оставлен без ответа, как не имеющий смысла.
— Я занималась химией в лаборатории учебного института, — продолжила бабушка, — это центр города. Началась война, кого-то из сотрудников отправили в эвакуацию продолжать исследования, кого-то — на военный завод проверять качество запалов к снарядам для фронта. Мне выпало тестировать запалы. Завод и испытательный полигон при нём построили за несколько лет до начала войны.
Она подумала немного.
— Расскажу про несколько дней, а ты смотри сама, какой из них подходит для твоего сочинения.
Я приготовилась вбирать в себя бабушкину мудрость.
В начале сорок второго её братья и старшая сестра воевали, младшую сестру с четырёхлетним сыном эвакуировали в Сибирь, вслед за ними уехала мать.
Бабушка осталась одна в квартире, полуживая и полумёртвая, почерневшая от голода, с отёкшими ногами, потускневшими клочьями волос, забывшая день, когда мылась в последний раз.
Минусовые температуры начались в октябре.
Каждый вечер она топила печку, называемую, «буржуйка». Ломала старые, шатающиеся венские стулья, распиливала ножовкой полки от книжных шкафов, разжигала огонь журналами и книгами. Дубовый паркет оставляла на случай, когда закончатся силы. В выходной день доставала воду из проруби замёрзшей, в ледяных глыбах, реки и везла её домой на санках в большом чайнике и эмалированном ведре.
Сохранился в памяти день, когда под металлический треск будильника бабушка выползла из-под одеял в остывшей к утру комнатке, дрожа от холода, зажгла свечку. Оделась, выпила из алюминиевой кружки прокипячённую вечером воду, не успевшую полностью остыть, потому, что кружка стояла на печке.
«Господи, Иисусе Христе, помилуй нас, помоги», — неожиданно возникли в голове слова молитвы, которую учила с родителями в раннем детстве. В школе объяснили, что бога не существует, и молитва, вроде бы, забылась, но, оказалось, что нет.
Где взять силы, чтобы добраться до завода? Дома оставаться нельзя.
— Движение — вот, главное, что я усвоила за время блокады, если не можешь идти, ползи, — повторила она несколько раз, — те, кто хотел дождаться победы дома на диване, умерли все.
У кого просить помощи? Похоже, кроме Бога, надеяться не на кого.
Голод забрал мясо из тела и приклеил кожу к костям, выпятив наружу костные образования, жилы и сосуды, хоть анатомию изучай. Распухли ноги, одна сильнее другой. Натягивала на них по две пары шерстяных носков, а потом валенки старшего брата. Слабость и хромота превращали дорогу в пытку.
Она не вспоминала больше родственников, не думала о прошлом и будущем. Не сообразила, даже, попросить у Бога главного — еды, шептала про трамвай.
Скелеты вагонов, промороженные насквозь, стояли с разбитыми стёклами, внутри них гулял ветер, на сидениях — сугробы. Автобусы служили фронту. Дорога в тот день показалась ей последней в жизни.
Здание оседало за зданием. Женщина присаживалась отдохнуть на обломках чьих-то жилищ и сразу же уплывала в сон, в нём становилось тепло, но прохожие расталкивали, будили, чтобы не замерзла и не умерла в дороге, а она, в свою очередь, будила других, застывающих на ветру от голода, мороза и слабости.
Пока летели над головой чёрные самолёты со свастикой, вспоминала, как бомбы упали на продовольственные склады. Заревом на половину неба горели мука и хлеб, жарко было лицу от горячего ветра, расплавленный сахар тёк по мостовым. Как много тогда пропало сахара и других продуктов, сейчас она соскребла бы их с земли…
В пути встретила знакомого мужчину, поздоровалась шёпотом, увидела, как он вздрогнул, не смог скрыть удивления. Полуживая, но, всё-таки, женщина, постеснялась того, как выглядит. Он опустил глаза в землю, и она догадалась, что человек увидел на её лице тень смерти.
«Приговорена, и приговор исполнится сегодня, но кому об этом сказать? Некому».
