Книга «»
"Заблудший" (Глава 1)
Нашедшемупрочесть Возрастные ограничения 18+
Он сидел на корточках в вырытом в грязной земле окопе, неудобно поджав по себя ноги так, что они затекли и онемели. Во рту пересохло, и давно уже хотелось есть, но он продолжал пристально глядеть на горизонт, ожидая их. Он понимал, что они могут возникнуть также внезапно, как это случилось в прошлый раз, когда погибла Она… жгучая волна ненависти охватила его, подкатила к горлу комком, глаза заполнили слезы злости и отчаяния: разве можно ненавидеть сильнее?..
Он все чаще ловил себя на том, что не находит ответа на вопрос: что он делает здесь. На этой чужой земле, пахнущей чужими запахами, говорящей на чужом языке, живущей чужой жизнью. Думал, но не находил ответа. Все, что ранее там на родине, в Казахстане имело для него такой важный смысл, здесь – обесценилось, поблекло.
Он давно уже не спит так, как спал в детстве. Там на родной земле в их маленьком шахтерском городке, где жили его родители, родители-его-родителей, братья-и-сестры, он был одним из многих обычных советских детей, а потом и постсоветских подростков, которые мечтали просто кем-то стать, жениться, обзавестись работой и приличным жильем. Обычные рядовые мечты сотен тысяч таких же молодых ребят. Раньше дома во сне ему часто снилось, что повзрослев он обзаведется своим собственным мал шаруашылыгы, будет иметь большое стадо баранов и лошадей. Он всегда любил животных: интуитивно чувствовал их природную честность и доброту – те качества, которые он редко встречал в людях. Поэтому любить людей ему представлялось гораздо более трудным занятием. И снились ему чаще животные.
Теперь он часто вспоминал, как просыпался от запаха маминых свежеприготовленных лепешек, предвкушая их скорое поедание и мысленно улыбаясь, и это ощущение дома и теплоты пробуждалось в нем, как нечто физически ощущимое, как будто растекаясь по телу в венах и тканях. Сейчас он вспомнил вдруг этот запах, и тоска, томящая и кровоточащая — по всему тому далекому и близкому душе — отозвалась в нем – тоска по родине…
Он давно уже был и ощущал себя иным, чем он был прежде, теперь он – воин. Еще недавно он, не колеблясь, ответил бы любому, что эта особая избранность была ему за что-то дарована свыше…Но что-то в этом решении теперь начинало казаться ему неверным, как будто не находился нужный пазл, чтобы собрать воедино картинку…
Теперь его звали Абдуллой — новым именем — как только он ступил сюда на новую чужую землю. Его прежнее имя, данное ему при рождении матерью, он уже стал забывать. Абдулла – «раб Божий» с арабского, как нельзя отражало его теперешнюю суть и весь смысл существования, подчиненный служению Всемогущему Аллаху.
Вдруг он увидел перед собой Её: такую пугливую и немного нескладную, с телом подростка. Она стояла напротив, улыбалась еле заметной, стыдливой улыбкой, и махала ему рукой, как будто подзывая к себе… Он поднялся слегка, поддался вперед грудью, пытаясь коснуться Её рукой, но… образ тут же исчез… растворился, как бы растаял в воздухе… Чертова пустыня! Опять играет с ним, опять ложь… и губы его затряслись от волнения. Его рыжие волосы, приобретшие от грязи оттенок скорее бурый, обрамляли его лицо, и всякий раз, когда он как теперь волновался, то пытался рукой как бы откинуть их назад, как бы успокоить себя.
Отомстить. Всем им, иным, врагам. Только чувство ненависти питало сейчас его, вместо воды и хлеба. Только ненависть застилала глаза.
Он сидел так согнувшись уже более часа, и совсем уже не ощущал своих ног, в сквозь пелену пыли перед глазами плыли только частые здесь «перекати-поле». Глаза наливались усталостью и смыкались внезапно помимо его воли. В один из таких моментов, когда на считанные доли секунды сознание ускользало от него, прогремел взрыв на его головой такой силы, что на мгновение он будто выключился совсем… Звенящее облако пыли гудело в висках, и ничего и никого не было видно вокруг на сотни метров.
