Национальный вопрос

Мне исполнилось одиннадцать лет, когда после череды скандалов высокая красивая женщина с густыми светлыми волосами до пояса, которую я называл мамой, исчезла с моряком дядей Славой, разменяв предварительно нашу «однушку» в спальном районе. Общалась она с отцом свысока и с презрением.
Мы с папой переехали в солидное здание на одной из центральных улиц города. До революции в нём проживал градоначальник или другое важное лицо. Фасад был выполнен в классическом стиле, в парадной — изразцовая печь, пол из метлахской плитки, остатки лепнины.
Знаменитой личности, фамилия её не имеет значения для этого рассказа, принадлежал второй этаж, на котором располагались несколько комнат, ванная метров пятнадцати, широкая прихожая и громадная кухня с двумя окнами во двор и выходом на чёрную лестницу. После революции из апартаментов сделали коммуналку, потом разделили квартиру на две. Та, что имела парадный вход, стала отдельной. Её занимал известный в городе врач с женой и двумя детьми: мальчиком, моим одноклассником, и девочкой, пятью годами старше.
Нам с папой досталась узкая комната в другой части бывших покоев градоначальника, со входом по чёрной лестнице через кухню.
У отца появилась подруга Галя, он называл её: «Галчонок».
Два раза в неделю эта женщина с унылым бесцветным лицом приходила к нам стирать и готовить обед, в её жестах сквозило раздражение. Мне было неприятно, когда отец унижался, лебезил перед ней, как раньше перед мамой.
«Галчонок, слишком много стирки, давай поговорю, чтобы был аккуратнее?», — спрашивал он, хлопая ресницами и виновато улыбаясь.
Вопрос звучал, как предательство сына, вроде бы он с чужой тётей заодно против меня.
Птица отвечала:
«Не надо, а то будет пачкать специально».
Специально я ничего не делал, в этом возрасте всё получается случайно.
Я не нравился папиной пассии, она мне – тоже. У неё ли проводил папа вечера, или они вместе ходили куда-то, не знаю, но домой он возвращался, когда я спал.
Мне лень было разогревать борщи и котлеты Галчонка. На кухне стоял холодильник соседей, я доставал оттуда колбасу, сосиску или сардельку и ел их холодными.
Однажды, слышал, как отец объясняется с соседкой в коридоре:
«Не понимаю, зачем он это делает, у нас всегда есть еда, придётся наказывать».
Анна Даниловна, пожилая полная женщина, ответила:
«Не нужно, возможно, мы ошиблись».
То, что нам объясняли в школе, я понимал и запоминал легко, а на домашние задания время не тратил, слонялся по улице, познакомился с местными бездельниками, вместе с ними искал развлечений.
Когда получил двойки в четверти, отец посмотрел на меня, как на конченого человека, а Галчонок пожала плечами и кивнула ему, мол, я тебя предупреждала.
На следующий день папа зашёл за мной в школу, привёл домой, мы пообедали, он поставил на стол электрический чайник, положил печенье, принёс в комнату пустое ведро, замену туалета, сказал, что вечером, проверит, как я сделал уроки, и запер дверь со стороны коридора. Чувствовалась его неуверенность или неловкость за себя, прежде он никогда так не поступал, мне показалось, что «идея» принадлежала Галчонку.
Бросившись на кушетку, я зарыдал. Не отсутствие матери расстраивало меня, ибо всегда чувствовал себя помехой в личной жизни этой, недоступной для сына женщины, не волновали и отношения с папой, которого совершенно не понимал. Превратившись в уличного лоботряса, я оплакивал потерю свободы, ибо «вкусил» её уже сполна.
«Страдания» отрока прервал мужской голос за стенкой. Ещё не поняв, о чём идёт речь, я подметил в нём чёткость, размеренность и спокойную уверенность, отличающиеся от застенчивого бормотания папы.
«Семён, ты должен быть умнее других. Твоя задача — стать первым, потому что ты — еврей».