Начальник цеха, широкоплечий «орёл», мягко выговаривавший букву «г», «залетевший» на завод откуда-то с верфей Николаева или Ейска, казалось, ничего не видит вокруг, кроме того, чтобы «давать план»: снаряды для фронта.
Бабушка ошиблась. Сам ли заметил начальник, или кто-то подсказал, но, именно, в этот день она услышала:
— Вот что, дорогая, оставайся-ка жить на казарменном положении, нечего ходить по городу.
Сказал и отвёл глаза. Её лицо пугает людей. Приговорена…
С этого дня она спала в цехе рядом с «изделиями». Сколько ещё ей отпущено жизни, измеряемой запалами и снарядами?
Однажды, заметила за заводским окном, перекрещенным полосками бумаги крест на крест, капли, облизывающие сосульки.
Сошёл снег. Работникам завода предложили выращивать капусту и картошку на испытательном полигоне, позеленевшем от первой травы. Поле это простреливалось, поэтому предоставили выбор: сажать, и рисковать погибнуть от пули или не сажать, и, возможно, умереть от голода.
Опухшие ноги дрожали, подгибались колени, не получалось, как прежде, отталкиваться от земли, только скользить. Плохой признак. Так, что выбора не было.
«Будь что будет», — приняла она решение и поплелась на полигон.
Целую картофелину в землю не клали, каждый клубень, драгоценный груз, вывезенный с Большой земли, резали на несколько частей. Наклонившись над грядкой, можно было незаметно положить в рот и жевать шатающимися зубами фрагмент начинающей прорастать картошки, спрятать кусок в шаровары за резинку у щиколотки, сварить и съесть потом.
Научилась готовить щи из крапивы, салат из молодых листьев сныти, одуванчиков. Чуть-чуть ожила.
По выходным дням бабушка выбиралась домой присмотреть за квартирой, побыть в комнатах, не отогревшихся после холодов, открыть окна, впустить свежий воздух, сесть в кресло, закутавшись в одеяло, закрыть глаза. Как после наркоза, начинали проступать воспоминания: мама, живой папа, сёстры, братья, племянник, соседи.
К концу лета созревающие овощи, солнышко и легкий ветерок на полигоне стали возвращать силы, а за ними и вкус к жизни. Дома женщина позволяла себе мыться в тёплой воде, завились в локоны каштановые волосы, ожили глаза.
Однажды, поднимаясь по ступеням родного дома, она встретила подругу, живущую в квартире этажом ниже, на третьем. Сидели когда-то за одной партой, бегали друг к другу в гости, делились секретами. Её отец работал главным инженером на крупном заводе, с ним трудились брат и муж. Что производил завод, не было известно, тогда умели хранить секреты, но соседи знали, что у них — «бронь».
Подруга, сотрудник библиотеки, и её мать, преподаватель истории в школе, должны были уехать в эвакуацию с их непригодной во время войны специальностью, но остались дома поддерживать мужчин. Серьёзная ошибка, когда это стало понятно, кольцо блокады сомкнулось, далее мужчины делили с женщинами паёк.
«Роковая ошибка», — расстроенно подумала молодая бабушка, взглянув на подругу.
Из нежной голубоглазой, с пепельными волосами милой женщины она превратилась в старого голенастого, горбатого ребёнка с безнадёжным взглядом.
— Нам так плохо, — пожаловалась подруга, — ослабли от голода, потеряли интерес к жизни, нет сил ходить на работу, ничего не хотим больше…
— Не говори так! — Прервала её бабушка, пережившая много страшных минут зимой. — Не говори и не думай! Подождите, потерпите одну неделю, у меня на заводе есть капуста, представляешь, свежая капуста, я сама её вырастила, принесу целый кочан, это будет в следующее воскресенье.
Завод получил заказ на экспериментальную партию снарядов, пришлось работать две недели без выходных.
Город оживал, весной на улицах появились движущиеся трамваи, но не в сторону её работы, на конечной остановке этого маршрута был фронт.
