Перед смертью

«Прямо сейчас я сижу здесь. В темноте и тишине, различая лишь слабое постукивание за дверью и прохладный ветерок из приоткрытого окна. Я смотрю и размышляю о том, как бы собраться и опрокинуть эту отвратительную картину, выбросить краски, оставить только черный, вымазать, испортить, осквернить, уничтожить.
Я думаю об этом уже несколько часов, и они тянуться как самая настоящая вечность. Мой друг скоро будет здесь, он уже прочел письмо и спешит забрать картину. Однако когда он войдет сюда – увидит лишь моё распластавшееся тело, снадобье подобрано правильно, я всё рассчитал. Осталась единственная дилемма: забрать ли с собой и картину… Ведь лицо, что взирает на меня из под вуали тьмы явно не принадлежит миру живых. Кто-то сказал мне – все когда-либо изображенное настоящим художником не принадлежит ему самому, теисты утверждают, что это бог водрузил на плечи и в головы людей эти образы, направил их руки. Творец посредством своего творения создал очередное творение. Но тогда что это? Что взирает на меня с широкого и высокого полотна? Божественное творение?
Всякий способный чувствовать направление мысли картины отшатнулся бы от изображения, как от чего-то омерзительного. И был бы совершенно справедлив в своих чувствах и последователен в действиях.
Мог ли художник написать нечто подобное в здравом своём рассудке? Здрав ли художник? С полотна на меня скалится жуткий, в своей одухотворенности лик. Он походит на ангела, одна единственная деталь, малозаметная и никчемная, преобразила его.
Я уж и позабыл, что задумывал изначально берясь за работу. Как и позабыл просьбы друга о картине. Быть может я стал жертвой сновидческого опыта к которому прибегал в молодости, начитавшись мрачной философии и отринув её. Стоит ли вспоминать мою возлюбленную, которая предрекала мне подобный финал – видела же она в моих работах налет оккультизма – в то время ещё младенческий, слабый. Читала мне статьи критиков, что связывали меня с некими черными практиками и в которых не различил ничего, кроме лжи. Где только я, руководимый ею, не избавлялся от мирских грехов. Верила, всей душой верила она, что храмовые стены и иконы наделят меня той благодатью свойственной верующим и вере. Что божественное присутствие наделит мои картины аурой безгрешности и чистоты.
Но художник вовек порочен. Я воззвал к этой недоброй, темной улыбке, которая могла легко вооружить Мефистофеля Гете и испугать чистейшую Грэтхен.
Что ж теперь?
Ах, открыл ли я дверь? Или по старой привычке захлопнул? Не хочется чинить препятствий другу, когда он прибудет.
Чьи-то шаги там. Он уж идет? Ах, нет, всего лишь соседка, возвращается. Слышу, как ковыляет эта старая женщина, могу даже слышать, как дрожат её руки. Как хрустят полные трещин кости. По улице, за окном прогуливается парочка влюбленных, я слышу их тихую речь – но это болезненный привкус яда наделил меня столь острым чувством. Как велика и многообразна в последние мгновения жизнь! Старость вредит нам – убивая всякие силы и способы остаться, всякое чувство утраченности. Лучше ускользнуть на молодой луне.
Снова этот облик перед глазами – как много в нем величия и грации бога. Только бог, видится мне, может быть настолько ужасен. Но не бог это, воистину не бог – хуже, много хуже. Ни одна мифология не способна определить в своих рамках подобное существо, создать подобное уродство, знак чумы в обыденном, смертном теле, воплощение болезни. Одна лишь черта, легкое, незримое движение кисти так изменило его, но где, где оно? Когда я допустил его?
Снова шаги на лестнице. Ах, время, сколько времени? Проклятие, часы остановились. А ночь… Ночь безвременна в своей мрачной юдоли. Сколько ещё нужно этому яду и, как понять, что я уже умер? Быть может это ад? Последнее, что видел перед смертью – тем «наслаждаюсь» и сейчас. Часы остановились, то верно мой последний миг пробили.
Лицо на картине как-то изменилось. Постоянно оно в своём непостоянстве. Движется и движется как хаос неупорядоченный.
Нет! Нужно! Нужно отобрать у жизни этот лик. Разорвать…
Разорвать холст! Пожалуйста!
Стереть! Стереть!
Уничтожить!»
Из письма мистера Бовиера госпоже Н. по поводу кончины её бывшего мужа.
«Я, Томас Бовиер друг М. и последний его заказчик. Прибыв к нему на квартиру в одиннадцатом часу, я обнаружил М… Мой друг… Он сидел в своём кресле, сперва я решил, что он читает, но вокруг было столь темно, что утверждать подобное не имело смысла. Я зажег канделябр и подошел к нему, перед этим окликнув его по имени. Тогда я заметил всю неестественность его позы. Тогда я понял, что он мертв. Вокруг его в великом беспорядке были разбросаны некие рукописи, расшифровать которые не слишком удается. Некие отрывистые письма, смысл которых внятен одному лишь М. Вскоре я отошлю их к вам, как и прочее оставшееся имущество. Вроде и всё. Ничто не говорит о смерти так, как тело покойника. Заказанную картину я так и не обнаружил, М., всё время пока работал над ней (если работал) не позволял мне видеть своё творение, объясняя это какими-то нелепыми причинами. Ах да… Зеркало. Перед ним, прямо перед ним стояло зеркало. Он почему-то поставил его сюда из прихожей, видимо собирался написать автопортрет»…
Госпоже Н.