Готический детектив

«Готический детектив»
Глава 1
Первая встреча, знакомство с обитателями города
В двух километрах от Нортштурда располагался двухэтажный придорожный симбиоз кабака, где скрывались городские чиновники от карающего меча закона, играя в казино на весомые суммы, и гостиницы. К этой ветхой и поизносившейся постройке подъехала карета, которая, по всей видимости, принадлежала человеку состоятельному, у которого дефицита в капиталах не наблюдается. Ямщик очень сутулый, да так, что близорукий примет его за бабу с коромыслом, имеет вогнутые плечи, хмурый в лице. Он с жутким хлестом бил вожжами по усталым лошадям — труженикам дорог. У него в голове крутились такие мысли, вполне свойственные персоне голодной, тело которой обожжено пробирающем до кости, по-зимнему свирепым ветром с ледяным оскалом. Ему думалось следующее:
-Господи праведный, ну почему из всех родившихся пятого августа сорок лет назад именно я должен быть слугой этого господина?! Нет, конечно, он — известный сыщик, за здоровье которого ежедневно молится архиепископ Ютландский. Но как можно просить за пьянчугу, который будет похлеще сельского сапожника. Житья от него никакого нет. Вот, к примеру, в понедельник такое бесчинство устроил в публичном доме, где каждая баба из одежды имеет только лишь свой желтый билет, такой разврат учинил, что даже волосы дыбом вставали у прочих посетителей, откровенно говоря, таких же бесстыдников. А мой господин первым числится в табелях таких вот ищущих легкой любви на одну мимолетную ночь. За здравие и благополучие относительно безгрешной души католические богословы поклонов к Всевышнему не опускают, а для него хоть сто. Прости меня, раба твоего. Но сейчас я стал понимать его жену. Ясно мне стало, с чего она от него ушла. Я б с таким вот минуты в браке бы не прожил – как по мне, это куда счастливей тюремные норы. А характер насколько испорченный! Это ж как нутро людское в себе такую чернь несет. Вот уверен я, что мой покровитель скажет, мол, почему это так долго в пути пробыли? А ежели деньги на кутежи закладывать еженедельно, то и у короля с его казначейством средств на ладных лошадей не хватит.
Меня с ног сшибает другое: главное — экипаж как у самых зажиточных графьев, роскошь, да золотое убранство, а как до двигателей природного происхождения, тягловых крестьян, то тут за каждую копеечку удавиться готов.

Всё ему на показ – «Вот, смотри простолюдин, якая у меня карета — от лучших венецианских мастеров! Шик да блеск на фоне вашей нищеты! Посмотри, доярка, аж сколько у меня батраков: один меня возит по первому моему хотению, другой за гардеробом превеликим ухаживает, третий наводит марафет по утрам — удобно перед приемом. Я ведь самую маломальскую плату за такое услужничество даю!». Для себя любимого и желанного он первоклассный номер с балконом и ванной берёт, чтоб дряхлые своим телеса позабавить кипяточком, а мне в карете непригодной для всякого сна велит укладываться. Подумаешь, ямщик завсегда сможет вообразить, что это не карета вовсе, а дворцовая опочивальня с пуховыми подушками. Я, что же, не заслужил ванной с водицей под парное молоко? Не заслуживает положение ямщика пирог с мясом и грибами на ужин? Конечно, на что я надеюсь, ведь до барского стола мне как до Индии идти пешим шагом удалым. Спина моя всё сдюжит, всякое позорное скитание стерпит. А ведь к нему на работу подался еще малолетним несмышлёнышем. И даже когда недоросликом был, пухнущем от голодухи проклятой, землю сырую черную ел, но на господский червонец, упавший иль закатившийся куда-либо, не засматривался. Вот в эту минуту попаду в небесную канцелярию, предстану перед Божьим судом. А Творец меня спросит: «Воровству — соблазну лукавого, поддавался ли ты, совершал ли грехопадение. А ему как на духу и отвечу, что как судьба кучера не подталкивала к такому вот действу, все равно правоверным христианином оставался. А сколько другие слуги из карманов его пятаков понатаскали тайком! Хорошо еще, что жалование вовремя выдает. Человек слова. Вот ежели скажет, что к сему дню отдам, значится, что день в день, час в час, в этот срок деньги будут. А по праздникам или после дела, раскрытого радостью, надутый, як жаба через соломинку, щедрость свою показывает, монеты сыплет направо и налево. Один раз дарственную грамоту на преступника оформил на дом. Правда, расстреляли его за час до открытия нотариального бюро. Вот только удовольствие до рома у него имеется, то это да. Наконец экипаж с позолоченными дверями остановился, и из него вышел далеко немолодой господин в громоздкой, увесистой меховой шубе, без которой здравомыслящий человек не высунется на улицу.

Он сделал круговое вращение головы по часовой стрелке с отчётливым перезвоном позвонков шеи, затем развел руки в стороны, и по позвоночнику от крестца до грудного отдела прокатилась волна хруста и щелчков. Ему было 58 лет, сорок из которых он доблестно сражался с маньяками, одержимыми жаждой выпущенной насильно крови, серийными убийцами, держащими в оковах страха целые страны, грабительскими бандами налетчиков и мародеров и прочими крайностями социально-психологического упадка преступного мира. Звали его Эммануил Гаврилович Гравис, который кое-то время был условным семьянином, который после развода оставил все жене и детям. Бывалый пожиратель дамских сердец, он числился первым в реестре завидных женихов Старого Света. Тогда у него были пышные ухоженные волосы, нисходящие прилизанной и отлакированной челкой по кристально чистому лбу вправо, чудные алые губы, до пошлой идеальности правильные черты лица – все в нем было дивно в пору буйства молодости. А что сейчас: древо красоты завяло, ушло в небытие. Да поумерили те девушки, беззаветно восхищающиеся им, со всем рвением готовые броситься с моста от неразделенной любви к их божеству. А новые как-то равнодушны. Ныне Эм, как называют его друзья и коллеги, имеет пропорции лица обыкновенные в соответствии с возрастом: глубокие морщины, огибающие уголки рта и берущие начало у ноздрей, потрескавшиеся бело-розовые губы, колкие ряды частокола короткой щетины, золотые резцы, задумчивые глаза мыслителя, лишенные права показывать эмоции. Будучи невысоким мужчиной, он частенько ходил на цыпочках несмотря на тяжесть сезонной одежды, но это ни у кого не вызывало намерений на смешки или анекдоты. Все узнавали хранителя общеевропейского покоя. Когда он, выйдя из кареты, отдал распоряжения слуге, его приметил официант, волосы которого обветрились сединой. Он протирал гнилой тряпкой липкую поверхность стола возле грязного, немытого уж больше года окна и закричал с нескрываемым удивлением. Тут все в одночасье, как дрессированные пуделя, заострили глаза на карете с подвешенным блеклым фонарем, куда была помещена стеариновая свеча. Вся эта свора недоумевающих кинулась на улицу в истеричном бреду с одной лишь целью — прикоснуться к великому человеку. Нипочём коварная им вьюга, нипочем им колдовской ужас метели, нипочем буран им снеговой, нипочем жестокость им зимы. Первым успел добраться жилистый полицмейстер высшего ранга с овальным лицом и вдавленными глазами.
Усы кренделем, завитые в элитной цирюльне, радующиеся глаза с наполненными кровью сосудами от четырехчасовой игры и затхлой духоты – таким он предстал перед героем своего времени. Особо примечательным был орден формы многоугольной звезды с вензелем монаршей особы, сберегающий правопорядок Нортштурда. И взят он был, не потому что хотелось ему хорохориться, а для внутренней храбрости. Такие думы посещали его тогда:
— Не уж то сам? Али двойник… А что для безопасности? Самый верный способ. Вон кем стал. А я что же. Мне прям стыдно. Я ж уж 10 лет в мундирах управленца расхаживаю по кабинету, а толку от меня как от козла молока. Орден за каллиграфические подписи дали. А чего я стою на рынке. Как мне ему в глаза посмотреть? Дрожу как мальчишка перед мамкиным отчимом, каких на мой отроческий век пришлось не мало. За десятки счет забрел. Да, ничтожество я. Да я и мизинца его стою. Уж лучше под землю провалиться, да только перед ним не стоять. Охотно в ноги пасть и челом бить до боли, пока не простит мое безобразие. Да кого я пытаюсь обмануть, обвести вокруг пальца. Убого то, что по-иному жить не могу. Коль пойду улицы патрулировать, то жена уйдет, ребенок косо смотреть будет: мол, как отец его родной даже на свадьбу денег не даст, по миру пустил. Семейство мое не поймет, как жаба давит. Как замучился сделки с совестью проворачивать. Ладно, хоть орден какой никакой имеется. Ни черту кочерга, ни Богу свечку. Как стыдно. Двояко. С одной стороны гения в живую увижу, а с другой — понимаю, что жизнь то прожил зря.
