Знаки судьбы. Отец Михаил. (Глава 4)

Мы жили тогда в Душанбе. В этот период семья наша была большая: мы с мужем, мама, старший сын Андрей с женой и младший сын Саша. Я была счастлива. Я всю жизнь мечтала о большой семье и вот: сбылось. Мы Сергеем работали в одном проектном институте «Таджикгипрострое». Я уже дослужилась до руководителя группы, но руководить подчинёнными не научилась: заставить напряжённо работать, самостоятельно принимать инженерные решения и прочее. Тому было много причин. Одним словом, я много брала на себя, в рабочее время не успевала справляться и потому часто задерживалась на работе на часок, другой.
Ребята: Оля и Андрей, работали художниками каждый в своём театре: Андрей в Оперном, а Оля в Драматическом театре. Поэтому вечерами они обычно были на работе, кроме тех дней, когда театры выходные. В эти дни мама старалась приготовить что-нибудь повкуснее, праздничнее. Саша учился в университете.
Жили мы дружно. По выходным старались выезжать в горы, хотелось Ольгу приобщить к горным красотам. Мы были фанатами, как теперь говорят, гор. Хотелось показать ей водопады и водопадики, ущелья, горные речки: всё, чем мы не уставали любоваться. Она, ведь, художница, а значит, сумеет оценить красоту природы. Так размеренно шла наша жизнь.
Однажды, мы, как часто бывало, засиделись допоздна: не хотелось расставаться. Однако пора спать! Только мне, как обычно, что-то никак было не заснуть. «Мои мысли, мои скакуны». Наконец как будто дрёма подступила, будто вот-вот засну. Только вот засыпая, я повернула голову к Сергею и увидела его профиль. Странный какой-то. Что-то в нём было настораживающее, даже пугающее своей необычностью. И вдруг я поняла: Сергей умер. «Господи! Как же так? Серёжа! Серёженька!» — закричала я беззвучным криком; зарыдала сухими слезами. Я стала трясти его и кричать; пытаюсь кричать громче, но голос какой-то сдавленный. «Серёжа, не умирай, Серёжа!» Я задыхаюсь в рыданьях, а слёз нет. Вернее они есть, но где-то глубоко. Они очень горячие и, буквально жгут горло, лицо. «Господи! Серёжа, вставай, проснись, не умирай!» В каком-то отчаянии, я услышала, наконец, свой голос, и почувствовала, как слёзы настоящие, мокрые, очень горячие заливают моё лицо. Сергей открывает глаза.
— Ты чего? Приснилось что-то? Ну, что, что такое? Успокойся. Сейчас водички принесу. Но я никак не могла успокоиться: моё состояние было близко к истеричному. Сергей принёс корвалол, я, всё еще всхлипывая, стала успокаиваться.
— Ну, и что тебе приснилось? От кабана убегала? – пошутил он.
— Нет, Серёжка, мне не до шуток. Я тебя умершего видела. Ужас, какой! Только, знаешь, я не спала. Это было не во сне. Правда, правда. Ты был какой-то неживой, окаменевший, что ли. И лицо бледное, как у мёртвых. Серёженька! Как я испугалась, как мне было страшно, даже передать не могу, — шептала я сквозь слёзы, всё ещё катившиеся по моим щекам.
— Всё хорошо! Видишь, я живой. Вот сейчас, как прижму, сразу поверишь, что я живой. А вообще, говорят, бывает так: вроде и не спишь, а на самом деле спишь. Ну, давай, попробуй уснуть, хоть на немного. Скоро вставать,- сказал он. Крепко прижал меня к себе и мгновенно заснул. Замечательный организм.
Утром Андрей поинтересовался:
— Мама, тебе ночью плохо было? Я слышал шум и запах валерианки.
— Да маме просто сон страшный приснился, пришлось отпаивать лекарствами, — успокоил его отец.
На работе я никак не могла сосредоточиться: сон никак не выходил из головы. Мои сотрудницы успокаивали меня: «Значит, Сергей Михайлович будет долго жить. Народная примета». Только к концу работы я начала понемногу соображать и решила задержаться на работе, чтоб хоть немного наверстать упущенное время. Только стало что-то получаться, звонит мама, говорит, что сегодня ребята дома, выходные, и она напекла к ужину пирожков.