***
Она, поджав губы, сидела и смотрела в окно. Слегка сутулившись, как будто желая казаться меньше, чем она есть, она и в жизни старалась как будто занимать чуть меньше места, чем обычный человек. Как если бы ее совсем не было.
Изредка она отхлебывала из чашки с отколотой ручкой маленькими глотками разогретый чай: смысла заваривать новый, чтобы попить чаю в одиночестве, она не нашла, поэтому просто подогрела тот, что заваривала вчера. Одна глядела в одну точку за окном, как будто ища смысл в этой точке, и, конечно, его не находила.
Нет, она не желала думать об этом. Ее вины в произошедшем не было никакой. Просто плохие гены: разве не понятно, что нормальный здоровый человек не пошел бы на такое. Конечно, это ведь очевидно. Она гнала эти скверные мысли, лучше не думать об этом. Лучше постараться забыть.
***
90-е принесли семье не только финансовые испытания: разом сгорели, обесценились все накопления семьи предыдущих десяти лет, на талоны и ее постоянно задерживаемую зарплату на заводе, а также скудные мужние заработки, стало совершенно невозможно выживать их большой семье. Однако не это было самым страшным, а то, что надломился моральный стержень их существования: буквально в одно мгновение – они, прежде уважаемые и бывшие на высоком счету специалисты – она, инженер и муж – до этого известный и успешный журналист – стали никем. Пришло время коммерсантов, воров и бандитов разного розлива.
Биржан рос пухлым доверчивым мальчиком, у которого во дворе поначалу совершенно не ладились отношения с другими ребятами. Он доверчиво мог отдать последнее и был, что говорят, «душа нараспашку», но то ли из-за его полноты, то ли из-за неприкрытой доброты, часто был битым другими мальчишками: приходил домой в слезах и порванной в драке одежде. И так продолжалось достаточно долго.
Мать стирала его грязное белье, штопала его, по ходу вытирая слезы на лице сына, и злясь, говорила:
— Биржан, ну сколько можно? Сил моих больше нет! Нужно уметь давать отпор врагам: нужно учиться давать сдачу и защищаться…
Биржан молча слушал мать и молчал, но однажды, после нескольких месяцев таких издевок и побоев, он пришел домой иным – снова вымазанным в грязи после очередной драки, но в этот раз – без единой слезинки на глазах, вытянутым и молчаливым – и как будто даже немного подросшим: он научился давать сдачу. После этого мама больше никогда не видела его слез. Ее сын научился за себя постоять.
Время было смутным, непростым. Огромные очереди, и то и там спивающиеся вчерашние благополучные, и теперь сломанные интеллигенты, и женщины, не нашедшие опору в своих мужьях – все это отдаляло многих, делая чужими людей даже внутри одной семьи.
Растущий организм Биржана, требущий полноценного питания и ухода, заставлял подростка просить больше, чем могла дать ему в условиях жесткой экономии мать:
— Апа, я хочу есть, — говорил идущий в рост не по дням, а по часам подросток,
— Иди, погуляй на улице, — отвечала мать, скрывая подступавшие слезы: на обед она намеревалась подать макароны с обжаренным на дешевом разливном масле луком и хлеб, если получится его отхватить, выстояв в двухчасовой очереди. – Далада шык, погуляй пока…
Чем кормить детей, она не знала. От бессилия, а по большей степени – от злости на супруга, мать черствела, становясь чернее лицом и уже совсем не смеялась, как это делала раньше в молодости – заливисто и громко.
Биржан, вздохнув и выпив немного воды, шел на улицу – место развлечений и опасных игр, но и то единственное, что можно было себе позволить в то время бесплатно.