Он с промедлением произнес:
— Это Вы! Прямо не верится вовсе! Что звезда мирового сыска с небес! Вот так под вечер упасть к нам- земному племени! Язык заплетается. А что вы, как беглый каторжанин, в такой вот скотный двор приехали? Я… мы распорядимся. Вас в сию же минуту в наилучшую из возможных гостинец отвезут. Без какой-либо платы, разумеется!
— Вас как звать-величать, кем служите, незнакомец? Хотя на вас полицейская форма… Но, по ордену, выдаваемому только начальникам за бумажную волокиту и элегантность росчерка, предполагаю, что вы из глав городского комитета по внутренним делам. Вы не обижайтесь. Правда такова! Не мне вас судить! За гостеприимность спасибо. И у меня схожий вопрос. А как такого сановника как Вас занесло в этот провинциальный двор. Мой дорогой. Я успел ознакомиться с вашим специфическим законодательством, и вся его чудаковатость загнала вас в такие вот постоялые дворы, царство зловония и крыс с тараканами на пару. Но вы тут все зависимые от животного азарта, который и загоняет вас, как лошадей в ярмо, сюда, где обшарпанные стены и дрянная закуска. Я и здесь мораль читать не буду. Нравственность – это разум воли. По Гегелю. Я вот слабовольный человек, и Вы со мной. Коря Вас, я сам на себя суд нагоняю. Я редкой и неизлечимой формой нарциссизма болею! — сказал Эм.
— Меня! Я зовусь-величаюсь Иваном Людвиговичем Ежковым. А в остальном как открытую книгу прочли – одухотворённый происходящим, — ответил полицмейстер.
-Ваня! Вот и славно! Ты случаем Данила Аркадьевича Левинсона не знаешь? Мне б найти этого неуловимого старинного приятеля. В одном полку служили. Бок обок. Врагов били-рубили. Я ж по начальной задумке у него и хотел остановиться. А потом рассудил: у меня ж багаж немалый, да и просто человек я суетливый, вездесущий. А при таком раскладе я выходит, как обузой для него буду. Он не откажет, я его знаю. Он же семейством обременен: юркая ребятня шаловливыми ручонками все разбросает, жена. Комфорта я мало доставлю. Я ж как ручка, меня подкармливать полагается. Пускай, лучше с клопами кровать делить в гостиничных апартаментах. Ваня! Мне чистота, безусловно, важна, поскольку за ней порядок стоит. А без системного аналитического похода, один словом порядка в мыслях и на столе, раскусить умысел преступника, не получится. Но народное и индивидуальное благоденствие для меня превыше всего на белом свете. Такой уж во мне заведен циферблат-с. Так уж я выстроен! — пояснил Эм.
Не прошло и минуты, как еще недавно переполненный зал переместился на улицу. Ошарашенные бревном изумительного красноречия на, иву от гениальности принявшей человеческий облик, люди тотчас просветлели, освободившись от хмельных кандалов. Ложные потребности меркли, в отличие от разума. Эммануил стоял в кольце, где каждый ждет от него рукопожатия или кивка головы, как будто это благословение от Папы Римского. А он, как весьма дальновидная персона, исполняет мечту этого собрания, приветствует каждого. Тем самым показывая свою принадлежность к народу, что он- простой, заурядный гражданин. Но про себя он говорит: «Ах, Господи правый! Ну, какая мука – иметь популярность, какая ныне преследует меня повсеместно, она как опытная собака-ищейка взяла мой след. Всюду тиранит меня. Не дает проходу! Как они все не понимают, что, совершая свои расследования, ловя душегубов, я никогда не преследовал честолюбивой цели прославиться, чтобы газетчики друг другу глотки перегрызали за интервью со мной. Больно нужны мне бесплатные номера! Я мечтаю стать непрокованной вниманием всей Европы птицей, и полной грудью вдыхая свежий воздух небес, улететь в дальние неизведанные, не занесенные ещё на карты, земли. Они кидаются на меня как первокурсники на прекрасную в фигуре институтку. Только я не курсистка, а они не кавалеры. Как же холодно. Поскорей бы прекратилась эта добровольная экзекуция. Мудрый хозяин собаку в такую погоду не выпустит. Всё, сейчас демонстративно распихаю впереди стоящих, и обогреюсь жарой, исходящей из недр камина. Плевать на всех. Иначе кровь застынет».
Процессия ликующих плавно переместилась, идя за своим вождем, обратно в кабак, где встревоженные официанты соединили столы в один монолит и заполнили его какими-то разномастными рюмками, тарелками с узорами в виде дубовой листвы, вилками, ложками. Ежков всунул в карман измятого фартука официанта пачку ассигнаций, негласно сделав заказ по блюдам: изысканные рыбы свежего улова с травами в брюшке, отбивные из телятины, зажаренные до золотистой корочки, квинтэссенция всего самого лучшего, что только могло быть в винном погребе и тому подобные угощения. В это время ямщик дотащил громадного размера чемодан до номера. С ним шли двое лет 20, также неся какие-то коробки. Это были братья Гальванеры, ставшие неотъемлемым залогом успехов Эма, сам он их называл чернорабочими своих триумфов. Они сторонились пиршеств, отдавая предпочтение трудам просветителей-вольнодумцев той эпохи: Вальтер, Монтескье, Руссо. Они придерживались строго режима дня, сводя быт в закономерную цепочку причинно-следственных связей. Это были высокие русые принцы–близнецы, как две капли воды. Ровные белоснежные зубы, добрые, приветливостью переполняемые глаза – такой ареал кружился в головах фрейлин и крестьянок. Странно, но порочные близости с противоположным полом для них были вещью не просто редкой, но носили всегда характер неудачных начинаний, провальных попыток c последующими разогреваниями. Эм много раз неоднократно приводил их в места биологического удовольствия, но и профессионализм обольстительниц не спасал. Всё оборачивалось большим отвращением к любовным похождениям. Они отдавали себя делу борьбы с преступностью и только ей.
Банкет длился до трех часов ночи, но никто, за исключением виновника торжества, не желал погружаться в мир грез и сновидений. Официанты скрупулёзно подсчитывали в блокноты прибыль, которая приумножалась с каждым новым всплеском чувств сидящих. Уже всем было по барабану — подадут ли вино 10 выдержки, будет ли принесена благородная от своей первосортности рыба первой свежести и так далее. Ведь когда еще предоставит изменчивая фортуна такую возможность – пообщаться с легендарной личностью. И чтобы выдержать изобилие тостов специально для таких вот застолий, Эм всегда при себе держал бутылку черносмородинового морса, дабы сымитировать вино и не загубить дело. Красно-белое, сухое или сладкое – это все была помеха, притупленье обостренного чувства сомнения и гипертрофированного подозрения ко всему живому, которые как нельзя лучше прогрессировали у Эма. В конце концов, попойки в кругу малознакомых людей, которые вполне умышленно могут отравить его. Вдруг они из числа недоброжелателей, какие подосланы главарями измерения по ту сторону закона… Поэтому во время рабочего процесса он всегда был в трезвой памяти и здравом уме. И это было одно из его жизненных принципов, основополагающей догмой.
К пяти часам утра, когда до рассвета шампанской окраски остается совсем немного, все уже прибывали в мирном, не буйном состоянии для недавнего скотства, дурость коего наблюдалась у каждого без выбора. Эм поднялся по скромной деревянной лестнице с обыкновенными перилами без узорчатой детализации. С каждой преодолённой ступенькой усиливалась одышка подбитого кабана. В первой комнате после подъёма стояла прохудившаяся скамеечка под стать росту пожилого следователя. За дверью владельцы гостиного двора имели цех по изготовлению запрещенной в стране зарубежной литературы. Это было пограничье лютеранства, англиканства, кальвинизма и атеизма под окантовкой художественного вымысла и авторских приукрашенных придумок. В сатирических рассказах на 10 страниц карикатурно изображались язвы на теле западноевропейской ветви христианства: католический пафос при строительстве храмов и соборов, алчные, меркантилизмом испещренные поборы с мирян, десятины, индульгенции, при помощи которых обеспеченный люд может искупить грехи, пышные богослужения. Эти небольшие по объёму эпические произведения высмеивали богословов, извлекающих из религии только экономическую выгоду. Печатная машинка бесперебойно поставляла средства для антикатолической проповеди, главная идея которой — это скромная церковь.
