Сани 1943 года

Январское утро 1943 года выдалось на славу. Морозный денек смягчало теплое
солнышко, основательно прогревавшее толстый войлок шинели. Прекрасное
настроение владело всеми.
Красноармейцы, еще вчера угрюмо-замкнутые, сегодня радовались вовсю. Был слышен
веселый смех, пиликанье какого-то инструмента: то ли расстроенной гармошки, а
может быть и того нехитрого «солдатского мешочка», что обычно возникают на
таких вот привалах в хорошую погоду, под хорошее настроение. И откуда берется
подобная фантазия у солдата. С самым решительным видом берет он кусок парусины,
что там еще попадется под руку, и, глядишь, через час-другой, сбившись в круг,
слушают бойцы хохот и свистящее завывание нехитрого инструмента, появившегося
на свет благодаря только солдатской изворотливости и смекалке.
День стоял прекрасный, наш батальон дорожного управления 20-й Армии разместили
на квартирах в селе Середа, Шаховского района Московской области. Бои были
жестокие, ни дня не выпадало, чтоб отдохнуть, как полагается. Наше отделение
связи включало несколько человек, так называемых особистов, чья задача
заключалась в том, чтобы в особых условиях, то есть в период самого
ожесточенного боя, а только тогда и рвало линию связи, немедленно устранять
неполадки. Сами можете себе представить, что за работа осталась у нас позади. О
том, что нас ждет дальше, мы старались не задумываться, ведь предстояли
тяжелые, может быть несказанно более тяжелые, чем прошедшие бои.
Но сейчас нас, группу, состоявшую из пяти человек, в которую входил и я, более
всего интересовало, как можно наиболее продуктивно провести этот шикарный
денек. Собравшись вместе, что было для нас делом привычным, так как не только
служба, но, как говорится, и дружба, да еще фронтовая, крепко связала нас, мы
решили сходить в лес, который виднелся на холмах. Даже отсюда было видно, как
резвится там ребятня. И все мы разом почувствовали непреодолимую тягу к этой
шумной ораве ребят, так беззаботно веселившихся, невзирая на голод и разруху,
царившую вокруг и повсюду. И нам страшно захотелось включиться в эту
беззаботность, шалую игру и так же не думая ни о чем, забыться хотя бы на
время, не вспоминать ужас этой проклятой войны, которая коснулась
непосредственно нас и начала перекраивать, дубить наши души. Что поделаешь,
солдат, неси свою ношу. Ношу страданий и испытаний, выпавших на твою долю ведь
война! Но война войной, а нам в ту пору было всего-то по девятнадцать.
Старшему, Михаилу Захаровичу, как мы его называли, было двадцать три. И можете
представить, какое желание поваляться в снегу, не оглядываясь на свист снаряда
в спину, овладело нашими душами. Нырнуть с ледяной горы и лететь, упиваясь
морозным свежим воздухом, под свист и хохот друзей. И вот наша мечта наяву, да
еще так недалеко от нашего расположения. Не сговариваясь, разом направились мы
туда, сдерживаясь, чтобы не бросится бегом, хотя так хотелось побежать
наперегонки в веселой компании своих товарищей. И наверняка об этом думал
каждый из нас, но война наложила свою печать, и все понимали, что это будет
вовсе не солидно выглядеть — ведь мы нюхнувшие пороху солдаты, а не
какое-нибудь желторотое пополнение из тыла. За плечами были полтора года фронта.
По мере приближения к цели нашего пути мы преодолевали завалы из покореженного
металла: это были останки каких-то баков, разорванных в клочья, остатки
орудийных стволов, торчавших из снега, словно трубы занесенных метелью хат. Все
ближе и ближе, и вот мы уже почти на месте. Веселые лица ребятишек светятся
радостью. Еще издали, увидев нас, пробирающихся сквозь завалы из металлических
обломков, они махали нам руками и громко смеялись. Кто-то струйно свистнул,
подражая свисту летящего снаряда, и дружное эхо «ложись!» разнеслось среди них.
Как хорошо, что это только беззаботные шутки детей. Имитируемый свист был
настолько реальным, что мы даже невольно пригнулись. Я поймал себе на мысли,
что почувствовал даже знакомый холодок в затылке, как частенько бывало на
линии, когда невидимый снаряд своим свистом словно приковывал на месте. Но это
было совсем другое неприятное ощущение, только где-то там далеко внутри екнуло
сердце: «Вот молодцы! Как умеют! В другое время этот артист мог бы кричать
петухом или заливать соловьиной трелью».
Выскочив из сугробов на уже натопанную ребятами тропу, я не выдержал и, на ходу
скинув намокшую от талого снега шинель, с криком бросился навстречу летевшему с
горы светловолосому парнишке, который искусно притормаживая то одной, то другой
ногой, правил ход своих саней.
Пытаясь поймать его на ходу, я стал приблизительно рассчитывать траекторию
полета его саней, чтобы захватить его врасплох и не дать ему, увернувшись,
проскочить мимо. При этом я начал машинально изучать то снаряжение, которое и
представляло собой сани. Мальчонка, увидев мои действия внизу, тоже включился в
игру. Он тут же с удвоенным рвением вцепился в подлокотник своего мудреного
устройства и с веселым азартом закрутил невероятный вираж: вытянув во всю длину
свою ногу, сделал крутой рывок- поворот вокруг пирамидообразного сугроба. После
этого он остановился и перевернул сани сверху вниз так, что подлокотники уже
должны были выполнять роль коньков. Это было сделано так быстро, что я понял —
этот виртуоз не новичок в санном деле. Вот сани уже готовы к новому виражу. И
паренек стремглав летит по свежему снегу, а его хитро-мудрое устройство режет
коньками-подлокотниками рыхлый наст. Сообразив, что расстояние от меня до чащи
кустарника его спасительная территория, он уверенно двинул вниз. Увлекшись
игрой, все больше удивляясь уменью мальчика владеть санями, я все более
удивлялся, и все более мной овладевало чувство непонятного страха и недоумения.