***
Он попытался открыть глаза, но веки тяжелые, будто «свинцовые», упорно не желали подниматься. Немного качнувшись, он ощутил пронзительную боль в колене, и вскрикнул. Усилием воли, он, полусгорбленный, заставил себя приподняться под слоем обломков и земли, засыпавших его с головой и, тем самым, позволивших ему выжить, и огляделся кругом: вокруг все было в пепле и дыме. Он не нашел рядом с окопом стоявшего прежде их временного укрытия, и не увидел ничего живого вокруг — все было уничтожено от удара взрывной волны, которая казалось подчистую смела их, так называемый, лагерь, разбитый в низине маленькой реки. Еще утром эта речка несла мутную и еле пригодную для питья воду: теперь же она будто окрасилась яркой алой краской – это текла по ней кровь его соратников, погибших под обстрелом и лежавших в неудобных позах вокруг ручья, будто в последний раз пытаясь испить из него…
Сделав пару неосторожных шагов, он резко подвернул раненное колено и упал навзничь, потеряв сознание от нечеловеческой боли…
Он не знал точно, сколько ему пришлось лежать так в забытьи раненным, обдуваемым всеми ветрами, посреди холодной и безжизненной пустыни. Сознание то приходило к нему, то покидало, придавая призрачность самому его существованию и обесценивая время вокруг. Не осознавая полностью, он как никогда ранее, чувствовал рядом дыхание смерти.
***
Сейчас Сания не могла бы уже вспомнить, когда случился в ней этот надлом…
Она была второй женой у мужа: в том первом его неудавшемся браке, о котором супруг вспоминать не любил, у него остался сын. Женщина понимала, что значит для казахского мужчины – сын, это продолжатель фамилии, рода, наследник. Старый пережиток прошлого, который никак не хотел изживаться и в условиях советского строя. Поэтому интуитивно Сания с первых дней их совместной жизни хотела родить ему мальчика…
Первой у них родилась дочь, но это не расстроило молодых родителей. Волнительное чувство – стать мамой орущего и живого комочка – перекрыло для нее все предыдущие, померкшие по значимости события жизни. Впервые Сания четко осознала, что высшее предназначение женщины на Земле – это быть матерью. Это одновременно и божественная привилегия, и огромная ноша, которую придется нести все последующие годы, но пока она наслаждалась материнством.
Быт нисколько не утомлял ее: после тяжелой деревенской жизни в ее уже таком далеком детстве, уже будучи в браке, Сания радовалась обычным и доступным для простой советской семьи вещам – отдельной собственной малогабаритной квартире, выданной им после рождения двойняшек государством. Благоустроенной 6-метровой кухне с водопроводом и собственной электрической плитой. Трем комнатам – спальне и детской, и просторному залу с балконом окнами во двор, которые она любовно обустраивала по собственному вкусу. Она работала на заводе, инженером, и у мужа все ладилось в журналистской карьере: Сания понимала, что в детстве ей, простой аульской девочке, такое счастье и успех даже не снились.
Когда она только пошла в первый класс в единственной русской школе в их ауле, то ни слова не знала на русском, поскольку дома неграмотные родители: отец, умевший писать только свои имя и фамилию, а мать и более того не умевшая и подписывавшая редкую бумагу, неторопливым и аккуратным отпечатком большого пальца, просто обмакнув его перед этим в чернила, говорили только на родном казахском языке. Со временем же, закончив школу, и даже, на удивление всей деревне, поступив в столичный университет, Сания все меньше и меньше говорила на родном языке, предпочитая русский, и пропитываясь все более и более коммунистическим настроем партии и наставлениями сменяющихся вождей.
Из ее мышления выходило так, что вроде бы мусульманская вера и была верой ее родителей и прадедов, но покрывалась со временем в ее глазах, налетом какой-то далеко уходящей в прошлое истории, не имеющей ничего общего с советской действительностью. Она даже хранила рядом «Справочник атеиста» — учебник, который довелось освоить во время учебы в университете. В этом отношении мысли ее с мужем были скорее созвучны, поскольку также были созвучны миллионам других таких же советских граждан.
За первой дочкой, родились погодки – и снова девочки… Сания одновременно с первой радостью, что разрешилась, начинала испытывать горькое разочарование от материнства, поскольку основная ее мечта – родить мужу сына – не спешила осуществляться! Она вспоминала слова своей матери о том, что «ущербна та женщина, что рожает только девчонок на свет, не умея родить сына», и плакала ночами от стыда перед мужем и мечтая, что все же это произойдет.
Уже ближе к сорока, снова забеременев и скрывая до позднего срока свое положение, Сания наконец родила мальчика. Счастье – держать в своих руках сына, наследника, переполняло женщину до краев: она больше не считала себя ущербной. Задача ее на Земле – выполнена, так думала Сания.