— Очень вкусные, такие удачные. Все вместе поужинаем. Они же на ряженке: холодными будут уже не такие вкусные, — убеждала мама.
Пирожки у неё всегда получались замечательные, но ей казалось, именно в этот раз они наиболее вкусные, и что в следующий раз такие могут не получиться. Я объяснила ей, что никак не могу, нужно обязательно поработать. Не прошло и получаса, как мама является собственной персоной.
— Лорочка, не обижайся. Я что подумала? Сейчас тёпленькие пирожки поешь, да и работай хоть до пол ночи. Я и чаёк принесла. Потеряешь всего-то минут 15, зато будешь работать спокойно.
«Эх! Мама, мама, мамочка!» Беспокойное хозяйство. Отбила желание работать.
— Ладно, пойдём домой. Уже работать не получится. Все мысли рабочие хорошие улетучились.
Мама заохала:
— Прости ты меня. Я ж хотела, как лучше. Тёпленьких пирожков бы поела, да и работай себе, сколько влезет. Что ж теперь будет?
— Да, ладно, мама, не переживай, завтра поработаю. «Работа не волк, в лес не убежит». Наверстаю.
И мы пошли домой. Дом наш через сквер. Идти минут 5-10. Сквер расположен за театром Оперы и Балета, на его задворках. Перед театром, то есть с главного фасада небольшая, но любимая всеми площадь. Вечером, там «отдыхают» от спектакля зрители, которые выходят в антракте подышать свежим воздухом. А воздух здесь действительно свежий: бьёт прохладными струями фонтан, разбрызгивая вокруг мельчайшие брызги. Под великолепными каштанами на скамеечках всегда сидят мамы и бабушки, наблюдая за детьми, резвящимися у фонтана. И мы любили выгуливать там своих ребят. Только перешли дорогу, чтоб идти через сквер, как мама взяла меня под руку и тихо, нерешительно, но уж очень как-то просяще, говорит:
— Лора, а давай пройдёмся с той стороны театра. Всё равно уж.
Я поняла, что ей очень хочется побыть со мной подольше. Хоть минут на десять. Пошли к театру, не наискосок, через сквер, а по тротуару: сначала шли вдоль здания института, потом свернули к театральной площади. Шли молча, думая каждый о своём. Мама прижимала к себе мою руку. Чувствовалось, что она просто млеет от такого редкого счастья: идти вот так, как в те далёкие времена. Я не знала что лучше: нарушить молчание или нет. Мама сама начала говорить. Тихо так, как бы извиняясь.
— А помнишь, как мы с тобой вот так под ручку ходили в парк, и ты, без умолку, рассказывала о школе: про учителей, подруг. Жили тогда бедно, но как-то радостно. Ты гордилась, что мы с тобой, как две подружки. Как мы любили друг друга! А теперь ты любишь Серёжу, он тебя. Я, конечно, очень рада за вас. Какая мать не хочет счастья дочери. Моя личная жизнь не сложилась, так хоть тебе вот муж хороший достался. Главное, чтоб всё было хорошо у вас. Просто, людей в доме много, а поговорить не с кем. Все заняты.
— Ну, что ты, мамочка! Радуйся, у тебя хорошая семья, все живы (!?), гм, здоровы. Все тебя любят, особенно Андрюшка, ты же чувствуешь. А поговорить действительно некогда: жизнь такая. Потом, раньше же телевизора не было, а теперь эта коробка всё мало-мальски свободное время съедает.
Она засмеялась и, прижав мою руку ещё крепче, веселее зашагала к дому. А я решила обязательно находить минуточку, чтоб подойти к ней, сесть рядом, обнять, спросить: «устала, кормилица наша?» и рассказать всё равно что: хоть бы проблемы на работе. Десять минут, и человек, дорогой мой человек, опять счастлив.