Не через неделю, а через две она подошла к этому самому дому с матерчатой сумкой в руке. Спешила. После двух месяцев капустной диеты перестали шататься зубы, спала опухоль с ног. Сейчас бабушка поможет дорогим людям. Второй этаж, третий, квартира, постучала, дверь не заперта.
Переходя из одной комнаты в другую, она наклонялась над каждой кроватью, над каждым диваном, искала, пусть слабое, свидетельство жизни. Не нашла. Пять человек, любившие друг друга, сначала делили паёк, а потом честно разделили смерть. И ещё поняла бабушка: неделю назад они, скорее всего, были живы.
Как долго, выйдя из квартиры, она стояла на лестничной площадке третьего этажа, не помнила.
— Если бы трамваи ходили, я бы, конечно, привезла им этот кочан на неделю раньше, — закончила рассказ.
Я посмела задать ещё один вопрос, он был важен для меня.
— А как же капуста? Ты съела её?
— Что ты! Когда вышла из дома, увидела мужчину. Если сквозь лицо человека проступает череп, он уже не жилец, так мы считали тогда. Но и я зимой, наверное, выглядела не лучше, а выжила. Мужчина менял тельняшку на еду, я отдала ему кочан.
— Целый кочан капусты постороннему человеку в блокадном городе?!
— Да.
Я была потрясена расточительностью, мама бы выгодно продала.
— А тельняшку не взяла? Для чего тебе она, сколько их у моряков …, — любопытство не было исчерпано, деликатности жизнь ещё не научила.
— Тельняшка не нужна, конечно, но взяла.
— Для чего?
— Человек же не милостыню просил, а менял вещь … Зачем его унижать?
Именно, в этот момент, вопрос, почему бабушка осталась жива, перестал для меня быть загадкой.
В чистенькой кухне, давно требующей ремонта, в загаженном доме среди распадающейся страны размышлял четырнадцатилетний подросток, как повезло много лет назад мужику, замученному голодом, и как он удивился, должно быть, тому, что понадобилась какой-то странной женщине среди бомбёжек, голода и горя, его, совсем, даже, не новая, тельняшка…
Но оставался ещё один, злободневный в то время, вопрос:
— Бабушка, вы не думали тогда, что легче было бы сдать немцам город?
— Поверь, никому из тех, кого я знала, эта мысль не приходила в голову.
Вот и все ответы.
Она дожила до девяносто двух лет. На болезни не жаловалась, ела мало, не принимала лекарств, не мерила давление, не верила врачам. Устала, ослабла и не проснулась утром.
«Чёрному» дому повезло, фасад чистили струями песка, дом оказался светло-серым, отреставрировали балконы, восстановили лепнину. На подъезде и новых воротах арки — кодовые замки. Первый этаж занят обувным магазином, пиццерией, туристической фирмой и салоном сотовой связи.
Трамваи, которых так не хватало жителям в блокаду, стали лишними в центре города. Рельсы демонтировали, улицы заполнил легковой транспорт, автобусы.
Прилавки продуктовых супермаркетов завалены капустой: белокочанной, цветной, кольраби, брокколи, пекинской и прочее.
Я не имею больше отношения к этому дому. Наследники продали квартиру на четвёртом этаже.
Не имею отношения, но люблю и тоскую по нему.
Я знаю о доме больше людей, живущих в нём. Построен был в начале прошлого столетия, там родилась моя бабушка. После революции в нём держали кроликов, собирая траву на газонах и в пригороде. Знаю, как вздрагивал и шатался он от взрывов, как, неотапливаемый, замерзал вместе с жильцами. В памяти моей чёрно-белое кино: замызганный подъезд, худенькая пожилая женщина, которую сопровождает девочка четырнадцати лет со взбитой чёлкой и высоким хвостом. Цепляясь за перила, женщина карабкается по широкой лестнице, останавливается этажом ниже той квартиры, в которой жила когда-то и куда спешит к родственникам.
На лестничной площадке — громадное трёхстворчатое окно с исписанным и изрисованным подоконником, на нём стоит сумка старого образца, у неё, громко щёлкающий, замочек. Тяжело переводя дыхание, женщина смотрит в сторону одной квартиры и качает головой: «Трамваи не ходили».