Да, она ждала сына. И нисколько не стеснялась даже перед самой собой, что совсем не была рада и девочкам-двойняшкам, которые родились такими красивыми: черненькая, вся в отца, и светленькая, совсем не похожая на казашку, младшая из них…
Что вкладывала она в это понятие: сын? Что теперь она под защитой до конца своих дней? Что род ее мужа и она сама имеет продолжение через сына? Что он возьмет все самое лучшее, что есть в ней самой и в своем отце, и сделает больше, чем они успели, больше, чем они сами смогли в своей жизни достичь?.. Она не знала ответа на эти вопросы: просто полюбила его с жаром, со страстью, с какой-то неведомой одержимостью, как если он и был — то единственное, ради чего она и жила до этого момента все эти годы!
***
Биржан одновременно и боялся отца, и уважал. Уважал, поскольку никогда в жизни не видел более начитанного человека: казалось ткни в любую точку на карте — и отец начнет рассказывать удивительные истории об этом месте на планете, перемежая рассказ историческими фактами и яркими картинками, поражая и вызывая восхищение умом и эрудированностью. Нет, подобных ему, хотя бы рядом стоящих людей – он не знал. Боялся: из-за отцовской вспыльчивости… Благодаря какому-то только им измеримому чувству справедливости, отец его не знал полутонов, не любил лукавства, вранья, и потому был резок, встретив лишь малейший намек на них. И жил своей жизнью: работой и своими мыслями, чаще не замечая его, Биржана.
Отец любил работать по ночам: когда весь их многоквартирный «хрущевский» дом притихал после дневных забот и уходил в глубокий сон, он просыпался и в зале, где стоял его небольшой журнальный столик, писал, встречая утро уже готовой статьей. Иногда Биржан, проснувшись по утру, вместе с сестрами наблюдал картину: отца и рядом сидящую сонную еще мать, что-то тихо обсуждавших. Бывало, отец что-то с жаром доказывал матери, та лишь в свою очередь тихо поправляла его, не будучи в настроении спорить с энергией отца. Когда он будет вспоминать это позднее, он поймет, что — то было одно из самых счастливых моментов его детства.
— Биржана нужно отдать в музыкальную школу, — слегка приподняв голову и мечтательно закрыв глаза, — сказала однажды мать, — когда вырастет – станет композитором!
— Ну что ж, Сая, — решай сама. Ты знаешь, младшая из двойняшек ходит, я не против – пусть попробует бала.
И так Биржан начал посещать музыкалку вместе со старшей сестрой. Особыми талантами – слухом или голосом – он не отличался. Однако само знание, что он посещает такое культурное место: является учеником первого класса Детской музыкальной школы, делало его в собственных глазах значительным и важным. Поэтому он достаточно основательно подготавливал свои учебники по «Специальности», «Сольфеджио» и музыкальной литературе, нотные тетради, ручки и пуговки (которые служили имитацией нот для их быстрого усвоения): все это аккуратно укладывалось в папку из кожзама с нотным станом и нотами, выбитыми на оборотной стороне.
В музыкальную школу Биржан приходил заранее, урока за два-три до начала. Одетый в белую рубашку, брюки и ботинки с папкой в одной руке – он важно расхаживал по коридорам музыкальной школы с мечтательным и серьезным видом, создавая впечатление музыканта, подающего большие надежды. Все это в совокупности с его полноватой фигурой – делало этого пухленького и серьезного мальчика очень милым в глазах преподавателей, и заставляло ставить зачеты и четверки, несмотря на откровенные трудности ученика. Спустя полгода обоюдных мучений, его классный педагог, не выдержав, вызвала на разговор мать Биржана:
— Понимаете, только поймите меня правильно: Биржан – хороший мальчик, старательный… Но как бы это сказать… Музыка – это совсем не его… Да, при определенных усилиях возможен сдвиг, но это в оооочень далекой перспективе… Знаете, я бы вам рекомендовала забрать мальчика. И отдать его, скажем, в спорт. Ведь он очень крепкий малый, очевидно, что там он преуспеет гораздо больше.