К дому подходили молча. Перед самой дверью мама говорит: «как хорошо сегодня прошлись» и нажимает кнопку звонка. Дверь открыла не наша собака Динка, а Ольга. Открыла дверь и стоит, смотрит на нас широко открытыми глазами, в которых стоят слёзы. Я такого раньше не видела. В глазах стоят, даже не стоят, а непонятно как держатся огромные выпуклые линзы из слёз. Я не могла оторвать взгляда от этих глаз, буквально остолбенела.
— Что-то случилось? — тихо спросила мама.
Тут и я очнулась. Ольга медленно повернулась и пошла к кухне. Взяла с холодильника бумажку и несёт нам в протянутой руке. Это – телеграмма от Наташи. «Папа умер, похороны послезавтра». Я — в комнату. Сергей сидит, обхватив голову руками. У меня, как часто бывает, сразу срабатывает рефлекс активности.
— Так, а ты чего сидишь? В аэропорт позвонил? Когда самолёт на Ленинград? Собираться же надо. Ты летишь в Ленинград? Так, мама, сколько у нас денег в наличии. Давай, завтра у соседей на еду займёшь. Так, а что у нас ещё есть? Шевелись, Серёжа, шевелись. Звони Борису, чтоб помог с билетами, — говорила я, лихорадочно соображая, что надо делать.
Кое-как мне удалось его расшевелить. Он стал звонить в аэропорт. Оказалось, что на Ленинград самолёт уходит часа через два. Времени мало, денег тоже. Билетов тоже нет. Мама побежала по соседям. Настреляла немного денег, и принесла огромную сумку с хурмой: соседи дали для поминок. Тут Андрей чуть ли не со слезами на глазах стал умолять взять его с собой.
— Приедем, я зарплату получу, я вам верну деньги за билет. Пожалуйста, мне очень, очень надо.
Я знала, как Андрей любил дедушку. Стоило дедушке что-то сказать или попросить, как Андрей был готов на всё.
Однажды был такой забавный случай. За столом дедушка заметил, что Андрей маслины не ест. Не любит. Дед говорит: «Надо кушать их. Они очень полезны». Андрюшка съел одну ягодку, выплюнув косточку. «Между прочим, их можно есть с косточками: они тоже полезны. Понял, Андрюша?» Всё. Андрей, чтоб получить похвалу дедушки, съел все, что оставались, да ещё и с косточками. Потом его страшно рвало, ибо, кто ж их ест в таком количестве. Дедушка сильно сокрушался, т. к. не учёл, что возможно такое рвение. Всё гладил внука по головке, приговаривая.
— Ничего, всё пройдёт. Потерпи. Лишнее выйдет, а остальное пойдёт на пользу. Выпей вот чайку. Сейчас надо побольше тебе пить.
Наташа, сестра Сергея смеялась: «Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибёт». Отец только укоризненно посмотрел на неё, но промолчал.
Так что, отказать Андрею мы не смогли. Саша тоже смотрел на нас умоляющими глазками, но напроситься не посмел. Да и денег ему на билет у нас не было. Я старалась на него не смотреть. Что-то мне его жалко было, и неловко: вроде он несколько чужой. Нет, не то, не то. Просто объяснить не могу, но я чувствовала себя предательницей, чем-то обделившей сына. Если б Сергей был вменяемым, то, наверно, догадался бы одолжить денег у нашего друга Бориса: у него всегда были деньги и немалые: «на мелкие расходы». Ну, это я сейчас такая умная, когда восемьдесят стукнуло, а тогда и в голову не пришло.