Наступил новый день: солнце озарило хвойные леса с подзолистой почвой и заливные луга, обогрело зверье от мала до велика, лучами обласкало спящих. Арманд и Аскольд Гальванеры, соратники Эма, выполнив все заповеди гигиены, обнаружив отсутствие наставника, отправились на его поиски. Ямщик, открыв воспаленные инфекцией глаза, определил, что его нынешнее месторасположение – это конюшня, причем в стойлах которой были только его лошадки. Ему очень хотелось испить морозной родниковой водицы, избавив тем самым свое горло от засухи, позабыв про тягость жажды. Благо на дворе февраль в самом разгаре: живопись инея на стеклах, ледяные сережки домов, сосульки, запорошённая снегом землица. На четвереньках как с цепи сорвавшейся пес, ищущий щель, какая высвободит его из заточения. Кучер ползал, языком собирая тонкий слой европейского снега. Утоление жажды породило обманчивый мираж: огромный сугроб, где толщи замороженной кристально чистой воды. Ямщик пополз к нему, жадно стараясь, ухватить горсточку снежинок. Все четно! Найти добычи не удалось: остался с пожитками скупыми. Эм, поправив съехавший в бок белоснежный, мраморно чистый от переизбытка пудры парик, направился учащенным шагом на первый этаж после хмельного погрома, где в праздном угаре веселились высшие чины города. Из внутреннего кармана фиолетово кардигана вынул записную книжку, где давал самоличные пояснения. Меж двух листов лежал остроконечный карандаш, коим он принялся давать краткие отзывы о новых знакомых. Такие ярлыки раздал Эм членам этой плутовской братии:
«1.Судья, решающий судьбы людей после пряного глинтвейна. Есть свое понятие о социальной справедливости. По его шкале: сумма взятки прямо пропорциональна доходом просящего. По его мнению, коррупция-это тоже классово-сословная единица жизни. чересчур мягкотелый, не готовый променять ни за какие бумажки домашний ужин на камерную похлебку. Трусость! По верхнюю планку. Его имя Франц Бегемотов. Нет математическо-расчётливого склада ума. Это просто хомяк в мантии.
2.Председатель государственной инспекции по монополии, спекуляции, взяточничества, казнокрадства. Юзеф Увертюров. Авантюрист и 30 летний холостяк, имеющий пристрастие к бесшабашному увлечению женским полом. Этот баловень поддается чарам первой попавшейся на глаза юбке. Не может устоять при кокетстве мечтающих о искренней любви гимназисток. И здесь можно поставить знак вопроса. Он может по шептанию такой вот расчетливой помпадурши и человека пререзать в порыве влечения.
3.Дарвин Цуриков. Состоит при инквизиции цензором. Все отметили, что он сегодня впервые за много лет приехал один без брата, мэра города. Совпадение, или просто так сошлось? Темная лошадка, не теряющая актерское позерство даже после трех бутылок, испитых до дна сольно.
Про остальных разузнал куда меньше. Смутило меня только то, что тогда чествовали меня все, кроме подозрительной женщины, которая ровно в 12 покинула заведение и верхом на лошади умчалась прочь. Она непомерно много употребляла опиумных напитков и ругалась отборными фразами из лексикона портовых грузчиков. Пока все. Какое-то чудаковатое место, Сатаной сотворенное в отместку Богу за Рим и Париж. Иной раз думаю, что окружают меня гигантские жуткого образа крысы во фраках».
Вскоре он вернулся в номер, по дороге встретив помощников. Войдя в кабинет, на столе он увидел письмо с печатью с таинственным рисунком змеи с окровавленными клыками, обвивающей кинжал, лезвие которого ранит павшего к земле ворона. Это тут же погрузило Эма в ауру сомнений и вопросов!
Глава 2
Эм, достав серый шелковый платок, по мягкости напоминающий шерстку кошки, обтер влажный лоб. После с предосторожностью аккуратно провел кончиком ножа по конверту и вытащил лист бумаги, сложенный пополам с неисчислимыми пятнами, где были написаны несколько предложений и какая-то мистическая кодировка. Вдумчиво, прокручивая каждое слово в голове, Эм читал, надев очки в тонкой платиновой оправе, которые спадали: «Я вчера видела тебя, жаль не смогла все рассказать тогда. Смерть, мертвецы — это спутники нынешнего моего бытия. Он знает про тебя, уезжай, ты – смертная людина, он – высшая форма абсолютного зла. Мы все тут в бреду».
Подчерк был корявым, как будто курица писала: много помарок, грамматических ошибок, пунктуационные неточности. На обратной стороне были столбы с рядами цифр.
1.1.1 1.4.3 1.6.1 1.7.3
2.4.2 1.5.2 1.9.7
4.4.4 2.1.3
4.4.5 2.2.2 2.6.3
— Чтобы все это могло значить? На английском языке. Наверняка, чтобы мы не смогли опознать пол пишущего. Какой подтекст имеет? Коммуникативная задача мне не понятна! Ради чего, проще говоря, написано: предостеречь от бури, нечистой силы или же запугать, заставить вернутся назад и оставить все попытки докопаться до правды. И это просто фикция, которая должна нас сбить с пути. Кто автор! Кто его нам подкинул, пока мы отсутствовали? Ведь мог в руки дать! А автор этот. Он убийца или возможная жертва. Мы вчера в пути были, значит, он был тут вчера. Все всё равно еще дремлют — можно опросить. Может на кого-то так вино подействовало? – в припадке боязни и отчаянных попытках успокоить себя, спрашивал Арманд.
— Либо это кто-то из персонала, либо это та женщина, покинувшая это увеселительное заведение в полночь. И по внешнему виду и своему поведению все указывает на то, что автор она. Меня больше беспокоит другое. Пока мы тут с вами эти шарады разгадываем, чрезвычайного происшествия не будет, где главная роль будет у сочинительницы сего письма. Если она хотела нас о чем-то таком предупредить, почему просто не написала. Ее кто-нибудь запугал. Угрожает. – предполагал Эм.
-Девушка и на лошади — либо дворянка, которую с кукольного возраста учили езде, либо крестьянка, вместе с отцом ходившая в поля, резвясь там с конягой. Либо… Скажи, Эм! А вот мы с тобой стоим на страже мирного неба уже 9 лет. С 11 лет. И это первый раз, когда ты держишь нас в полном неведении. Кого убили? Почему тебя это дело зацепило? Просто не похоже на тебя! Завораживает! В самом негативном значении этого слова. Тревожно! – говорил Аскольд.
-Хорошо. Раз вы сами начали. Наверное, время пришло! Но не здесь. В морг. Там я все поясню. – Твердо ответил Эммануил.
К этому часу ямщик пришел в себя после третьей части штопора с настойкой из шишек, какая была по эффекту сравнима с погружением в купель. Он уже ожидал троицу на своем месте, вглядываясь в окна номеров, находя прелестных дам за утренним облагораживанием: пылающая огнем ярко-красная помада, великолепие духов у кого они имелись, примерка нарядов, расчесывание неподатливой копны волос. Экипаж двинулся к центральной больнице города, какая находилась под эгидой вложений торгово-купеческой гильдии. Карета после ухабистой дороги и косогора остановилась у какого-то барака для спец. поселенцев, по внешней оболочке которого можно без замешательства сказать, что это просто легальный способ отмывания денег, кабы их не отняли у торговцев при уплате 10 процентного налога с продажи. Почерневшие доски, прогнившие бревна, уродство коих не мог скрыть даже толстый слой краски. Дверей нет, стекла выбиты, окна заколочены настолько неряшливо, что без слез не взглянешь. Весь этот мрачный фасад изобличает всю чернь, потёмки благотворительности, все плюсы которой загнаны в чулан и вместо них воцаряется убожество меркантилизма, коим, как паутиной, опутаны люди, живущие ради своего ненасытного золотого тельца в голове. Хриплые пациенты испускают при харканье студенистую, желеобразную кровь, убирать которую некому. На 15 палат одна медсестра. Многие после теряют сознание. Особенно часто это случается по средам, когда проходит государственный день лечебной голодовки в институтах здравоохранения. По средам на работу кроме вахтера и главврача никто не приходит. Многие удушают себя по ночам, и на крики о помощи дежурный медик, читающий газету, отвечает: «Отвали, моя черешня». Многие падают в беспамятстве, когда идут на поле рвать траву для супа на обед. Часто измождённые больные, не доходя до палаты, скатившись по стене, еще долго валяются, пока соседи по палате от невозможности терпеть едкий запах не отнесут умершего в морг. Многие в надежде перемен царапают ногтями на стенах жалобы, чтобы их прочли во время проверки. В лечебнице нет чернил из-за их космической дороговизны, вследствие чего раз в неделю у неизлечимо больных берут кровь, в которую и макают перьевые ручки. По коридору гуляет сквозняк, ища человека с хлипким иммунитетом. Главврач – самодур, днями напролет занимающийся стихоплетством эпиграмм про людей, погибших в результате ошибки хирурга или халатности доктора. Потом публикует их в провинциальной газете, не скрывая имени и фамилии. Он находится в особом экстазе, когда ему шлют родственники покойных возмущенные послания, проклиная его род до 77 колена.