Вечером родителями было решено забрать сына из музыкальной школы. Мать даже всплакнула — так тяжело ей было признать, что карьеры композитора у сына не будет. Отец по поводу этого решения остался равнодушен: он был слишком увлечен работой, дети несмотря на то, что он однозначно любил их в душе, стояли на где-то позади, не на первом месте в жизни.
©️L.Edige
Он все чаще ловил себя на том, что не находит ответа на вопрос: что он делает здесь. На этой чужой земле, пахнущей чужими запахами, говорящей на чужом языке, живущей чужой жизнью. Думал, но не находил ответа. Все, что ранее там на родине, в Казахстане имело для него такой важный смысл, здесь – обесценилось, поблекло.
Он давно уже не спит так, как спал в детстве. Там на родной земле в их маленьком шахтерском городке, где жили его родители, родители-его-родителей, братья-и-сестры, он был одним из многих обычных советских детей, а потом и постсоветских подростков, которые мечтали просто кем-то стать, жениться, обзавестись работой и приличным жильем. Обычные рядовые мечты сотен тысяч таких же молодых ребят. Раньше дома во сне ему часто снилось, что повзрослев он обзаведется своим собственным мал шаруашылыгы, будет иметь большое стадо баранов и лошадей. Он всегда любил животных: интуитивно чувствовал их природную честность и доброту – те качества, которые он редко встречал в людях. Поэтому любить людей ему представлялось гораздо более трудным занятием. И снились ему чаще животные.
Теперь он часто вспоминал, как просыпался от запаха маминых свежеприготовленных лепешек, предвкушая их скорое поедание и мысленно улыбаясь, и это ощущение дома и теплоты пробуждалось в нем, как нечто физически ощущимое, как будто растекаясь по телу в венах и тканях. Сейчас он вспомнил вдруг этот запах, и тоска, томящая и кровоточащая — по всему тому далекому и близкому душе — отозвалась в нем – тоска по родине…
Он давно уже был и ощущал себя иным, чем он был прежде, теперь он – воин. Еще недавно он, не колеблясь, ответил бы любому, что эта особая избранность была ему за что-то дарована свыше…Но что-то в этом решении теперь начинало казаться ему неверным, как будто не находился нужный пазл, чтобы собрать воедино картинку…
Теперь его звали Абдуллой — новым именем — как только он ступил сюда на новую чужую землю. Его прежнее имя, данное ему при рождении матерью, он уже стал забывать. Абдулла – «раб Божий» с арабского, как нельзя отражало его теперешнюю суть и весь смысл существования, подчиненный служению Всемогущему Аллаху.
Вдруг он увидел перед собой Её: такую пугливую и немного нескладную, с телом подростка. Она стояла напротив, улыбалась еле заметной, стыдливой улыбкой, и махала ему рукой, как будто подзывая к себе… Он поднялся слегка, поддался вперед грудью, пытаясь коснуться Её рукой, но… образ тут же исчез… растворился, как бы растаял в воздухе… Чертова пустыня! Опять играет с ним, опять ложь… и губы его затряслись от волнения. Его рыжие волосы, приобретшие от грязи оттенок скорее бурый, обрамляли его лицо, и всякий раз, когда он как теперь волновался, то пытался рукой как бы откинуть их назад, как бы успокоить себя.
Отомстить. Всем им, иным, врагам. Только чувство ненависти питало сейчас его, вместо воды и хлеба. Только ненависть застилала глаза.
Он сидел так согнувшись уже более часа, и совсем уже не ощущал своих ног, в сквозь пелену пыли перед глазами плыли только частые здесь «перекати-поле». Глаза наливались усталостью и смыкались внезапно помимо его воли. В один из таких моментов, когда на считанные доли секунды сознание ускользало от него, прогремел взрыв на его головой такой силы, что на мгновение он будто выключился совсем… Звенящее облако пыли гудело в висках, и ничего и никого не было видно вокруг на сотни метров.
***
Она, поджав губы, сидела и смотрела в окно. Слегка сутулившись, как будто желая казаться меньше, чем она есть, она и в жизни старалась как будто занимать чуть меньше места, чем обычный человек. Как если бы ее совсем не было.