Борис дозвонился до начальника аэропорта, тот — в аэропорт кому-то позвонил. Билеты нам обещали оставить. Однако, пока мы приехали, да нашли начальника смены, т.к. кассирша, как оказалось, не в курсе, а тут ещё выяснилось, что телеграмма не заверена врачом, то есть мы будем, да, первыми, но только после тех, у кого заверенные телеграммы. Ну и всё. Самолёт на Ленинград улетел. Теперь, через Москву. Ночь. Мы звоним Борису, дескать, и на московский самолёт можем не сесть, так как с телеграммами много претендентов. Он опять будит начальника вокзала, тот устроил выволочку начальнику смены, и нам выдали три билета, причём два из них на жёсткой скамеечке, что у туалета. Так что, если б не Борис, то не улететь бы нам. Долетели нормально, по очереди отдыхали на мягком сиденье в салоне. Андрей, по моему, всё время просидел у туалета, и, как мне помнится, в этот раз его почему-то и не мутило, как обычно. В Москве я оценила, присутствие Андрея. Переезд на другой аэродром, беготня к начальству из-за незаверенной телеграммы. Я пустила в ход всё: просьбы, уговоры, слёзы, чтоб нам дали билеты на ближайший рейс. Приходилось таскаться с двумя чемоданами, один из которых был почти не подъёмный: чемодан с хурмой. В камеру хранения не сдашь, т.к. всё время на стрёме. В любую минуту может быть придётся бежать к самолёту. Наконец, полетели. Сергей начал приходить в себя. Я воспользовалась тем, что он стал что-то понимать, адекватно реагировать на окружающее, говорю ему:
— Твои сёстры начнут наседать на тебя: «Как мама будет жить? И так далее. Не разговаривай с ними на эту тему. Скажи: «Все вопросы решайте с Лорой». Ясно? Ты всё понял? Я сама с ними разберусь.
Он кивал головой. Его это очень устраивало. Ну, и хорошо.
Приехали вечером. Подходим к дому. Как-то страшно входить. Решились. Входим, народу много, гроба нет, атмосфера спокойная. Горем не пахнет. Странно, как-то. Нас встретили немного шумно. Кто знакомится, кто интересуется, как долетели. Единственно, все говорят немного приглушённо. Елена Александровна, внешне спокойна, сосредоточена: у неё много хлопот: вновь прибывших надо накормить, напоить, подумать, как разместить на ночлег.
Народу очень много: из Польши приехали, из Бреста – друзья молодости, из Минска Валя – частая гостья в семье, почти родственница. Её с матерью почти всё время оккупации Михаил Семёнович прятал в церковном подвале, так как они то ли евреи, то ли просто очень похожи на евреек. А с евреями фашисты расправлялись жестоко, их больше угоняли в Германию. Мамы Валиной к этому времени уже не было, так что она приехала одна. Ещё из Москвы друзья приехали: Трофимчики. Приехал генерал, в авиации служит. Его молодого лётчика, раненого, тоже прятал отец Михаил. Потом, окрепшего, переправил к партизанам. И вот что этот генерал нам поведал.
«Я после войны писал ему несколько раз. Всё хотел встретиться, поблагодарить: он ведь мне жизнь спас. Но такие мы в молодости. Всё всегда откладываем на потом. А потом я вообще их потерял. Оказалось, Михаил Семёнович с семьёй переехал в Евпаторию. Мне удалось узнать адрес, переписка возобновилась, конечно, с большим интервалом. Я написал, что очень часто бываю в Москве, и он дал мне адрес своих московских друзей: Трофимчиков, на всякий случай. Потом переписка оборвалась: мне, как всякому военному часто приходится менять место жительства и, видимо, новый адрес я ему сразу не написал. А позже, и сам не получил от него ответа. Связь опять оборвалась. И вот теперь, сижу в гостинице, почему-то взял записную книжку, и она раскрылась на той странице, где адрес Трофимчиков. Захотелось позвонить, узнать, как дела у Михаила Семёновича, где его найти. К телефону подошла женщина, заплакала и сказала мне, что отец Михаил только что умер, и муж вылетел на похороны. Ну что ж. При жизни не свиделись, так хоть в последний путь провожу. Вот так, благодаря какому-то провидению, я здесь».
Елена Александровна уже каким-то образом всем устроила спальные места: кому, на раскладушках, кому на полу, кого-то к соседке Марии Михайловне отвела. Интересная деталь: Елена Александровна как-то умудрялась, не суетясь, тихо, совершенно самостоятельно всё успевать. Правда, Димка – двоюродный брат Сергея перетащил много постельной утвари с чердака. Приехала и его сестра Лена, и Рома — ещё один двоюродный брат из Вильнюса. Елена Александровна что-то ещё и к поминкам сготовила. И когда она всё успела? Стали потихоньку готовиться ко сну, как кто-то ещё стучится. Входит старушка в платочке с узелком, смотрит на всех несколько растерянно. Тут Елена Александровна, ахнула: «Фрося!» Теперь и мы с Серёжей её узнали. Мы были у неё в гостях в пос. Раков, что под Минском. Там родился Сергей. Это соседи и лучшие друзья молодости, пережившие вместе оккупацию и все лишения военных лет.