К примеру, такая записка, переданная через секретаря:
«Вы! Вы –поганый гнойник нашего города! У вас нет ничего святого! Вы что, не слышите стоны народа?! Население мечтает только об одном: ваши дети сплясали на вашей могиле с постукиванием каблучков, а потом плюнули на гранитовую плиту, обвиняя вас во всех смертных грехах. И все священники откажутся отпевать садиста!».
В медницком искусстве был дилетантом, знания его в разных отраслях человекологии: плюхался в анатомии, путая названия и расположение внутренностей, все его аптекарское мастерство сужалась до подорожника и молитвы – это были единственные препараты, которые были ему известны, химическое познание для него — вещь, находящаяся на обывательском уровне восприятия. Если говорить прямо, то любая деревенская повитуха, какая не может похвастаться дипломом об академическом багаже знаний, была в народных представлениях образцовым медиком, по сравнению с казенными лоботрясами. Во всяком случае, на операционном столе крошек и мертвого паука у знахарки нету. Кто виноват? Что делать? Хотя, одна особо неравнодушная санитарка пыталась противостоять деспотизму в стенах больницы. Но ее индивидуальные пикеты сторонников не нашли. Оно и понятно. В частных клиниках иностранцы осели — метлой не выгонишь. Свое дело открыть — не даст злопамятный главврач. А по миру с протянутой рукой пойти, на паперти на коленях стоять – все равно, что бесцельная, не сложившаяся жизнь. Из своего — кабинет, под который отдали родильное отделение, после чего роженицы стали ожидать счастливого мига появления на свет нового человека в подвалах, умиляясь брачным игрищам крыс.
Игнатий Хармс, тот ранее описанный тиран, заприметил карету. Скука перетекает в хандру, как река в озеро, побудившую взрасти мыслишке в голове Игнатия о том, чтобы потравить коней, а их мясо подать на ужин, выдав за куриное для потехи. Но как только он увидел Эммануила, отнялись ноги, страх накинул удавку на шею, пережав голосовые связки, бросил кружку в дверь. На это бешенство вбежала без стука секретарша, и началось:
-А! Я думала, вас убить хотят. Вам плохо, зато мне хорошо. Не верите? Может подорожниковый отвар? Ваш любимый. Ха! Ха! Вы ж его ведрами советуете пить, чтоб до ста лет прожить. У меня есть таблеточка. Только дам ее я вам при одном ясельном условии — мы с вами меняемся зарплатами. И вы не имеете права меня уволить до моего собственного желания, изложенного по всем протоколам. Я для такого случая уже составила, только вашей закорючки не хватает! Вот!
Жизнь дороже денег. Подпись градационным лебедем красовалась рядом с датой. После облегчения Игнатий побежал прочь отсюда в бега. Он полагал, что это прибыла комиссия, пришедшая за документацией, которая пролила бы свет на все его махинации и происки. Сначала думал спалить архив, а потом решил просто нестись сломя голову, со всех ног в новую жизнь.
Прибыв к месту назначения, команда розыска двинулась к загробному миру больницы, царству тишины — моргу. Они зашли в протяженную комнату, куда из квадратных окошек пробивались желтоватые лучи, в просторе которых, изворачиваясь как змея, клубилась пыль. Эм подошел к лавочке, на кой лежал мужчина, накрытый рваной простыней, лет так 35. Причина его смерти – это удушение. На соседней лежал 4-5 летний мальчик, лишенный жизни тем же способом.
— Итак. Что мы имеем. Два трупа. Оба задушены. Поверьте моему опыту: действовал либо имеющий болезнь Паркинсона, либо неопытный убийца, либо это спонтанное убийство. Меня изумило место, где обнаружили бездыханного ребенка. Это плот, замерший на центре озера. Я, разумеется, проведу вскрытие. В нашем прохудившемся граде криминалистов не было. Я постараюсь найти общий знаменатель, связать разрозненные звенья цепи. Может, на биологические ниши есть общность? Хотя, какое сходство между психически ненормальным и ребенком? – холодным ровным голосом констатировал патологоанатом.
-А что, у вас даже псих диспансера не имеется в арсенале городской инфраструктуры? Хотя, взглянешь на ваш храм медицинской помощи и не удивишься… – иронично подметил Эм.
-Да нет. Любовницу бургомистра истерзал душевнобольной. Поэтому теперь все с помутнением в разуме за семью замками в заточении. Но этот смог убежать. Только вот никто не знает как. Но против диктатуры факта не пойдешь. — ответил врач.
-Спасибо за наводку. Весьма признателен! – поблагодарил Эм.
В карете началась раздача указаний.
-Да, уж! Вот такие дела. Арманд, на тебе расшифровка письма. Аскольд, ты съездишь в эту тюрьму для умалишённых, откуда и сбежал этот Мартин. Затем объедешь все церкви и узнаешь имя и родителей этого невинно убиенного младенца через приходские книги. Потом детские колонии. Может он – сирота. И еще я не ответил в морге на ваш вопрос в полном масштабе. Этой осенью я получил извещение об агонии европейского христианства, маска которой ныне надета на всякое здравомыслящие лицо полицейских структур. В нем писалось о расправе, учинённой бесом, коего не отгонит никакой ладан с его сизым, вырывающимся с кадила дымом, покуда вся знатная чиновничья жандармская составляющая Нортштурда предала священное таинство — служение защиты человека от человека. Безнравственная бумага перекладчиков превзошла всякую мочь и вынуждает отвлекать Вас, кудесника, взывать к наведению законности. Душераздирающий текст вышел из-под пера инкогнито, который уплатил мальчонке с черными кудрями, вьющимися как лоза винограда в окрестных господских виллах Прованса. Он и с меня затребовал копеечку-другую. В круговороте интересного дела раскошелился и всучил курьеру фунт вишнёвой пастилы и месячное жалование чиновника, прозябающего на обносках иерархической лестнице. Самое абсурдное в нем было – это то, что меня заверяли, что надлежит мне явиться в сей город в точный день, а на следующий наведаться в морг. Никчёмный следователь, который после пяти лет раскрытия дел о пропаже рогатой скотины, вдруг поменялся со мной местами и приступил к этому делу, по узколобости и карьеризму обвинил ту девушку. Муж – инвалид, работать не может, его сперматозоид оплодотворил и в союзе с яйцеклеткой выдал ребенка со скверной и незавидной наследственностью. А пила девушка тогда так много, чтобы заглушить детский писк, взывающий к Богом данному материнству. Она же не серийный Потрошитель. Но как чертовщина в письме связана с этим? Может, ложный след взяли?
Аскольда довез до диспансера извозчик, всю дорогу рассказывающий разные сказки-байки, городской фольклор. Вроде историй про крысу: «Жила-была одна девочка графских кровосмешений при фамильном гербе. Чистокровная аристократка в изумрудных туалетах от кутюрье с утробы не имела волос. Лысая, как пень. Кто ж на такой страхолюдине, болотной гадине женится? Разве слепотой иль с другим увечьем. А что люди скажут. А ежели ребятня такими вот квазиюморами непринятыми уродится? Тут все графы съехались и обговорили. По-ихнему вышло либо палача и голову в мешок, либо к колдунье с мешками даров идти на поклон. Ведьма такой вердикт дала, что все выполнит, если всех крепостных красавиц и монахинь налысо подстричь. Граф на такое пошел. А за день до этого все девушки с венками к речной заступнице пришли. Та пожалела их: каждую ночь в постель к графу должна ложиться за место его супруги такая вот безволосая кикимора и всячески издевается над ним. А поутру дворянин получает мертвую крысу, на брюшке которой гравюра, тема которой — граф на смертном одре. Такие пироги, страсти-мордасти».