Удивлённый, я сел на кушетке. Слёзы высохли. Нужно сказать, что от природы я самолюбив и обидчив. Фраза разозлила меня.
Сказать «за стенкой» — не совсем правильно. Квартиры в старых домах имели анфиладную планировку с коридором, идущим параллельно анфиладе. Когда их переделывали в коммуналки, межкомнатные двери закрывали, заколачивали и заклеивали обоями, оставив вход в комнаты из коридора.
И в нашем с папой жилище за перекосившимися, потрескавшимися обоями, покрытыми пылью, виднелась старая дверь с трещинами и выемками от замков.
Я и прежде слышал разговоры, звуки фортепиано, фразы на иностранных языках. За забитой дверью находилось помещение, в котором дети кардиолога из соседней квартиры делали уроки.
Я понял, что с моим одноклассником разговаривал его отец. Сеньку, беззлобного, очень старательного, ребята любили. У нас с ним не было общих приятелей или интересов. Никаких эмоций он во мне не вызывал, кроме сочувствия мальчишке, которому приходилось часами высекать пальцами звуки из «скользкого» инструмента.
«Ты просто обязан учиться лучше всех в классе», – продолжилась тирада.
«Сенька должен быть умнее меня из-за того, что у него другая национальность?» — обиделся я, поднялся с дивана и хотел приняться за уроки. Выяснилось, что домашние задания не записаны в дневник, а дверь в коридор, где на стене висел телефон, закрыта. Мобильники еще не были в ходу.
До этого дня национальный вопрос никого не волновал в нашем классе, но одно исключение было: признанную звезду пятого «Б» звали Маша Манукян. Её папа, армянин, служил начальником милиции, его никто не видел в школе, и представлялся он ребятам свирепым кавказским Бармалеем в милицейской фуражке, а маму, блондинку с большими круглыми светлыми глазами, похожую на девушку с рекламы финского сыра, мы встречали часто. От неё Маша унаследовала нежные черты лица, а от отца — тёмные глаза, в длинных загибающихся ресницах, и жёсткие блестящие волосы. Должность папаши не позволяла вольностей или заигрываний с девочкой. Мальчишки, только, украдкой смотрели в сторону красавицы.
Теперь в моей голове к армянско-милицейской теме добавилась еврейская.
Когда мы с Сенькой встретились в проходе между партами, я, на всякий случай, дал ему под дых, не сильно, не как во дворе, когда дрался с достойным противником, он был на голову ниже и худее. Схватившись от боли или неожиданности за живот, Сеня резко наклонился вперёд и носом ударился о край парты, пошла кровь.
«В лицо не бил! Скажи им!» — нагло заявил я, когда медсестра выводила его из класса, держа около носа платок, наливавшийся красным.
«Я сам ударился», — подтвердил Семён.
Мне стало тошно, так поступать по понятиям компании, с которой тусовался, было «западло».
Вечером плохое настроение относительно собственной личности усугубил вчерашний голос за стенкой, который включился, как любопытная аудио передача.
«Ты должен уметь договариваться с людьми, мне всё равно, как этого добьёшься, но твоя задача не ссориться, не драться, а договориться».
Я сообразил, что речь шла о разбитом носе.
«Он, итак, ни с кем не ссорился, пока вы не выступили вчера с поучениями», — хотелось крикнуть в защиту Сеньки.
Однако, спокойная манера излагать мысли, уважение говорящим себя и своего сына заставило задуматься о том, что бывает другая жизнь, отличная от нашей с папой, и отношения — другие.
На следующий день в школе я пробубнил что-то про дурацкую шутку и предложил Сене влезть по лесам, их установили в соседнем переулке для ремонта фасада здания городской бани. В окно на третьем этаже можно подсмотреть, как моются женщины. Путь этот открыл парень старше нас по прозвищу Мартын, мой дворовый товарищ по сомнительным играм.
Сеня с радостью согласился, в тот день у него не было музыкальной школы.
Лазил он по лесам не так ловко, как мы, оглядывался по сторонам, смотрел не нарушает ли каких-нибудь правил. Я даже боялся, что свалится вниз.