Мне рассказывали, что как-то Отец Михаил с другом – мужем Ефросиньи Ивановны ехали на телеге по каким-то хозяйственным делам. Только выехали из деревни, как навстречу едет немецкая автоколонна. Впереди мотоциклисты. Один, шутя, проехал почти вплотную к лошади на своём тарахтящем мотоцикле; лошадь испугалась, шарахнулась, телега опрокинулась, и муж Ефросиньи Ивановны попал под колёса машины. Ему отрезало голову. Миша, положил тело друга на сено, что было в телеге, прикрыл его и вернулся в деревню. Горю женщины не было предела: она осталась одна с двумя малолетними детьми. Чувствуя себя почему-то виновным в смерти друга, Миша обещал помогать Фросе материально до самой своей смерти и сдержал слово. Уже он состарился, а у Фроси выросли дети: сын – лётчик, работает на Севере, дочь – работает врачом в Минске, то есть живёт она в достатке. Однако он неизменно посылал ей небольшую сумму из своего мизерного оклада. И вот теперь нет Миши.
Женщины обнимались и всё твердили: «Лёля, Фрося». Ефросинья Ивановна была озябшая и голодная. Лёля пошла жарить яичницу или что-то другое, Фрося не отходит от неё. «Вот и встретились. Да, только повод не радостный» — говорила Лёля. «Ну, что делать, что делать? Все под Богом ходим» — утешала её, чисто по-деревенски, подруга. И вот, что поведала нам Ефросинья Ивановна.
«Я, как причешусь, обязательно в зеркало глянусь. Уж и не к чему бы, а привычка. Вот и накануне глянула в зеркало, а вместо себя вижу в зеркале Мишу. Смотрит на меня как-то грустно, вроде бы. Я сначала-то ничего не поняла, говорю: «Миша, ты как это сюда попал?» А он глаза закрыл и пропал. Смотрю, зеркало пустое, а тут и сама в нём появилась. Я даже не испугалась. Это потом стало как-то не по себе. Стала думать, что бы это значило? Никак беда с ним, и он меня видеть хочет. Решила ехать. Нынче пост, вот я постный пирог-то и начала печь. Гостинчик. А тут телеграмму принесли от Лёли. Помер Миша. Вот тебе и виденье! Собралась быстренько, да к дочке в Минск. Таня говорит: «Куда ты, глухая, поедешь? Там пересадок сколько?» А я своё: «надо, мол», и всё тут. Купила билет, на бумажке написала ваш адрес, да приписку сделала с просьбой, чтоб это люди глухой бабушке помогли. Люди всё хорошие попадались. Прочитают, спросят: «Какая нужда вас гонит?» Я отвечаю: «Родного друга еду хоронить». Так они, кто нарисует что, иль напишет. А то, всё больше проводят, да следующему передадут, прямо: «с рук на руки». Так что до Луги добралась хорошо. А здесь хуже стало. Поздно уж, темно. Людей нет, спросить не у кого. Что нарисовано, не разберу. Под фонарём вроде что рассмотрю, чуть пройду, а дальше как? Забыла. Памяти-то уж нет. Спасибо, Бог послал молодого мужчину, так он меня до самой вашей калитки проводил. « Раз свет горит, и калитка открыта, значит пришла, куда надо».
Все очень удивились её мужеству: в этом возрасте впервые выехать за пределы своей деревни, да ещё, будучи совсем глухой. Вот как умели ценить друзей, их память. Теперь так бескорыстно, так самоотверженно дружить не умеют.