Тем временем Аскольд после этих сказок путевых оказался возле железных ворот, которые были линией разграничения уравновешенности и блаженности. Фортовые стены горным хребтом огораживали мир людей, с точки зрения монотеистической религии, не от мира сего, отверженные близкими. Вся эта колоссальность обескуражила молодого человека, не готового к таким контрастам бедняцкой больницы и замка средневекового феодала, ждущего внеочередного набега варваров. Растерявшись, его ноги, движимые рефлекторной дугой спинного мозга, направили стопы к выкрашенной в черно-белых цветах будке. Постучавшись без опаски, высунулась коротко стриженая морда с горбатым и крючковатым носом, заблудившимися глазами, отрешенно смотрящими на порхающую снежинку, напоминающую бабочку альбиноса, показывал что-то. Сегодня явно не приёмный день. Конура его была чем-то средним между психоделическим сном художника новомодного направления и хлевом, где обитают овцы. Хаотичность и беспорядочное расположение предметов превращало помещение в непригодный сарай. Но все же Аскольд решил начать незамысловатый разговор с постоянно зевающим охранником. Юноша спросил, оперевшись одной рукой на будку:
— Вахту несете. Вы не слышите! Вы вахту несете! Так несите! Не-се-те вахту! Слышишь ты меня или нет!
— Столица Пруссии! 6 букв. Или вот лесной кустарник! 10 букв. Первая Ч! Не знаешь! – как ни в чем не бывало, ответил вахтер.
-Чертополох! Тут! Там. Здесь! У вас в диспансере персоналом является тот, кто первым успеет надеть белый халат. Давайте тогда я что ли стихи свои прочту.
Я в Берлине был однажды:
Много там баронов важных — Императорских царей,
Но нет открытых там дверей
Теперь вы знаете ответ и на первый вопрос вашего кроссворда. Откройте сию минуту дверь. Я – уполномоченный от бургомистра.
-Так что ж сразу не сказали, что от сего светлости бургомистра нашего уездного городка. Вас уже ждут-с! Там-с! – приветливо с необычайным благоговением сладкозвучно напевал он.
За крепостными стенами был в своем роде концлагерь, состоящий из приземистых одноэтажных перекошенных бараков без окон и дверей. Всю еду сбрасывали через дырку на двускатной крыше. На каждом перекрёстке по два солдата с фузеями и алебардами. По улице ходят десять толстощёких красномордых баб с висящими подбородками и с маленькими глазами, вокруг которых сплетение узких морщин и длинных складок подкожной жировой прослойки. На них надеты тюремные фуфайки с дырами. Носят женщины тазы со студёной водой, которой они обливают тропы, тем самым образуя на них гололед, чтобы ни один псих не смог убежать от рук врачей, вправляющих мозги. Но эти дрожжевые бабы с распухшими от жира ладонями долго гнуть спины не могут даже с титановыми штырями в позвонках, они не могут выдержать свисающие брюха. Поэтому добросовестность их работы видна на оклад только в местах, какие видны из окон усадьбы заведующей. Дело в том, что все сотрудники дурдома, где трудятся — там и живут. Они давно перестали стыдиться пыток и опытов над больными. Многие беспробудно пьянствовали перед тем, как идти в лабораторию для проведения всех этих окаянных опытов. Уволиться было нельзя. Покидать комплекс нельзя. По траурным дням приходили приказы: «На всех спектаклях этой недели в конце каждого акта убивать одного заключенного вашего заведения!» Руководитель этого места – средней упитанности женщина, носящая вязаные перчатки до локтя, пышные юбки в бежевой парче укатанные. Она всегда выглядела солидно и не позволяла никому гримасничать. Главной ее головной болью было нахождение порядочного жениха.
Она с приусадебного сада, где снег, как пудра, покрыл яблоневое дерево, увидела юношу. Заведующая приняла его за доверенное лицо бургомистра. И, выбежав на приветливое крыльцо, крикнула:
— Стойте! Не двигайтесь! Сейчас пришлю проводника-санитара!
К Аскольду подошел коренастый громила – широкоплечий, с мозолистыми руками. И, взявшись за кольцо, торчащее из земли, приоткрыл дверь, ведущую в подземный лабиринт. По нему санитар Филипп довел юношу до куполообразного зала с бирюзовой плиткой на стенах и печью в углу, возле которой стояла главврач диспансера. Тут и проводились исследования, во время которых сердце становилось каменеющей субстанцией. Сильно волнуясь, Аскольд спросил:
-На ваше счастье сбежавший больной Мартин найден мертвым! Он уже в морге. Бургомистр еще не в курсе дела, но вы можете закрыть глаза и представить, что с ним будет, когда мы ушат таких огненных новостей плеснем в него. Немедленно расскажите мне, как это получилось! Вся ваша система дала сбой! Опростоволосились! Зря зарплату получать стали!
— Я! Это мой просчет! У нас этот Мартин лежал полгода, и тут в ноябре наш штат пополнила одна девушка. Чего скрывать. У нас тут все свои -проверенные огнем, водой и медными трубами. А ее я взяла из проклятого сострадания. Она как лебедь. Как белая ворона в нашем доме кощунств и изуверств. Уборщицей к себе взяла. Платила я ей мало. А та молчала. Её бабьё наше за черную расписную косу назвали угольной шваброй. А та молчит. Когда все дела сделает вокруг усадьбы моей, круги наматывает. И молчит. Как немая! А мною идиотизм обуревает. Я ей стала дорожки давать. В последний раз на свой страх и риск доверила дежурство нести. А эта гадюка! Тварь! Разнюхала про черный ход. Где охрану несет наш вахтер-красный нос. И это не от морозов. Она Мартина и провела. Но она на всех других уборщиц с высокой колокольни плевала. На меня как на второй сорт смотрела. За столом по генеральному этикету-регламенту все: ложка такая, вилка сякая, нож тут, соль там. Обиду на весь мир затаила, по глазам я это видела. Вот как оно вышло-то! – думая о детской поре, когда она, запираясь в своей комнате, избивала жаб слесарным молотком до состояния смолы-плазмы, молила о пощаде она.
Аскольд ушел, и она осталась плакать.