Изредка она отхлебывала из чашки с отколотой ручкой маленькими глотками разогретый чай: смысла заваривать новый, чтобы попить чаю в одиночестве, она не нашла, поэтому просто подогрела тот, что заваривала вчера. Одна глядела в одну точку за окном, как будто ища смысл в этой точке, и, конечно, его не находила.
Нет, она не желала думать об этом. Ее вины в произошедшем не было никакой. Просто плохие гены: разве не понятно, что нормальный здоровый человек не пошел бы на такое. Конечно, это ведь очевидно. Она гнала эти скверные мысли, лучше не думать об этом. Лучше постараться забыть.
***
90-е принесли семье не только финансовые испытания: разом сгорели, обесценились все накопления семьи предыдущих десяти лет, на талоны и ее постоянно задерживаемую зарплату на заводе, а также скудные мужние заработки, стало совершенно невозможно выживать их большой семье. Однако не это было самым страшным, а то, что надломился моральный стержень их существования: буквально в одно мгновение – они, прежде уважаемые и бывшие на высоком счету специалисты – она, инженер и муж – до этого известный и успешный журналист – стали никем. Пришло время коммерсантов, воров и бандитов разного розлива.
Биржан рос пухлым доверчивым мальчиком, у которого во дворе поначалу совершенно не ладились отношения с другими ребятами. Он доверчиво мог отдать последнее и был, что говорят, «душа нараспашку», но то ли из-за его полноты, то ли из-за неприкрытой доброты, часто был битым другими мальчишками: приходил домой в слезах и порванной в драке одежде. И так продолжалось достаточно долго.
Мать стирала его грязное белье, штопала его, по ходу вытирая слезы на лице сына, и злясь, говорила:
— Биржан, ну сколько можно? Сил моих больше нет! Нужно уметь давать отпор врагам: нужно учиться давать сдачу и защищаться…
Биржан молча слушал мать и молчал, но однажды, после нескольких месяцев таких издевок и побоев, он пришел домой иным – снова вымазанным в грязи после очередной драки, но в этот раз – без единой слезинки на глазах, вытянутым и молчаливым – и как будто даже немного подросшим: он научился давать сдачу. После этого мама больше никогда не видела его слез. Ее сын научился за себя постоять.
Время было смутным, непростым. Огромные очереди, и то и там спивающиеся вчерашние благополучные, и теперь сломанные интеллигенты, и женщины, не нашедшие опору в своих мужьях – все это отдаляло многих, делая чужими людей даже внутри одной семьи.
Растущий организм Биржана, требущий полноценного питания и ухода, заставлял подростка просить больше, чем могла дать ему в условиях жесткой экономии мать:
— Апа, я хочу есть, — говорил идущий в рост не по дням, а по часам подросток,
— Иди, погуляй на улице, — отвечала мать, скрывая подступавшие слезы: на обед она намеревалась подать макароны с обжаренным на дешевом разливном масле луком и хлеб, если получится его отхватить, выстояв в двухчасовой очереди. – Далада шык, погуляй пока…
Чем кормить детей, она не знала. От бессилия, а по большей степени – от злости на супруга, мать черствела, становясь чернее лицом и уже совсем не смеялась, как это делала раньше в молодости – заливисто и громко.
Биржан, вздохнув и выпив немного воды, шел на улицу – место развлечений и опасных игр, но и то единственное, что можно было себе позволить в то время бесплатно.
***
Он попытался открыть глаза, но веки тяжелые, будто «свинцовые», упорно не желали подниматься. Немного качнувшись, он ощутил пронзительную боль в колене, и вскрикнул. Усилием воли, он, полусгорбленный, заставил себя приподняться под слоем обломков и земли, засыпавших его с головой и, тем самым, позволивших ему выжить, и огляделся кругом: вокруг все было в пепле и дыме. Он не нашел рядом с окопом стоявшего прежде их временного укрытия, и не увидел ничего живого вокруг — все было уничтожено от удара взрывной волны, которая казалось подчистую смела их, так называемый, лагерь, разбитый в низине маленькой реки. Еще утром эта речка несла мутную и еле пригодную для питья воду: теперь же она будто окрасилась яркой алой краской – это текла по ней кровь его соратников, погибших под обстрелом и лежавших в неудобных позах вокруг ручья, будто в последний раз пытаясь испить из него…
Сделав пару неосторожных шагов, он резко подвернул раненное колено и упал навзничь, потеряв сознание от нечеловеческой боли…
Он не знал точно, сколько ему пришлось лежать так в забытьи раненным, обдуваемым всеми ветрами, посреди холодной и безжизненной пустыни. Сознание то приходило к нему, то покидало, придавая призрачность самому его существованию и обесценивая время вокруг. Не осознавая полностью, он как никогда ранее, чувствовал рядом дыхание смерти.
