Страшилки

Странно, но люди, почему–то любят слушать и читать страшные истории, особенно дети. «Идет себе Красная Шапочка по лесу, песенки поет, елочками любуется, а то и грибочек найдет – всему радуется и….вдруг: что-то зашуршало в кустах ( затихли все), остановилась Красная Шапочка, прислушалась (все замерли, не дышат). Зашевелились кусты, и…выходит…(слышно, как бьются сердца у слушателей), вы-хо-дит Серый Волк!» Даже, уже зная, что сейчас выйдет серый волк, все равно ребята напрягаются, ожидая, как теперь говорят, выброса адреналина.

А, надо сказать, я не только любила читать и слушать, но и «здоровски» умела рассказывать. Поэтому, мои подружки и даже некоторые ученики нашего класса часто просили меня что-нибудь рассказать. И если я говорила, что ничего нового в моем «репертуаре» пока нет, то просили повторить что-нибудь из уже слышанного. Я с удовольствием повторяла в какой-нибудь новой интерпретации.

Иногда в школу к вечеру привозили машину хлопка, точнее, хлопок уже весь на полях собран, а это – остатки (курак): нераскрывшиеся коробочки, очень жесткие с сырыми грязными хлопковыми дольками, которые надо было из этих сухих и колючих коробочек извлечь. Ручки поцарапаны, пальчики потом долго болят – кожица на ручках у нас нежная: ведь нам по 8-9 лет. Вот во время этой трудной работы, сидя на холодном полу в полутемном классе, где свет от электрической лампочки, то немного освещал нашу кучу курака, то почти гас, т.к. электричество подавалось от движка. Этот то уплывающий, то нарастающий свет создавал сказочную, несколько напряженную атмосферу, очень благоприятную для рассказывания разных страшилок.
Надо сказать, что я хоть и много читала, но страшилок не попадалось. Помню, как я с замиранием сердца читала свою первую книгу. Это был Ф.Купер: «Последний из могикан» и «Зверобой».

. Мама где-то достала зимой 1941года. Надолго она оставалась моей любимой книгой. Я ее прочитала, как минимум, два раза, т.к. вечерами часто читала маме вслух. Из нее я черпала материал для своих рассказов. Скажем: индейцы захватывают Алису в плен. Ей грозит смерть. Она привязана к дереву, индейцы пляшут у костра. Скоро она превратится в мишень. В нее будут стрелять из луков, а потом сожгут. Алиса мужественно ждет своей участи, но «вдруг… что-то зашуршало сзади в кустах. — Я таинственно понижаю голос. -Что это? Змея или Соколиный глаз пришел ей на подмогу? Она затаила дыхание. (Тут все ребята тоже затаили дыхание, прекратилось шуршание коробочек, тишина). Ничего не слышно. Может, ей только показалось? Нет, нет – это он! Только бы его не заметили индейцы. Но они кончили свою пляску и идут к ней. Её охватил ужас»…Ну, вот все в этом роде.

Или: « вдруг, она увидела отца, распростертого на земле и не сразу поняла, что с ним. А, поняв, ужаснулась: у него не было…(пауза) …волос – индейцы сняли с него скальп, и теперь вся голова его кровоточила. Какой ужас!» Ну, и все в таком роде. Выброс адреналина в этих случаях был неплохой, и у меня в том числе, ибо я переживала, может, больше всех, пропуская все рассказываемое через себя. Я перечитала наверное почти все детские книги из нашей маленькой школьной библиотеки в совхозе, находящемся на краю света, на границе с Афганистаном. Книги были хорошие. Они способствовали формированию некоторых положительных черт моего будущего характера. Скажу, что книги – большая сила. Особенно, я заболела Ф. Купером. Это так романтично – индейцы (положительные герои) такие ловкие, отличные следопыты, умеющие бесшумно двигаться, ну и т.д. Я стала учиться наблюдательности, ходить по кошачьи, лазать по деревьям и т.д.