Через запотевшее стекло мы увидели в душевых кабинах тёток, в основном, пожилых и некрасивых, но одна девочка с тёмными волосами заставила меня помечтать о Маше Манукян. Вдруг, появилась голая мокрая старуха с тазом и плеснула в нашу сторону мыльной пеной. Мы убежали.
— Тебе понравилось?
— Дааа, — ответил Сеня с придыханием, как человек, «познавший» жизнь с неведомой ему стороны.
Вечером я прислушивался, как они с отцом разбирали задачку по математике, решение которой для меня не представило трудностей.
«Посмотрим, кто из нас будет первым», — сказал себе.
Учителя диктовали домашние задания в конце урока, раньше я сидел в это время, что называется, «на низком старте», готовый бежать на перемену. Теперь приходилось фиксировать их в дневнике, чтобы приготовить дома уроки и не посрамить русскую нацию.
— Сенечка, ты сделал ошибку в сочинении, жаль, талантливая работа, но пришлось поставить четыре, — сказала литераторша, и повернулась ко мне.
— Отец за тебя взялся, наконец? – спросила раздражённо, — три ошибки и никуда не годный текст. Герои в твоём сочинении не живут, а «являются», как в плохом сне. Тройка.
С «языками» у меня складывались напряжённые отношения, с английским — хуже, чем с русским. Переводы кое-как получались, а на слух не воспринимал разницу между многими словами, например, «bad» и «bed» или «sea» и «see», не улавливал различия между звуками.
Помню, как во втором классе пришёл домой с надутыми губами.
— Хором — означает петь всем классом? – спросил родителей.
— Да.
— Почему же учительница музыки говорит: «Дети, исполняем песню хором, а ты, Вадик, помолчи»?
Некоторые мелодии мне нравились, но правильно повторить их не мог, а классическую музыку воспринимал, как шум.
Несмотря на различие во вкусах, способностях и воспитании, мы с Сеней были интересны друг другу, и он постепенно становился третьим в нашей с Мартыном компании.
Однажды, старший товарищ предложил попробовать коньяк. Идею поддержали, но на его покупку нужны были деньги.
Пальто Анны Даниловны висело не в комнате, а в коридоре, в кармане я обнаружил кошелёк, достал оттуда купюру, потом поискал портмоне в куртке её мужа, там было много «бумажек», я вытащил меньшего достоинства и положил в пальто соседки, надеялся, что супруги не заметят подмены. Понимал, что Сеньке «слабо» украсть «бабло» у крутого папаши.
Два раза у меня получилось стащить, а на третий – карманы соседей оказались пустыми.
Я приготовился к неприятностям, вплоть до угроз милицией, продумывал варианты, как «отмазаться», но соседи, видимо, никому «не стукнули».
Наступил день, когда Сене не нужно заниматься музыкой, рисованием, английским и немецким.
Я внёс пай за нас двоих. Товарищ бил себя в грудь, обещал вернуть долг, когда заработает. Купили бутылку коньяка.
Мы с Сеней сделали по паре глотков, Мартын отнял у нас и выпил остальное. Я с трудом дошёл до дома, не попал в дверной пролёт, ударился головой о косяк, получил шишку на лбу, свалился на диван.
Разбудил меня голос за заколоченной дверью:
«Еврей не может себе позволить пить водку, принимать наркотики, бездельничать. Что с тобой происходит, Семён? Ты попал в плохую компанию?»
«Нет, — ответил сын, — попробовал вместе с мальчишками, но они — не плохая компания, я знаю это, папа».
Боялся ли Сенька того, что, сдав нас, получит ещё большие неприятности, чем с папашей, не знаю, но не сдал ни разу. Я уже считал его своим другом.
Шишку на моём лбу папа не заметил. Мартына, росшего без отца, мать избила половником, он явился в школу с синяками вокруг глаз. На лице Сени выпитое не отразилось.
