Рыбалка

Я сижу на шатком табурете в больничной палате. Когда-то она была белой, но время и тяжёлые болезни сделали её безжизненно-серой. У больных нет выбора, да и им в основном всё равно — они тут без сознания. А родственники впитывают серый цвет как запах спирта — здесь это тяжелый запах. Не живой. Обшарпанные стены, старые трубы. А ведь это лучшее, куда мы смогли определить Женьку.

Палата интенсивной терапии.

Я сижу на шатком табурете в унылой палате и смотрю на изможденное Женькино лицо. Парадокс. Этот старый дурак сам себя убивает. Размазня. Я его ненавижу, но как мне жить без него? Лучший друг, вместе мы прошли огонь и воду, и вот теперь — трубы. Гнилые трубы мутного водопровода в палате, прозрачные трубки жизнеобеспечения, что торчат пачкой из него, и толстая, гулкая труба стояка в туалете с помоями, рвотой и кровавыми бинтами за тонкой стенкой.

Я сижу у самой кровати и держу Женькину тонкую руку над прохудившейся простынью. Это сложно — в его запястье и средний палец врезаны катетеры, кисть перемотана стиранными бинтами, и рука едва теплая, но я вижу, как он дышит. Жив. Пока он без сознания, а может это наркоз или, слава богу, глубокий сон, я думаю, что ему сказать. У меня куча времени, но я тороплюсь. За прошедшие два часа ничего дельного в голову так и не пришло. Я готов говорить любую ересь, любую ложь — лишь бы он перестал себя убивать. Надоело терять друзей. Молодых, красивых, полных энергии, принимающих всё слишком близком к сердцу. Буквально.

Психосоматика когда-то была теорией, теперь — суровая реальность. Женька, некогда румяный, полнотелый, если не сказать жирный, лежал сейчас на узкой больничной койке как сбитое метеоритом дерево. Измочаленный ствол, поломанные ветки. А ведь бабы к нему липли, как пчелы на мед — и при этом страшный, как грех божий. Завидую. Завидовал. Да, где эти сотни баб, когда ему это действительно нужно? Нет их. Из семьи он ушел, собственная мать чуть не довела до могилы, остались только мы. Друзья.

Вот ведь как устроено. De iure и de facto в нашем обществе самыми близкими становятся абсолютно чужие люди. Даже наследники по крови идут вторыми в очереди за наследством. И когда он придет в себя, я буду лить ему в уши именно это — ты её разлюбил, всё кончилось, вы теперь чужие.
А как же мама, спросит он? Дурак. Плюнь и разотри — она своими разговорами довела тебя до этого. Но нельзя. Нельзя маму послать — это самое родное, что у нас есть. Но погоди, и мы ведь тоже для неё, разве нет? Разве можно убивать своё дитя? А ты точно знаешь, что с ним творится, ты его вырастила, ты знаешь все его привычки, все ужимки Ты делаешь это специально. Ты знаешь, какой он наивный и доверчивый, этот мачо, герой, гроза всего города. Видел я как-то, как Женька встретился лицом к лицу на очередной тусе с Егором — два альфа-самца стояли друг на против друга и молчали. Им нечего было сказать, они оценивали и боролись. Молча.
Они знали о сопернике много лет, но избегали и лишь случайно пересеклись. Девушек тогда как ветром сдуло, всех разом. Фемок, мужененавистниц, блядей, жен и просто приличных дам — их просто разом не стало в том душном прокуренном баре, где первобытное взяло верх над цивилизацией.
И что за этим стоит? Пацан, вечно молодой, вечно пьяный, ты веришь словам матери больше, чем себе. Женька, старый ты дурак. А ведь тебе еще нет и тридцати!

Ты очнешься и я скажу тебе: когда уходит любовь — помидоры вянут сразу. Всё — вы с ней уже чужие люди. Как оказалось, бывшей жене нужно, чтобы как у всех. Ребенок, муж. Дом, семья, быт. Да и поговорки на её стороне. «Бьет — значит любит», «Гулена все равно домой идет» и прочая ересь для успокоения. И не понимает она, не хочет понимать, что всё кончилось давным давно. И рыдает в трубку любимой свекрови, жалуется на тяжелую свою женскую долю. Ей хотелось стабильности с интересным красавцем, штампа в паспорте с лучшим парнем на улице. А он хотел?

А его мама что? Девочку хотела, потому так слушает невестку, потому так рвет нервы родному сыну, что он… Нда. При смерти он. А не остановится — убьет его. Так ему и надо, гулёне, неча семью-то предавать!

Быть может ты подумаешь, что я тебя выгораживаю? А, Жень? Ничего ты не думаешь, наверно витаешь среди розовых кубов наркотического сна, лишь грудь изредка вздымается. Мне тебя по-человечески жаль. Я вижу, как ты убиваешься по мелкой, она тебя волнует больше всего на свете. Дитя раннего брака, она всё твоё родное. Кровь от крови. Ради неё ты готов на всё, даже развестись, и я тебя понимаю. Её будет лучше с матерью-одиночкой, чем так. Скандалы каждый день между чужими людьми, сдерживаемыми вместе лишь штампом с замызганных книжках. Ребенок такого не заслуживает, верно?

Да, дружище, я готов нести любую ересь, всякий вздор, лишь бы ты перестал себя убивать. Жень?

Тихо встаю. Скрипят застоявшиеся колени, хрустят позвонки от долгой неподвижной позы. Мне пора.

— Славка, как я рад тебя видеть! А где все? Слушай, пошли на рыбалку? Мы так давно там не были…

Я застываю у двери, едва услышав шорох на кровати и говорю совсем не то, что хотел сказать:

— Да, чувак! Водочки возьмем, все снасти у меня есть.

— И чтобы никаких баб! — Женька уже совсем не похож сам на себя. Бледный, но повеселевший, он устраивается в кровати, морщась от боли в потревоженных иглами венах.

— Никаких баб, обещаю.