Наташа рассказала о последних минутах жизни отца. «Он уже несколько дней чувствовал себя плохо, часто держался за сердце, но работать не переставал: таскал кирпичи для печки, которую он перекладывал». Так говорила Сусанна – регент в церкви. Она же управительница, хозяйственница. В общем: она и церковь – это нечто неразделимое. Она готовит, топит, убирает, сеет лук, сажает картошку и капусту на небольшом участке церковной земли. Потом убирает урожай, который всегда отменный. Квасит очень вкусно капусту, выращивает массу фиалок, заставив ими почти весь пол. Короче, это совершенно незаменимый труженик, во всём помогающий и поддерживающий батюшку Михаила. Вечером звонит Сусанна в Лугу Наташе. Просит срочно приехать: батюшке плохо. Наташа тут же выехала в Голубково. Сусанна уже вызвала скорую, которая должна вот-вот приехать. Отец совсем плох. Приехала скорая, померила давление, пульс. «Надо госпитализировать, — сказала врач». Увидев, что он лежит в подряснике, добавила: « Переодевайтесь, мы вас ждём в машине, да побыстрей». «Папа – говорит Наташа, — засуетился. С большим трудом он переоделся в мирское, мы с ним спустились с крыльца. Я его поддерживала, всё боялась, что не удержу. С помощью медбрата удалось посадить его в машину. Только я села рядом, как он стал заваливаться на бок. Оказалось, он умер, умер, практически, на моих руках. Когда я им сказала, что папа, кажется, умер, врач хладнокровно пощупала пульс, глянула под веки, и подтвердила моё предположение. Потом, его перенесли обратно в дом, сказали, куда придти за справкой и уехали».

Тишина. Затем Дима с Люсей в один голос заговорили, что это безобразие, что врач не должна была заставлять его переодеваться: у него ведь был явный инфаркт. Вообще, не должны были разрешать ему двигаться. Надо было сделать укол, и не один, и на носилках отнести в машину. Дима и Люся — врачи и были очень возмущены. Но дело сделано: «Нет человека, нет проблем».

Утром за нами пришёл автобус. Приехали в Голубково. Сусанна и остальные певчие: Люба, Шурочка, Надя готовятся к отпеванию. Плача, делают разные приготовления. Сусанна, как всегда, энергичная. Успевает давать какие-то распоряжения, плача навзрыд. Она очень любила своего батюшку, считала его самым лучшим, была для него, как верный пёс. Все певчие – женщины одинокие. Здесь, в храме нашли они своё место в жизни, утешение. Все они были милые, добрые, но работящей, неутомляемой, неугомонной была только Сусанна.

Мы пошли в храм. Там, в середине помещения стоял гроб с телом Михаила Семёновича. Я обомлела. За суетой я забыла о своём ночном видении. Вот оно! Вот, что, вернее, кого я видела. Просто, Серёжа очень похож на отца, особенно в профиль. Вот этот профиль я и видела. Я подошла поближе. Какой он красивый! Лежит такой спокойный, умиротворённый. Кажется, он живой, спит. Я стараюсь обычно, не смотреть на покойников: они мне потом снятся, долго стоят перед глазами.

А тут, не могу глаз отвести. Стою, смотрю, жду, когда он под моим взглядом откроет глаза. Ну, всё, хватит. Где-то должен быть Сергей. Народу много, я со своей близорукостью, никак его не увижу. Где-нибудь со своими сёстрами. Вот Андрей рядом. Хорошо: я не одна. Разглядела, что приехало много священнослужителей. Началась панихида. Служил новый молодой священник: он назначен на место отца Михаила. Описать, что это была за панихида, невозможно. Как я писала: церковь была полна народу. Проститься с любимым батюшкой пришли, приехали не только из ближайших деревень, но и из Луги, где он служил раньше. Женщины тихо плакали, некоторые мужчины тоже утирали слёзы. Скольких женщин он утешил, скольким помог смириться, скольким сумел помочь сохранить семью. Иной женщине, ведь ничего не нужно, и она понимает, что батюшка не Бог, и ничем в данном случае помочь не может, но шли к нему. Шли в церковь, шли домой. И для всех он находил нужные слова. А теперь его нет и не к кому обратиться за помощью, за советом, за поддержкой. Было очень много детей.