У него усугубились трудности с точными науками. Мне они давались легко после того, как взялся за учёбу. Решили математикой и физикой заниматься вдвоём, Сеня объявил дома, что репетитор не нужен, и я зашёл в бывшую квартиру градоначальника с парадного входа, зашёл с мыслями:
«Какой ты, хозяин голоса, вызывающий гамму чувств: от обиды до уважения, заставивший меня размышлять об отличии одной нации от другой?»
Прихожая со старинным трюмо до потолка, три большие комнаты, две из них перегорожены, получилось пять, маленькая кухня и душ. В гостиной — библиотека, около неё — рояль.
Григорий Моисеевич выглядел старше моих родителей, высокий, солидный, почти лысый, глаза – в тёмных тенях. Мама Сени, Елизавета Львовна, врач в детском саду, оказалась маленькой, тихой, милой, заботливой. Старшую сестру Римму я знал по школе. Крупная, в отца, с большой грудью и неограниченными амбициями, она, наверное, никогда не была девчонкой, а, только, смотрящей на всех свысока, поучающей матроной. Готовилась к получению золотой медали. Мне показалось, что Сенька и его мама тушевались при авторитетных членах семьи. Напрасно отец требовал от сына, чтобы тот стал первым, Сенька не мог пройти вперёд, не уступив дорогу тому, кто рядом.
Мы позанимались, и Елизавета Львовна предложила перекусить. По моим понятиям обед состоял из деликатесов. Фаршированную щуку подали, как национальное блюдо. Рыбу поймал для кардиолога его больной.
Длительное время я в одиночестве поглощал борщи Галчонка или сардельки Аллы Даниловны, поэтому чувствовал себя неловко в компании за сервированным столом.
«И мне один раз удалось побывать на рыбалке», — похвастал, желая что-то сказать.
«С папой?» — спросил Григорий Моисеевич.
«Нет, со Славой, хахалем мамы, и его товарищем».
Мои слушатели переглянулись и замерли. Я этого не заметил и бойко продолжил:
«Мы тогда жили в другой квартире, дядя Слава и его приятель собрались рыбачить, мама сказала, чтобы взяли меня с собой. По дороге мужчины приобрели в магазине бутылку водки. Когда подъехали к озеру, поставили её на пенёк. Я схватил удочку, размахнулся, чтобы первым поймать рыбу, попал по бутылке, она упала на камни и разбилась. По лицам дядей понял, что начнётся «трах» по ж…, побежал от них вдоль озера, деревья там не высокие и немного больные, это оказалось болото, в нём увяз. Дядя Слава вытащил меня, чёрная жижа сделала «чпок», а резиновые сапоги остались в трясине. Очень воняло. Меня помыли в озере, завернули в какие-то тряпки и сказали, что придётся возвращаться домой, чтобы отвезти зас…ца».
Не знаю, насколько впечатлил рассказ окружающих, лицо главного человека квартиры оставалось серьёзным, но глаза смеялись.
В школе Сенька перечислил слова, которые за столом произносить не следует. Я думал, что больше не пригласят, но ошибся. С тех пор иногда обедал у них. Считал ли Григорий Моисеевич помощь по физике и математике полезной для сына или же, познакомившись со мной, решил держать наши приключения под контролем, осталось неясным.
Однажды, Елизавета Львовна оказалась у меня в комнате. Я искал клад, раскапывал захоронение на старом кладбище и проткнул руку ржавым гвоздём. На уроках было не по себе, дома стало совсем плохо, тогда Семён и привёл свою маму вместо доктора. На столе стояла грязная посуда после нашего с папой завтрака, на диванах валялась моя одежда, учебники, пол Галчонок подметала в последний раз дня три назад. Температура была высокой. Как в тумане, помню Елизавету Львовну, обсуждающую что-то с Анной Даниловной, прибытие «скорой». Отец отыскал меня на следующий день в больнице, а Сеня принёс книгу «Приключения Тома Сойера», прислал Григорий Моисеевич.