В контурах этой стремительно летящей на меня конструкции я все больше улавливал
очертания человеческого тела. Но это было только мгновение: мысль показалось
мне какой-то дико-нереальной в этой ситуации.
Детский хохот перешел в визжание, сани все ближе, я, изловчившись, преграждаю
им путь. Прыгнув как можно дальше, на ходу хватаю сани за подлокотники-полозья.
Мальчонка продолжал истошно визжать. Лицо его, счастливое и раскрасневшееся,
откинуто назад, рот открыт, пойманный мною, он визжит во всю мощь своих детских
легких.
Но его я уже не слышу, это радостное, возбужденное лицо паренька уплывает в
туман, переходит на другой план и вовсе исчезает. А вместо него у меня перед
глазами появляется призрак. Пергаментного цвета, заросшее черной щетиной, лицо
человека лет сорока беспристрастно и угрюмо — это лицо мертвеца. Мысль,
посетившая меня ненароком в начале игры, стала жуткой явью: это действительно
было мертвое тело немецкого солдата, труп.
Мальчишка визжал, ползая по снегу возле меня, а я лежал на боку, все еще держа
сани за подлокотники. Это были руки человека, согнутые в локтях. Примороженное
тело имело настолько неестественный вид, что очень трудно было здравому разуму
сразу определить в нем человеческое существо. К неестественно сложенным в
коленях ногам, а точнее к их ступням, проволокой были прикручены две дощечки
лыж, на шее они были закреплены таким же образом. Руки согнуты в локтях и как
бы представляют собой подлокотники. Это было жуткое по сути, но явно
продуманное и ценное для мальчика устройство.
Мальчик вдруг перестал смеяться и визжать, видимо мой вид и дикое выражение
лица испугало его.
— Дядя, ты ушибся что ли?
Услышав вопрос с его стороны, я стал приходить в себя.
— Дядя, ты ушибся что ли?
Я резко отдернул руки от трупа и перевернулся на спину. Но мертвое тело,
продолжая выполнять свою функцию саней, тут же опять подперло меня своими
руками- подлокотниками. Дернувшись всем телом, я оттолкнулся от него и
покатился вниз. Сани-труп двинулись за мной. Постепенно мной начало овладевать
состояние панического ужаса. Я отталкивал мертвеца от себя, скатываясь с горки
все дальше и дальше, но он, как и прежде, преследовал меня, наезжая своими
лыжами-руками мне на грудь. И тут крик вырвался из моей груди, дикий и
ненастоящий, словно я слышал его откуда-то издалека. Я кричал что было мочи, во
мне кричало все то, что накопилось за годы войны: кровь, ужас бомбежек, этот
обмороженный труп. Это был крик человеческой души, возмущенной происходящим
вокруг ужасом.
Снег, облепивший мое лицо, труп, подпиравший меня, тихий плач мальчика, все это
перемешалось у меня в голове в одну кошмарную кашу. Из шокового оцепенения меня
вырвал мой товарищ, видимо понявший, в какое состояние я себя вогнал.
Почувствовав, как кто-то трясет меня за ворот гимнастерки, я открыл глаза и
сразу же увидел лицо мальчика. Оно не выражало ничего кроме притворного
сочувствия и наивного удивления.
Взглянув наверх, туда, откуда прикатил на своих санях мальчик, я увидел череду
ребят, застывших в немом удивлении от происшедшего внизу. Они стояли, не
понимая, почему такой бравый боец Красной Армии, каким им показался я, громко
плачет и кричит оттого, что столкнулся с санями. Они так часто падали и
переворачивались, набивая себе, синяки и шишки, но никто из них так не плакал и
не кричал. Некоторые даже посмеивались: «Посмотрите, какой слабак, а еще
солдат».
На обратном пути уже ни солнце, ни ветерок не радовали меня, впереди был фронт.
Но, видимо, привычные фронтовые смерть, грязь и неустройство были роднее мне,
чем та смерть человеческой морали и души, которые царили на наполненной
солнечным светом и гомоном ребятни снежной горке. Мы шли, понурив головы, у
каждого были свои мысли, но я наверняка знаю, что они были не о солнце и
хорошей погоде, что еще так недавно завораживали нас. Война поймала нас в свои
сети и каждодневно, сиюминутно калечила наши души своими сюрпризами. Да и не
только нас, как оказалось. Мы привыкли убивать на войне, привыкли относиться к
человеческой жизни как к мишени. Дети, с которыми мы только что столкнулись,
привыкли жить на войне. Война сплела в чудовищный клубок жизни и смерти все то,
что происходило рядом с нами и было обыденной реальностью каждого дня.
Уже пройдя большую часть пути, я оглянулся. На горке, залитой солнцем, опять
кипела обычная ребячья жизнь — крики, хохот. Все было так же, как и до нашего
вторжения, которое на время оборвало это непринужденное веселье. Всматриваясь в
фигурки ребят, я с содроганием понял, что каждый из них, соскользнув с веселым
хохотом с горы, затягивал потом наверх для очередного проезда своего немца.