Глава 3
Аскольд, выйдя из фабрики по вкручиванию гаек-успокоителей в развинтившуюся машину под названием человеческая психика, направился к торговым рядам, где по обыкновению присущему в каждом пристанище участники урбанизации ожидали свою потенциальную наживу. Извозчики, от коих был слышен щелк семечек подсолнуха, шелуха которых была разбросана по брусчатке, пристально, как в бинокль, рассматривали проходящих господ с их спутниками, подмечая тех, у которых на руках часы с золотыми механизмом или серебряным циферблатом, а лучше и алмазной скрижалью. Каждый уже заимел отточенный до секунды алгоритм, набор последовательных фраз для облагораживания своей колымаги и костлявой клячи, дабы выбрали именно его. Работа кучера хоть со стороны кажется пригодной для человека отчаявшегося, в непролазных чащобах апатии, который не имеет достоинства. Но кучер никогда ничего вам не расскажет о манне небесной. А ее в этом деле столько, что куры не клюют. Персональный извозчик входит в перечень первой минимальной необходимости, обязательности получения потомственного дворянства. Первое поколение аристократии потеряло земли и крестьян, податную чернь. И король возложил все на новое дворянство – гибрид привилегий дворян и капиталистического слоя города, деревни. А они использовали карету только по вечерам для похода на бал или прием. Днем семейство отдыхало дома. Поэтому с первых лучей эти перевозчики стояли на позиции перед вратами в новый день с новой прибылью. Аскольд для них воспринимался на их жаргоне студентом-лопухом, питающемся в расхлябанных забегаловках, где суп — это кипяток с солью, а горячие блюда — кошачьи печенки, заваленные прошлогодней ботвой. А сам он задыхался от юморного табака, заигрываний с девушками, драк за клиентуру, оправданий перед яростным управляющим. Аскольд – недоросль, чего с него взять… Он видит в этом самобытность, которая, подобно пороховой бочке, взорвалась, покуда нравственность пустили на самотек. Шли трое по центру, не отходя с маршрута, проложенного сомнительной совестью, находящейся в кризисе, который развивается с геометрической прогрессией. Бочковатый пристав с рыжими волосами, растущими пышным садом за ушами и на затылке, проиграв лоб и макушку лысине. Он от плоти, от крови беса, в облике зайца, с которым попуталась ведьмы, к коим и заглянул на огонек, дабы скоротать вечер злой дух. Второй – королевский чиновник с рыбьими глазами, гнойными прыщами, рябой кожей, слоновьими ушами, неказистым телосложением. Третий — глава местного отделения контрреформаторского ордена Иезуитов, коему де-юре подчинялись настоятели храмов и монастырей, архиереи. Это был очень высокий господин с вязкими, опиумного воздействия глазенками, вдавленными промеж носа, напоминающего клюв вороны, аляповатое лицо с дергающимся подбородком. Маленькая голова паука с длинными, волохом тянущимися руками – вот кто он такой. Про того и не сказать, что шишка верховная. Так, обычный обыватель с внешностью посредственного чиновника. Но Аскольд все понял по кричащему своим чудным великолепием крестику в правой руке. Он вообще много изучал религию. Приходил в дом пастыря, который спасал от червивого одиночества. Священник положит под подушку четвертак и, расчесав волосы, начнет монолог о том, о сем, как вдруг пред ним появилась обогнавшая его мелким гусиным шажком спина девушки лет 17 с растрепанными волосами, которые как змеи ползут в разные стороны. Она была одета не по градусам в плаще, который годился в пору 100 килограммовому баобабу, но никак не осинке с талией в неполный сантиметр. На запястье, где извернувшаяся вена набухла синей кровью, Аскольд увидел спицу, прижатую плотно к коже рукавом. Вдруг из пояса выскользнула грамота лютеранского толка. Девушка понимала: замешкается, и конец, поэтому пошла дальше. Аскольд в голове вывел барышню на чистую воду и придумывал речь для суда на ней. Он не отличался робостью и шаткостью во время принятия на себя будущего других людей. Только про себя он пытался обосновать все это: «Да как же могут братья по вере Христовой убивать друг друга? В какой сейчас бездне-пропасти святость религиозного миросознания? Все в вульгарном, все в шкурах. Зачем мы стараемся, по заповедям живем, из кожи вон лезем, молитвы посылая Ему, дабы Его угодниками стать. Ради блаженства в райских наслаждениях. То есть все ради удовольствий. Тогда в чем разница между вором и праведником? Один здесь сладострастие жизни получает, а второй там получит. Нет сакрального, непостижимого смысла… А как она собирается его… Спицей. Я, конечно, уважаю ее как оригинальное орудие, угол ее острия, горизонты вариантов нанесения рокового удара. Но ворона не умрет от ящура. А крот от падучей. Но не пробьет она железный нагрудник. Фонтаном кровь не хлынет вверх из недр сердца. Тут в артерии надо на шее. Гоже 0будет в глаз. А выдержка? Какая должна быть? Погубит она себя, к гадалке не ходи, погубит. Первого битья и надругательства в камере не стерпит. Если бы каждый солдат такую хватку имел. Композиция ее внутреннего мира велика и лучезарна до умопомрачительного ошеломления, какое звездится в небесной тверди моих дум лишь до буревестника анафемского греха, внушающего ужас при первом и уже чудовищнейшего вида этой спицы, кошмарно алчущей самочинного приговора. И все во мне сияет в блеске моих тезисов в оправдание, к которому трудно подобрать аргументы, в порицание этой девицы. И еще чуть-чуть и я вмешаюсь в ее планы!».
Рука палача изогнулась, подобно хищной кобре, спрятавшейся в кустах. Миловидного, приятного глазу, пленительного мужскому нутру платья, какое в нимбе своей грации, благолепия, первозданного чувства красоты внушало иезуиту легкомысленную наивность того, что ядовитый язык этой кобры в лике дочери Евы не посмеет притронуться к нему. Итак, девушка, освободившись от разума и благоутробия, вселяемого Богом через родительское слово, кинулась на него. Но холодные леденящие струи голодного пота, текущие узкими полосами по патетическому телу, увлажняя жгучие пальцы, в мгновение ока, единым духом замерли, пали в оцепенении. Вместо неутомимой убийцы-кровоиспускательницы пред уличной толпою явилась немая поза разоблачения с гранитовой речью, из трещин которой доносилась вереница малосвязанных, обрывистых междометий, разношерстных звукоподражаний, охватывающих всю октаву разнообразнейших животных окриков. Аскольд придушил гадину-спицу, она пала. Гремучие от возмездия и реваншизма ехидно, точно накидывая лассо мании и вожделения к своей особе, испепеляющие глаза пробежали по лицу Аскольда. Они, закатившись к эмпирею, налились темнотой забвения, а девушка, словно сбитая ружьем сообразительности и отвагой прожжённого опытом охотником дичь, упала лицом испещренной грязью канальи, по которой, журча, пела арии водица с испражнениями.
Иезуит, поняв всё произошедшие, пал на колени, точно свинцом отяжелила ноги и склонила его над полуживой девушкой, избравшей путь покушений, вся его свирепость, жестокосердность, вбитая осатанелым шепотом Люцифера, кой пагубен для всякой самой окольной, но все-таки справедливости. Он словно подвешенный на ниточки, лакействовал желанию расправиться с юношескими обидами, низкопоклонствовал своему эго, коему самому приходилось раболепствовать перед кем-то, и от этого оно накопило в себе разномастные обиды-искажения.
В нем разум покорно подобострастничал, ползал на коленях перед патологической враждой к религиозным врагам. Он вынул из кармана коробок спичек, припасенный на всякий случай, зажег одну со словами взъяренного дикаря: «Только кострища Святой инквизиции изгонит с Вселенной сектантское отрепье лжехристианского ереси. Она – ветвь поганой нечистой силы. Как падшие ангелы были истребляемы Божьей ратью, покуда захотели быть равными Всевышнему, так и протестанты отреклись от Творца. Они такие же бесы и дьяволы. От имени каждого мирянина, иерея, архиерея, стоящего перед Святым Престолом, я без утаения, без притворства и актерства, объявляю об изгнании злого духа, дающего указы убить всякого благоверного и благочестивого католика, из телес этой отступницы!».
Аскольд, не успев опомниться, видя все происходящее, задумался: «И зачем я только помешал ей? Ну, убила она этого недосвященника… Ведь если разобраться: кто такой иезуит! Человек не в монашестве. Вместо труда ежедневного на монастырской земле, он по улицам ходит. Ну, приговорили бы ее к казни. Так ведь по суду. С обвинением, доказательством. Со свидетелями, в конце концов. А тут ведь. Как в средневековую пору. Закон в наши дни — меч, а не щит. Не плюс, а минус. Все против нас. Я — это тот, кто должен быть на стороне истины. Выбрал спасение человека, который так называется только по биологической своей стороне. Какое свинство! Я смотрю на себя со скорбью по покинувшей меня чести. Но я, как узник своего долга, не могу отвернуться от этого барина, возомнившего себя не иначе как новым апостолом, чьи журавлиной красоты слова должны внушаться всякому младенцу, кормлённым с молоком матери наперед крещения. Одним едким словом – завиральные идеи. Он по абсурдности, как горделивая утка, ныряет в озеро, спасаясь там от общественного возмущения и открытого мятежа под дебелостью вод покровительства Папы Римского и выданных им индульгенций на всякую содеянную низость!».
Иезуит, захлестываемый чувством необозримо исполинского размера благодарности, спросил:
-Вы, молодой человек, своим захватом руки-безбожницы неимоверный внесли вклад в дело католической веры. Геройство Ваше будет восхваляться мною присно и во веки веков. Если я могу вам оказаться помощь, то говорите. За сказанное не егозить вам не надо, ажитация уж тем боле не к месту. В бескрайность моей благодарности также усомниться трудно. Я – человек дела!
Машинально, не думая ни секунды, он ответил:
-Мне бы информацию одну узнать нужно. Как… Вернее… Имена детей и их родителей, родившихся 4-5 лет назад в вашем городе. Я с позволения сказать. Мне не следует говорить. Но. Я — эмиссар королевского представительства. И по совести говоря, Его Величество хочет создать. Создать…
-Что ж создать? – спросил иезуит ошеломленным языком,
— А, вот что. Он не далек от мысли, что в вашем преспокойном городке зреет бунт. Доносы наводят на мысль о скором восстании. Сдается мне, что он сам спит и видит. Чает о таком заключительном аккорде, после которого будет финиш оппозиции в местных самоуправствах. Либерал днесь обессилившим стал. И король, на мой взгляд, очень мудро решил выпестовать такую породу из этих детей, какая воздаст своему монарху как минимум гекатомбу, а как максимум бойню: женоубийство, мужеубийство, сыноубийство, братоубийство, отцеубийство, гостеубийство, детоубийство. И будет у нас повиновение на пустыне из праха, бренных останков, скелетов и пыли врагов его. Ежели кто про то ведать будет, иль газетенка напишет, пускай с единичным тиражом, а все же повешу на первом фонарном столбе. И даже тлена вашего не останется. – тихим, доходящим до безмолвия, шепотом врал, не краснея, Аскольд.