В восьмом классе мальчишки увлеклись химией, носились с идеей устроить взрыв. Я собрал ингредиенты, смешал их в металлическом портсигаре, который валялся в ящике комода. Считал, что в этом контейнере довезу смесь до пустыря, где собирался поразить друзей потрясающим зрелищем, положил портсигар в нагрудный карман рубашки. Мартын обрадовался, встретив меня на улице, хлопнул по груди, и мы с ним взорвались. У него обгорела кисть руки, а на моей коже на всю жизнь отпечатались серп и молот, выбитые на портсигаре.
В выпускном классе рост у меня был: один метр, девяносто сантиметров.
На математической олимпиаде получил диплом и приглашение поступать без экзаменов в престижный ВУЗ. Церемонию вручения посетил папа, директор школы жал ему руку, поздравлял и благодарил за воспитание.
Сколько ни уговаривал Григорий Моисеевич Сеньку, он не выбился в первые ученики, и я — тоже. Ему скучно было заниматься точными науками, а мне не давались языки.
Наше детство совпало с бурными девяностыми годами. Моя комната была заставлена коробками с парфюмерией, закупал её и сбывал азартно, пренебрегая законами торговли и предупреждениями налоговиков. Поссорился с одним торгашом по поводу качества товара, сначала не расплатился из принципа, потом кончились деньги. Ожидалась разборка с бандитами.
С Машей Манукян мы подолгу стояли в парадной, не в силах оторваться друг от друга, она жаловалась, что отец подыскал ей жениха, сына директора рынка. Покрутившись вокруг торговли, я видел, как «сшибают» «бабки» менты, и понимал, что не в силах буду помешать «слиянию капиталов». С горя попробовал наркотики.
В день рождения Мартына мальчишки нашего двора скинулись на подарок для него — проститутку. Оплату за Сеню внёс я. В больших выпуклых глазах друга отражалась неописуемая благодарность. Пока маленькая азиатка с широкими скулами и тяжёлой чёлкой, наблюдала наш мальчишник, ожидая, когда наступит час отрабатывать аванс, мы веселились от души.
Соседи предложили выкупить нашу комнату за хорошую цену, с Украины должна была вернуться дочь Анны Даниловны с мужем и детьми. Отец объявил, что съезжаемся с Галчонком.
Ни за что не получил бы папа моего согласия, но попросила Анна Даниловна. Отказать ей — означало для меня подвести человека, который ни разу не подвёл меня.
Наступал новый век, новое тысячелетие… Что у меня впереди?
Бандитский «наезд» по поводу неоплаченного товара, разборки с всемогущим отцом Маши из-за дочери, она категорически не хотела выходить замуж по его указке, к тому же он мог инкриминировать мне незаконную торговлю, и, наконец, проживание в общей квартире с отвратительной, будто выстиранной в хлорке, женщиной по имени Галчонок.
Уйти из дома? Погрузиться в криминальную среду? Так поступил Мартын, и погиб, угнав мотоцикл баснословной цены и врезавшись на нём в стену дома. Это была первая в жизни дворовых ребят потеря и, к сожалению, не последняя.
Учитель математики видел меня на математическом факультете университета.
— Толковый ты парень, — произнёс Григорий Моисеевич, — но ещё пять лет учёбы тебе на свободе не продержаться. Нужно поступать в военное училище, причём, не в нашем городе. Армия – не сахар, но другого пути не вижу.
Я сделал так, как посоветовал мне взрослый умный человек, жизненному опыту и мудрости которого доверял.
Никто не понял, куда пропал Вадик, пока перед принятием присяги не пришли письма: отцу — с наилучшими пожеланиями и Маше Манукян — с просьбой поверить, что поступил правильно.
Невозможно объяснить, как пребывание в военном ВУЗе тяготило, ломало парня, привыкшего к полному отсутствию контроля. Сбежал бы, но некуда и не к кому. Если случались драки, приводил в себя авторитетный голос, звучащий в моей голове:
«Ты должен уметь договариваться».
Задетый за живое, не раз был готов убить офицеров, которые показывали свою власть над нами, но не убил и мне вручили красный диплом.