Вот отец Алексей начал читать молитву. Что началось! Вступает хор. Сусанна ведёт. У неё сильный, высокий пронзительный голос. У Шуры низкий голос. Люба поёт всегда вторым голосом. Даже, когда они поют в малом составе, всё равно у них получается приятный, хорошо слаженный, хор. Сейчас Сусанна поёт вместе с рыданиями, не сквозь рыдания, а, именно, вместе с рыданиями. Люба, Надя, Шура тоже борются, стараясь петь. Но голоса срываются на плач. А они всё равно поют. Люди всё больше начинают хлюпать. Сусанна поёт, поёт громко вместе с рыданиями. Попробуйте. Это совершенно невозможно. Не получится. А у неё получалось. Пока поют молитву, немного успокаиваются, но как только Отец Алексей промолвит: «Упокой, Господи душу раба твоего», а им нужно вторить, так опять прорываются рыдания. А, когда надо петь: «Вечная память, вечная память, вечный покой», у Сусанны это поётся с таким душевным надрывом, что некоторые начинали плакать в голос. Описать это невозможно. Нет слов, чтоб передать звук. Как описать 6-ую симфонию Чайковского? Её воздействие? Я видела в Филармонии, как люди вытирали слёзы. А у меня они вообще текли ручьём. А здесь трагическое исполнение простой мелодии этой молитвы, этих слов, буквально разрывало душу и воздействовало почище, чем Чайковский. Ну, всё. Теперь Сусанна и остальные певчие могут тихонько поплакать, отвести душу. Скоро все они успокоились. Народ тоже. Началось прощание. Все тихо подходили, целовали лоб и руку так благоговейно, будто прикладывались к мощам святого. А что? Может так и есть. Сколько на свете неизвестных святых, так же как и неизвестных героев. Меня поразило, что мамаши подводили детишек и уговаривали их поцеловать, хотя бы руку. «Не бойся, это наш батюшка Михаил, наш защитник. Теперь он там, на небе. Он будет тебя оберегать, заступаться перед Богом». Вот как ему верили. Вам покажется странным, но я испытывала гордость за своего свёкра. Приятно, когда твоих близких так любят и так чтут. Потом молебен на кладбище. Там певчие уже пели довольно спокойно, хоть иногда и всхлипывали. Я рискнула им подпевать «Вечный покой». Не знаю, почему: захотелось приобщиться. Я тоже толком не могла петь: слёзы душили. Но, пыталась. Хотелось как-то поближе, что ли, быть в эти горестные минуты. Казалось, так он сможет почувствовать, моё тёплое отношение к нему, глубину горя от потери его.
Я очень любила Михаила Семёновича, папу, как я его про себя называла. Я его боготворила, хотя общались мы мало. И, странное дело, жалела. Иногда, смотрела на него с какой-то острой жалостью. Он мне казался одиноким. Всегда приветливый, даже весёлый, с искорками в своих удивительных глазах, он вызывал у меня сильнейшее желание подойти, прислониться к его плечу, а лучше, к груди. И застыть так, молча. Он бы всё понял. Но смущение, совершенно не нужное, останавливало меня. Теперь сожалею. Почему человек часто не может поступать так, как велит сердце? Почему он стесняется своих лучших порывов?
Потом поминки в домике. В основном были родственники и служители церкви. Остальные поехали в Лугу. К концу поминок батюшки захмелели, повеселели, что меня покоробило. Я предложила попробовать хурму, к которой все отнеслись не благосклонно, зная, о её вяжущих свойствах. Но, когда мы сказали, что это из Душанбе привезена, спелая, а потому и не вяжущая, кто-то решился попробовать и, в мгновение ока, она исчезла со стола. Всем очень понравилась. Молодцы, наши соседи. И мы вроде как не с пустыми руками приехали.
Но, пора в Лугу. Там ждут нас все любящие Михаила Семёновича.
Я не могла представить себе, что через пару часов меня с головой окунут в гадкую, прагматичную действительность. Автобус высадил нас на углу улицы. До нашего дома надо было пройти всего четыре или пять домиков. «Любящие» дочери Михаила Семёновича, сразу подхватили меня с двух сторон под руки мёртвой хваткой.
— Не знаем, как мама будет теперь жить: она ведь никогда не работала, пенсия ей не положена. Что думаешь?- начала Наташа наступление.
— Да, что теперь будет с мамой? – поддержала её Маша.