***
Сейчас Сания не могла бы уже вспомнить, когда случился в ней этот надлом…
Она была второй женой у мужа: в том первом его неудавшемся браке, о котором супруг вспоминать не любил, у него остался сын. Женщина понимала, что значит для казахского мужчины – сын, это продолжатель фамилии, рода, наследник. Старый пережиток прошлого, который никак не хотел изживаться и в условиях советского строя. Поэтому интуитивно Сания с первых дней их совместной жизни хотела родить ему мальчика…
Первой у них родилась дочь, но это не расстроило молодых родителей. Волнительное чувство – стать мамой орущего и живого комочка – перекрыло для нее все предыдущие, померкшие по значимости события жизни. Впервые Сания четко осознала, что высшее предназначение женщины на Земле – это быть матерью. Это одновременно и божественная привилегия, и огромная ноша, которую придется нести все последующие годы, но пока она наслаждалась материнством.
Быт нисколько не утомлял ее: после тяжелой деревенской жизни в ее уже таком далеком детстве, уже будучи в браке, Сания радовалась обычным и доступным для простой советской семьи вещам – отдельной собственной малогабаритной квартире, выданной им после рождения двойняшек государством. Благоустроенной 6-метровой кухне с водопроводом и собственной электрической плитой. Трем комнатам – спальне и детской, и просторному залу с балконом окнами во двор, которые она любовно обустраивала по собственному вкусу. Она работала на заводе, инженером, и у мужа все ладилось в журналистской карьере: Сания понимала, что в детстве ей, простой аульской девочке, такое счастье и успех даже не снились.
Когда она только пошла в первый класс в единственной русской школе в их ауле, то ни слова не знала на русском, поскольку дома неграмотные родители: отец, умевший писать только свои имя и фамилию, а мать и более того не умевшая и подписывавшая редкую бумагу, неторопливым и аккуратным отпечатком большого пальца, просто обмакнув его перед этим в чернила, говорили только на родном казахском языке. Со временем же, закончив школу, и даже, на удивление всей деревне, поступив в столичный университет, Сания все меньше и меньше говорила на родном языке, предпочитая русский, и пропитываясь все более и более коммунистическим настроем партии и наставлениями сменяющихся вождей.
Из ее мышления выходило так, что вроде бы мусульманская вера и была верой ее родителей и прадедов, но покрывалась со временем в ее глазах, налетом какой-то далеко уходящей в прошлое истории, не имеющей ничего общего с советской действительностью. Она даже хранила рядом «Справочник атеиста» — учебник, который довелось освоить во время учебы в университете. В этом отношении мысли ее с мужем были скорее созвучны, поскольку также были созвучны миллионам других таких же советских граждан.
За первой дочкой, родились погодки – и снова девочки… Сания одновременно с первой радостью, что разрешилась, начинала испытывать горькое разочарование от материнства, поскольку основная ее мечта – родить мужу сына – не спешила осуществляться! Она вспоминала слова своей матери о том, что «ущербна та женщина, что рожает только девчонок на свет, не умея родить сына», и плакала ночами от стыда перед мужем и мечтая, что все же это произойдет.
Уже ближе к сорока, снова забеременев и скрывая до позднего срока свое положение, Сания наконец родила мальчика. Счастье – держать в своих руках сына, наследника, переполняло женщину до краев: она больше не считала себя ущербной. Задача ее на Земле – выполнена, так думала Сания.