Он вообще лгать начал рано, и вскоре это стало неконтролируемой частью жизни.
-Ага! Да! Я! Я да! Я ага! Я то. Я смогу! Хотите через секунду! Мы – кенотаф. Будьте в невозмутимой идиллии. Вы у нас как у Христа за пазухой. У нас тут все флегматики. А как мне с вами связаться. Вы же у нас – это некто в сером. Ни адреса, ни кабинета. – ответил иезуит.
-Где ваше пристанище? Я завтра должен увидеть. — сказал он.
Иезуит подумал: «Как-то все это странно. Нелепо. Неестественна эта встреча. Чудеса, да и только. Не верю я в случайность. Я слышал новость, что к нам приехал с помощниками Эммануил Гравис. Пойду ва-банк. Скажу, что все, что он внушает — ахинея. И помогу. Тем самым население увидит, что сам Эммануил обратился за помощью ко мне. А можно и побольше выкачать из всего этого!». Он с поддёвкой сказал:
— А вы при каком звании? Если не секрет. Да и для такого дела. Документ с печатью нужен. А вы, наверное, с Эммануилом, самым результативным сыщиком на дружеской ноге.
— Да… Я как-то… Ну. К чему вам это! Сделаете, получите орден. — растерявшийся Аскольд пробормотал. Он был не готов к этому. И вот-вот бы признался. Но нет.
-Прошу прощения. Я живу у своего дяди Лэффера Золотарёва, помещика к северу от города. Любой ямщик знает. — с сожалением произнес иезуит. Про себя он думал: «Прознал, что вскрыл его карты. Не хочет будущей славой делиться. Ему ведь весьма определенного ребенка надо. А я все про него узнаю и лично к Эммануилу отнесу. А в столицах про меня доброе слово скажет. Без корысти только кошки рожают!». После замешки он спросил:
— Если государю гвардия нужна, я не понимаю: почему такой возраст нужен? Да и не всех детей по церковным книгам найти можно. Выживают две третьи. К примеру, на этой неделе 14 ушли в лучший мир. На вечный покой. Но зачем вам мертвые? Мертвецов под ружье не поставить. Ваша светлость, а у нас в городке есть одна причуда. Дворянам и их потомкам ставят клеймо на ладонь в виде короны с семью зубцами: мещанам – молот, крестьянам – соха. Если кто-нибудь умрет в другом городе в раннем возрасте, но в нашем округе, то отпевать его будут по правилам сословной церемонии: каждому своя честь полагается. Бог посылает людей по происхождению. Кесарю — кесарево, крестьянину — крестьянское. Из дворян умер 1(своей смертью), из мещан 3(но одного не занесли в реестр). Я узнал это от своего знакомого главврача, ну, дальше понятно — крестьяне от неурожая… – ощупывая с долей осторожности, пояснял иезуит.
— А зачем вы все мне это говорите! «Я не по этому вопросу!» — с долей понимания ситуации заметил Аскольд.
-Но вы же не перебивали. И все что нужно услышали. Ее зовут Ольга Шагальс. – с улыбкой произнес он.
Все разошлись, и Аскольд отправился к Эму.

Глава 4
Прибыв к гостинице, он вошел в кабак, где за центральным столиком, склонившись над картой окрестных земель, на которые падал свет свечи в алюминиевой подставке, сидел Эм с лупой, изящество её было видно всякому, кто посмотрит на золото-алмазное цветение ручки, держащей линзу. Слегка приподнявшись, старик отвел глаза на часы, словно волнующийся до тирании всякого близкого предмета отец за свое блудное чадо, запозднившееся не на шутку. По его лицу пробежала улыбка, какой-то импульс прощения. Эм, облизывая десны бледно-розовым языком, производителем речи нашей, пытался сделать нечто, что хоть издали бы напомнило щелчок пальцев. Но вместо элегантности движений получалась несуразица, нелепица, получаемая из-за мягких, схожих с тестом пальцев. Но этот сигнал был понят Аскольдом точно, и он подошел к столику. Наставник прекратил импотентные попытки щелчка, бесплодие которых стало горестным вердиктом состарившегося тела, и он сказал, придвинув газету к ученику:
-Я и Арманд уже вышли из тупика следственного лабиринта. А ты? Про твои безумные похождения я узнал из газет. Ты послушай, милок! В газете разборчивым типографским шрифтом написано: «Некролог. Сегодня мы прощаемся с выдающимся работником медицины города — психотерапевтом, заведующей психдиспансера. Нам будет её не хватать. При ней обнаружили открытое письмо-завещание. Она написала женские инициалы. Некая Ольга Шагальс. Кто это? Добрый спутник жизни? Или сестра! Не известно. Мы скорбим и оплакиваем ее». Твоих рук дело? Хотя, зачем я спрашиваю, прекрасно зная ответ! Но поясни все же.
— В этом городе проклят каждый, кто чисто из любопытства рискнет разобраться в этом клубке убийств. Я, как вы наказали, разузнал все про побег: пришлось, конечно, снизойти до нескромной, а если называть вещи своими именами, то неприкрытой, бесстыжей нисенитницы, раскормленной бессмыслицей. Схитрил я. На людях сказать не могу. Себя подставлю, подведу под монастырь. Пройдемте-ка от греха подальше в комнату. В номере, где первенствует неэкспансивная обстановка. И где нет излишних ушей. – без оправданий и с чувством, когда от него все зависит, говорил Аскольд.
Все поднялись в апартаменты на втором этаже. За столом, теребя губы, постукивая карандашом по лбу, Арманд с обнаженным облегчением покачивался на стуле.
Он прочел между строк, уразумел макиавеллизм, изощренное и в том же параметре аристократическое, братнее благородному преступнику, рафинированное коварство. Письмо имело свою тайнопись, те цифры — это координаты конкретных букв, из коих и получалось истинное назначение письма. Чтобы ему не мешать, Эм спустился вниз.
Аскольд и Эм, постучавшись, получив благожелательное одобрительное молчание, вошли в комнату. Арманд, развернувшись в пол оборота, по-доброму взглянул на соратников и впустил в них аромат, как казалось, скорой капитуляции врага:
-Друзья! Все складывается-таки доброкачественным образом, который, подобно лучу света во тьме незнаний, даст отрадную информацию. Разгадка такой шифровки высшей марки далась с трудом. Но зачем я буду нахваливать себя. Автор говорит, что ждет нас на озере. А дата написана молоком. Случайно-с обнаружилась. А у вас что же?
-Ну, я тоже не бездельничал. Эти покойные неразрывно связаны с девушкой. Это сын и муж. Завтра я вам это окончательно докажу. Она устроилась в диспансер и устроила побег. Она из мещанок. И ребенок в морге тоже из них. Он единственный из этого сословия, кто умер не своей смертью. Я выяснил все это обманув главного иезуита. — гордо ответил Аскольд.
-Занятно. Выходит, кто-то специально истребляет ее семейство. Она настолько запугана, что даже так зашифровала письмо. И сейчас все расскажет нам у озера. Какое там число? – предположил на основе имевшихся фактов Эм.
-Послезавтра.
— Я до этого подумал бы на главврача этой психбольницы. Она так боялась местного бургомистра. И что бы скрыть от него — всех наповал. Правда, она только на убийство не способна, убивать ребенка незачем. А кто ее убил? Может, в отместку за семью девушка — Ольга Шагальс? А может сам бургомистр заказал смерть Ольги. А потом за упущение и главврача. Не понимаю. – глаголил Аскольд.
Глава 5
Вечер тянулся невообразимо вяло, с крестьянской ленью, лежанием на печи всю зиму. Все готовились ко сну, младшему брату смерти. Многие говорят, что человек, когда забывается сном праведника, придается тонкой дремоте, находится под защитой-броней самого Спасителя, которая служит спящему оберегом от всякой аспиды или эфы. Каждый маломальский, наималейшей шорох, доносившийся из мрака обвеянной пущи леса, пробирал кошмаром сердце, заставляя его нестись в дали страха. Аскольд представлял завтрашнюю встречу с иезуитом, повторяя размытый адрес их грядущего свидания.