Я была готова к такому разговору. Я знала, что они его начнут. Но, чтоб так сразу: ещё слёзы не просохли, ещё сердце не утихомирилось. Вот так дочери! Не отца им жалко, они расстраиваются, что из родителей уже ничего не вытянешь, да ещё и матери, не дай Бог придётся помогать. Я, хоть и была в шоке, но мыслила почти здраво.
— Давайте завтра это обсудим, ведь только что отца похоронили.
— Нет, давай решать сейчас, — твёрдо заявила Наташа, притормаживая шаг.
— Ну, хорошо, — говорю я. – У Елены Александровны трое детей, взрослых, семейных, самостоятельных. Неужели вы вместе не прокормите мать? Сколько ей надо, чтоб жить нормально?
— Папа получал 90 рублей, ну, там, на налоги что-то отчисляли. 60 рублей ей хватит
— Хорошо, вот по двадцать рублей и будем складываться.
Они стали, перебивая друг друга, что-то доказывать. У меня шумело в ушах. Сердце колотилось как на подъёме на перевал.
— Хорошо. Мы половину, и вы по четверти, по 15 рублей.
— Ты что? – говорит Наташа. У меня зарплата 30 рублей. Коля ничего не даёт, ты же его знаешь.
Коля – штурман на морском рыболовецком траулере. Деньги получает долларами, которые, ой, как не хочется тратить. Сама Наташа работает в госпитале медсестрой на полставки, в лаборатории, где берут кровь и мочу на анализ. Я не нашлась в ту минуту, что сказать. Очень уж она всё рассчитала. Хитрая, жадная, завистливая, она к тому же отличный психолог. Кого хочешь, обведёт вокруг пальца, да ещё будет доказывать, что облагодетельствовала. Мне бы сказать: «Работай на полторы ставки, и у нас оклады будут одинаковые».
А тут еще Машка доказывает, что её Коля пьёт, всё пропивает, так что бывает и кушать нечего. По тем временам она и сама не брезговала спиртным. И уж так они меня убеждали, что не смогут ну ни рублём помогать матери, даже остановились у калитки. Я поняла, что их ничто не остановит, и в дом мы не войдём, пока они не добьются своего. Так что, хоть я и предупреждала Серёжу, чтоб не разговаривал с ними, сама оказалась тоже слабаком.
— Хорошо, мы одни прокормим вашу мать: 60, так 60 – не умрём.
Вернувшись, в Душанбе, я рассказала маме о Серёжиных сёстрах, о том, что я не устояла. Слишком точно выбрала время эта проворная сестрёнка. Мне не раз ещё придётся в этом убедиться. Что ж, Бог ей судья.
Мама говорит:
— Точно мою пенсию отдаёшь Серёжиной маме (у неё пенсия была 64 руб.), а я всё экономлю, яблочка себе лишний раз не куплю. Ну да ладно: будете реже в Лугу ездить.
А мне не жалко этих денег, а обидно, что так грубо и жестоко по отношению к памяти отца закончился этот грустный день. Какой цинизм, ведь и на другой день они бы добились своего, но им не терпелось. Не хотела об этом инциденте писать, но не сдержалась. До сих пор жгёт меня их двуличие, когда они демонстративно показывают, как любили отца.
P. S.
Прошло двадцать лет. Умерла Елена Александровна, и её решено было похоронить в могиле отца Михаила. Раскопали могилку, вот и гроб. Очистили его от земли и увидели, что гроб отца Михаила абсолютно целый: нигде нет ни малейшего гнилого кусочка. Будто только вчера его опустили в могилу. У меня появилось желание открыть гроб. Я была уверена, что он там до сих пор лежит как живой. Серёжа очень тяжело переживал смерть матери. Очень. Я, как могла, старалась помочь ему. Однажды, как-то вечером, он тихо спросил меня: «Ты обратила внимание, что папин гроб от времени абсолютно не пострадал?» И, получив утвердительный ответ, так же тихо, добавил: «мне показалось, что и папа там совершенно целый, неистлевший. Как ты думаешь?» Я призналась, что мне эта мысль пришла в голову ещё на кладбище. «Мне тоже, — сказал Серёжа». И больше мы эту тему не трогали.