В названии полученной специальности нет слов: «компьютер», «программист» или «сисадмин», как мне хотелось когда-то, термины там связаны с очень серьёзным оружием.
Теперь, через «n» лет после окончания детства, занимаю должность начальника гарнизона в городке Заполярья, несу ответственность за людей, полигон и прочее.
Готов ли «отыграться» на офицерах ниже рангом или матросах за оскорбительное отношение к себе во время учёбы и сборов?
Нет, сам был таким же, да и не забыл, как главный врач учил сына:
«Никогда не кичись перед подчинёнными, они, в любом случае, обязаны выполнить твоё распоряжение, разница, лишь в том, что подумают, выйдя из кабинета начальника: хороший ты человек или дерьмо».
Три попытки Сени попасть в консерваторию оказались безуспешными. Закончил институт кино и телевидения, снимает фильмы. Заработки — не регулярные, но выше моих.
Иногда, мы, смеясь, обсуждаем, сколько процентов набежало на долг за коньяк и проститутку.
Елизавета Львовна умерла от скоротечного рака тихо, не требуя внимания к своей персоне, будто вышла в другую комнату. После похорон у известного кардиолога случился инсульт, не встаёт с постели. Сын ухаживает за отцом, нанимает сиделку. Семьёй не обзавёлся.
«Кому я нужен с больным папой?»
«Но дама сердца имеется?»
«Да, хорошая женщина, ходим в филармонию. Если сделает мне предложение, другое дело, а сам не осмелюсь»
«Риммка помогает?»
«О чём ты говоришь, двое детей, собирается защищать докторскую в Первом меде».
Сеня снова пропустил её вперёд, впрочем, она никому не уступила бы дорогу. Его отец учил, что на мужчине лежит ответственность за семью. Сенька взял на себя ответственность.
Считаю его лучшим другом. Как воспитывать сына и дочь, мне известно, слышал не раз голос за дверью, а до идиллии с женой далеко, тайной остались диалоги родителей Сени, между их спальней и нашей с папой комнатой располагалась «детская».
О матери моей ничего неизвестно. Дома у отца не был ни разу. Возможно, Галина Васильевна ни в чём не виновата, всё-таки, семь лет стирала моё бельё и готовила еду, но не могу забыть заискивающий голос отца и приторно-сладкое: «Галчонок».
Если приезжаю в город детства, останавливаюсь в гостинице, встречаемся с папой в кафе, как дальние родственники или просто знакомые люди. Никаких чувств к серому человеку с виноватой улыбкой не испытываю, разве что, жалость. Подозреваю, что согрешила на стороне моя норовистая мама за девять месяцев до рождения сына, настолько мы с отцом не похожи.
Визит к Григорию Моисеевичу считаю для себя обязательным.
В последний раз, Сеня сказал, стесняясь:
— Извини, отец плох, с трудом разговаривает, пребывает в депрессии. Я тебя предупредил. Пойдёшь?
— Да.
Парадная лестница, квартира градоначальника, библиотека, рояль, ничего не изменилось за последние годы, разве что, появился слой пыли на поверхности инструмента. Старик, лежащий в постели, обрадовался, ожили чёрные глаза на посеревшем лице.
— Здравствуй…, Вадик…, а я боялся, что не увижу тебя больше, — медленно, но чётко произнесённые слова.
— Ты, посмотри, как у него здорово получилось, — прошептал в восторге друг и подставил мне стул.
Я сел, пожал прохладную руку, почувствовал ответное слабое шевеление пальцев.
— Высокий…, сильный…, здоровый…, красивый…, молодец, пробился, а какая сложная была жизнь…, никто не помогал, не воспитывал, но чувствовалась сила внутри…, динамика, — продолжал говорить Григорий Моисеевич, — часто… видел в тебе… себя.
Смешно вспоминать через много лет, чьи уроки, звучащие за стеной, усваивал мальчишка, оказавшийся ненужным родителям.
Безмерны моя благодарность отцу-наставнику, уважение и любовь.