Да, она ждала сына. И нисколько не стеснялась даже перед самой собой, что совсем не была рада и девочкам-двойняшкам, которые родились такими красивыми: черненькая, вся в отца, и светленькая, совсем не похожая на казашку, младшая из них…
Что вкладывала она в это понятие: сын? Что теперь она под защитой до конца своих дней? Что род ее мужа и она сама имеет продолжение через сына? Что он возьмет все самое лучшее, что есть в ней самой и в своем отце, и сделает больше, чем они успели, больше, чем они сами смогли в своей жизни достичь?.. Она не знала ответа на эти вопросы: просто полюбила его с жаром, со страстью, с какой-то неведомой одержимостью, как если он и был — то единственное, ради чего она и жила до этого момента все эти годы!
***
Биржан одновременно и боялся отца, и уважал. Уважал, поскольку никогда в жизни не видел более начитанного человека: казалось ткни в любую точку на карте — и отец начнет рассказывать удивительные истории об этом месте на планете, перемежая рассказ историческими фактами и яркими картинками, поражая и вызывая восхищение умом и эрудированностью. Нет, подобных ему, хотя бы рядом стоящих людей – он не знал. Боялся: из-за отцовской вспыльчивости… Благодаря какому-то только им измеримому чувству справедливости, отец его не знал полутонов, не любил лукавства, вранья, и потому был резок, встретив лишь малейший намек на них. И жил своей жизнью: работой и своими мыслями, чаще не замечая его, Биржана.
Отец любил работать по ночам: когда весь их многоквартирный «хрущевский» дом притихал после дневных забот и уходил в глубокий сон, он просыпался и в зале, где стоял его небольшой журнальный столик, писал, встречая утро уже готовой статьей. Иногда Биржан, проснувшись по утру, вместе с сестрами наблюдал картину: отца и рядом сидящую сонную еще мать, что-то тихо обсуждавших. Бывало, отец что-то с жаром доказывал матери, та лишь в свою очередь тихо поправляла его, не будучи в настроении спорить с энергией отца. Когда он будет вспоминать это позднее, он поймет, что — то было одно из самых счастливых моментов его детства.
— Биржана нужно отдать в музыкальную школу, — слегка приподняв голову и мечтательно закрыв глаза, — сказала однажды мать, — когда вырастет – станет композитором!
— Ну что ж, Сая, — решай сама. Ты знаешь, младшая из двойняшек ходит, я не против – пусть попробует бала.
И так Биржан начал посещать музыкалку вместе со старшей сестрой. Особыми талантами – слухом или голосом – он не отличался. Однако само знание, что он посещает такое культурное место: является учеником первого класса Детской музыкальной школы, делало его в собственных глазах значительным и важным. Поэтому он достаточно основательно подготавливал свои учебники по «Специальности», «Сольфеджио» и музыкальной литературе, нотные тетради, ручки и пуговки (которые служили имитацией нот для их быстрого усвоения): все это аккуратно укладывалось в папку из кожзама с нотным станом и нотами, выбитыми на оборотной стороне.
В музыкальную школу Биржан приходил заранее, урока за два-три до начала. Одетый в белую рубашку, брюки и ботинки с папкой в одной руке – он важно расхаживал по коридорам музыкальной школы с мечтательным и серьезным видом, создавая впечатление музыканта, подающего большие надежды. Все это в совокупности с его полноватой фигурой – делало этого пухленького и серьезного мальчика очень милым в глазах преподавателей, и заставляло ставить зачеты и четверки, несмотря на откровенные трудности ученика. Спустя полгода обоюдных мучений, его классный педагог, не выдержав, вызвала на разговор мать Биржана:
— Понимаете, только поймите меня правильно: Биржан – хороший мальчик, старательный… Но как бы это сказать… Музыка – это совсем не его… Да, при определенных усилиях возможен сдвиг, но это в оооочень далекой перспективе… Знаете, я бы вам рекомендовала забрать мальчика. И отдать его, скажем, в спорт. Ведь он очень крепкий малый, очевидно, что там он преуспеет гораздо больше.
Вечером родителями было решено забрать сына из музыкальной школы. Мать даже всплакнула — так тяжело ей было признать, что карьеры композитора у сына не будет. Отец по поводу этого решения остался равнодушен: он был слишком увлечен работой, дети несмотря на то, что он однозначно любил их в душе, стояли на где-то позади, не на первом месте в жизни.
©️L.Edige
Рецензии и комментарии 0