Солнце. Утро. Молитва в церквях. Спустившись на первый этаж придорожной гостиницы, Аскольд, одежда которого представляла собой довольно жалкое и одновременно безрассудное зрелище, состоящие из легкой бледной рубашонки с поднятым воротником, придающим ему вид поэта-любовника, положил руку на плечо форейтора. Тот, лицом валяясь в тарелке с неблаговидными яствами, какие обычно становятся заказом в тех случаях, когда у постояльца оставалась незначительность в финансовой подоплеке вариативности, уступая место бережливой ограниченности и избирательности, что-то косноязычное пробормотал, и ряха расплылась в житной каше из ячневой немолотой крупы. Нагольная шуба была особенно бросавшейся в глаза деталью. На столе находился такой набор: горячее вино, рыба с названием «прутовая», вычищенная и слегка просоленная, провяленная, суп с гущей пены, из которой вылезали свиные хвосты. Посапывая, он то и дело пожелтевшей рукой бил по столу. Отойдя от этого процесса, этот крепко сложенный ямщик «никакими» глазами, которые напоминали запруды с тиной, осмотрев Аскольда, спросил:
-Я! Я! А вы кто? Гришка… Да! Ты! Ну! Да! Ты! Только ты ж шестой год по тюрьмам шатаешься. Ты ж жену-изменщицу свою, паскуду ленивую, топором изрубил. Вроде так с виду приличный господин. А тут так. У всех же морды так сделались. Главное – была одна тварь, а ты пару сделал. Ты ж ровно на две половины. Вот если бы по-особому, без чувств, то тогда можно было бы и на медведя скинуть, а так! Одно не сходится. Погоди! А что это у тебя два глаза. Тебе ж второй брат покойной жены его выдрал, как сорняк с корнем. Чтоб не отрос боле! Ха-ха-ха! Так значит: ты не есть Гриша! Парень! Это вопрос задают великие и кучера! Но все-таки. Кто ты! Человек или человек? Ха-ха-ха!
-Не побоявшись этого слова, скажу. Отец! Ты бы просветлел на минуту другую. Мне б в имение Золотарёва попасть. – ответил Аскольд.
-А с чего это ты взял, что я в ямщиках хожу. Может, я – граф! Да! Есть сомнения! Отбросьте! А что это ты, молодчик, на одёжку смотришь. Напрасно! Зачем! Не лучше ль дать в заем проигравшему все деньги, пропившему все фраки благородному господину, который не выглядит по-эдакому, на белую кость дворянского чрева. Об этом задуматься надо! А как вы узнали, что я — раб конной тяги? Ты же не из наших широт: на руке нема печати. Ладонь пуста! — грезил кучер.
— Это верно! Только бессонница, ведьма, не дававшая спать, вынудила в три часа ночи спуститься на первый этаж. А там как раз ты дебоширишь, и не по-детски. А когда к тебе подошел мясистый великан, запросивший у тебя немедленную тишину и покой, ты крикнул как ворона, увидевшая золотые подвески. Как молитву помню: «Ты хоть знаешь, кого я вожу? Ты возьми в толк. Друг двоюродного брата снохи губернатора. Вот какая сила за мной стоит. Я свисну, ты пятки вылизывать мои будешь. Понял, сын козлихи!». Слушай. Отвези в имение Золотарева.
-К этому и Богом обиженный не повезет. Ну, коль очень надо, то я отвезу. Но по тройному тарифу. Место гиблое. Усопшая жена моя в слухи, дьяволом нашептываемые, не верила, и если какую бабу за тем занятием увидит — тут же по шее даст. И мне доставалось. Мощная была. Но одной особо холодной зимой ее даже нарекли «хищная». Приходит моя опечаленной. В думах все лицо. Я спрашиваю: «От чего такая ты?». Сам- то я думал, что от безденежья. Она до меня управляющей в богатом доме была. И зависть такая на меня нашла в ту пору от неравенства. Не гоже мужу-кормильцу, главе семьи, меньше своей благоверной получать. Тяжело было. Детей у нас не было: все в младенчестве смерть увидели. Я горевал. А святой отец наш мне и разъяснил: ибо в таком малолетстве уходят в лучший мир лиходеи, разбойники, все те, кто, не познав младенцем агонию, свершат много черных дел. Но все равно ямщика не жалуют у нас. Вполсыта ели. Но не от этого она хмурой была. Весь город об этом говорил. Решил этот барин учинить именины своей любимой свиньи. Все как у людей. Великосветское все там. А кушанья… Яства подавали девочки в красно-белых платьях с багряными бантами. Но пугает другое. В тот день на тарелках была не похлёбка или каша, а людское мясо. Золотарев в ночь изрубил трех матерей на пиршество свиное. И вышло так, что дети своих родителей свиньям таскали. Но этого всего лишь миф. Бабушкины сказки-прибаутки. Так и быть, отвезу, только к дому господскому подъезжать не стану. У ворот оставлю. А дальше сам. А за отдельную плату готов и подождать. Обратно отвести.
-Идет!
Через два часа экипаж прибыл. У ворот с ружьем в обнимку спал старик с длинной черной бородой. На столбе взгромоздился угрюмый ворон. Аскольд, громко и звонко чихнув, разбудил его, и тот, как попугай, отчеканил заученную фразу:
-Сегодня хозяин в отъезде. Будет завтра. А может никогда. Ха-ха-ха.
— Я от главы ордена иезуитов. Слышал о том. На умение читать не надеюсь.
Охранник от сказанного подлетел как подбитый воробей и давай в ноги падать с мольбой:
— Не признал! Гость вы наш. Дурень я, дурень! Не признал, осел я, такого господина. Может лошадок ваших накормить? Иль кучера уважить? Если бы вы сразу мне, некратному дурню, сказали, кто вы есть такой. Прошу, Христом прошу. Не говорите ему! Нет!
-Встань. Ты человек. Европейского права субъект. У нас личной зависимости нет. Говори как с равным. Отведи скорее в дом.
-Прошу прощения, но кучер-с с вами проследует? Если да, то я должен получить одобрение у барина.
-Нет. Этот прием обязан иметь статус тет-а-тет. А эта беседа будет проходить в интимной обстановке. После разговора я тут же покину имение.
-Заранее простите. Отнюдь, хозяин велел мне заготовить постель при чистых простынях и взятых подушках в теплом флигеле по левую руку от меня. Вам с барского плеча отведена отдельная служанка и просвирня. Дам вам совет. Вы человек новый, не прониклись многими нюансами здешних порядков. Но отказать Золотареву — все равно, если подойти в упор к медведю шатуну в зимнюю пору и попросить его не убивать. Понимаете? Он человек невероятной религиозности до абсурдного фанатизма и увлечения. И захотел в одночасье сделать всех людей счастливыми. Не расстраивайте его. Помимо всего прочего, он не выговаривает буквы «ш» и «л», от чего страдает.
Перед усадьбой резко остановившись, сторож принялся кланяться земными поклонами, целуя, как родную мать после долгой разлуки, ступеньки. По телу Аскольда прокатилась дрожь, и он удивленно спросил:
-От чего это ты так?
-Не понимаете, гость любезный! Вы думаете, от чего я так великосветски изъясняюсь. Я в свое время мелким феодалом был. А сеньор мой, одним словом, только знания имел о разгульной науке, и земли свои продал епископу, который по роковой случайности решил построить монастырь прямо на моих землях. Но Золотарев помог мне. Так я своего благодетеля почитаю.
В дверях показался слуга в изношенной шинели и сказал:
-А почему достопочтенный гость на улице до сих пор? Вас ждут со вчерашнего вечера. Прошу к утреннему чаю, милорд.
Салатовые обои на стенах, в углу стоит громадное кресло, накрытое зеленым пледом. В окружение — миниатюрная оранжерея, состоящая из фикусов и пальм. Сидит человек с мясистым лицом, короткой шеей, вытянув ноги на фиолетовый пуф, проминает воспаленный глаз. Потом, словно специально не замечая Аскольда, плавно опускает изнеженные восточными мастерами массажа ноги в таз с лилейной теплой водой, из которой исходили закрученные потоки пара. На нем шелковый зелено-синий халат с танцующими журавлями посреди пруда под покровом сумерек. Вся комната напоминала крестьянскую баню. Табачный дым, исходивший из трубки сидящего, поглотил пространство так, ч ...

(дальнейший текст произведения автоматически обрезан; попросите автора разбить длинный текст на несколько глав)