Однако у меня был еще один источник для вдохновения – это моя бабушка. О! Это была интереснейшая старушка. Это была моя Арина Родионовна. Зимой я прибегала из школы и старалась быстрее сделать уроки, используя дневной свет. Вечером при свете «коптилки», а то и просто фитиля, опущенного в масло, довольно сложно писать или читать. Мамы часто не было дома: она занималась общественными делами по партийной линии. Без нее мы просто экономили керосин и масло. Сидели в темноте перед печкой, где горел гребенчук, издавая приятный аромат и радуя глаз синими искорками от горящих соленых иголочек- листочков.
Потом бабушка закрывала «дверку», я устраивалась поудобнее, и бабушка начинала рассказывать очередную историю. Например: «Жила в соседнем селе девочка с мачехой. Родная-то мамка померла, царство ей небесное. И вот, как отца нет, появляется черная кошка. Всё ходит, ходит, примеряется, норовит на девоньку броситься. Зубы оскалит, шерсть вздыбит, глаза — зеленые. Как кинется на грудь, мордой все к лицу норовит, старается укусить, или когтями поцарапать. Девонька ручками -то заслоняется, а сама все к двери пятится, чтоб убежать. А раз так вот пятилась, да у двери топор увидела, схватила, да махнула им, да и оттяпала кусок лапы то …-когти. А утром вышла мачеха с перевязанной рукой. Тут девонька и поняла, что мачеха – ведьма и рассказала все отцу. Он ведьму выгнал, священник фатеру освятил, да на дверь еще и крестик прибили».
Или еще: «А однажды произошла история у нас на руднике – бабы рассказывали. Давно это было. Жил на руднике мужик: тощий такой, видать от зла да от жадности. Как кто умрет — ему радость: заработок все ж. Раз, умер человек – не шахтер, а так из мелкого начальства. У людей — горе, а он безо всякого стеснительства, радуется. Обидно людям: вот и не любили его. Да… Получил за гроб деньги и решил это он отпраздновать маленько: купил бутылочку (а был он непьющий), начал праздновать, а в двенадцать часов вдруг к нему как повалили мертвяки: кто еще совсем свеженький, а кто уж истлевший – скелет то есть. Да как стали вокруг него плясать, друг к другу толкают. А скелеты – то: кто — без глаз, кто — без носа – дырки одни, зубами лязгают, да все свои страшные черепа норовят в лицо тыкнуть: вроде как целоваться лезут. Умучили его, а под утро утекли все по своим местам. А он враз с разума сдвинулся: все про мертвяков рассказывал, да скоро и сам помер. Да… нехорошо быть злым да жадным». (Это я запомнила).

Будучи совершенно неграмотной, она очень много знала «страшилок». Рассказывала она их буднично, тихо – тихо, но с особым увлечением. Потрясающее впечатление на меня произвело то, как она тихо говорила: «Поднимите ресницы, я не вижу его, скорей! Я не могу открыть глаз!» А вокруг носятся черти, вурдалаки (?), сверкают глазами, корчат рожи и никак не могут достать дьяка за священной чертой круга. Злятся. Вся надежда на Вия, а у него ресницы тяжелые». Я очень ярко представляла себе зеленые, мокрые, скользкие, как из водорослей его ресницы, и меня брал ужас, который я потом с успехом передавала друзьям. Видимо, я была очень впечатлительным ребенком, если много позже, когда уже в 5ом классе мы проходили Гоголя, я, читая те произведения, что слышала от бабушки, была разочарована: не так впечатляюще. Особенно это касалось «Вия».

А еще она о «Черной руке», о «Синей бороде» страсти рассказывала; о русалках — злых и добрых. О Данилке, что людей вывел из преисподней, освещая своим горящим сердцем, дорогу, и о Данилке, которого хозяйка каменной горы у себя в горе спрятала, хотела, чтоб он у нее жил. А как он выточил из камня вазу – «ну, чисто живой цветок», так она сжалилась и отпустила его, чтоб все люди могли любоваться этакой красотой. Но все –таки больше всего, она любила рассказывать про ведьм и колдуний.

Когда я «повзрослела» и поняла, что она мне пересказывала и сказки Пушкина, и Андерсена, и рассказы Гоголя и Горького, и русские народные сказки и другие литературные произведения, то ужасно удивилась: ведь она же была совершенно неграмотная.

— Бабушка, откуда ты все это знаешь? — как-то спросила я.
-Так Максимушка все мне рассказывал, а то, бывалоче, и вслух читал. Он шибко грамотный был. Я других – то писак не знаю, а вот Максима Горького – этавого знаю. Максим уж очень его любил. На руднике деда твоего — Максима Григорьевича так и звали: Максим Горький. Ему иногда хочется с кем — то поделиться, так он купит бутылку, позовет соседей, нальет по стаканчику, да и скажет: «А не хотите ли послушать, что пишут интересные писатели?»- Да и начнет читать им, а я уж и слушаю, чтоб ничего не пропустить. А то пересказывать станет, ежели читать долго. И мне какой раз и одной читает: придет пьяный, придерется к чему, поколотит малость, а потом и скажет: « Не обижайся, Феклуша, ну погорячился. А хошь, я тебе почитаю?» А читал он хорошо – ну чисто артист. А после, как ему поясницу лесами перебило и парализовало, так только книжками да водкой горе отвлекал. — Тихо всплакнула она, вспомнив своего Максимушку.

Из отдельных воспоминаний мамы и бабушки я поняла, что мой дед был не обычным шахтером. Хорошо работал, хорошо выпивал. При этом успевал точать сапоги, шить себе брюки и рубашки – косоворотки, вышитые крестиком. Делал выкройки брюк и рубах соседям. А соседкам он переносил на бумагу такие картины как «Аленушка», «Три богатыря». Картины расчерчивал на мелкие квадратики, заполняя их цветными крестиками – готовая подоснова для вышивки на холсте. Сам он отменно вышивал крестиком. У нас долго хранился рушник – длинное льняное полотенце, которое вешали на икону. Концы его представляли собой образец подлинного народного высокого искусства: вышивка была в несколько рядов: 1ый ряд – какие то цветочки на веточках, 2ой – розочки, переплетающиеся между собой, ниже — 3ий ряд – петушки и курочки носиками друг к другу, затем – человечки в разных позах, и последний ряд – орнамент. У сына в школе была выставка старых вещей, и он унес прадедушкино полотенце — единственная память у моей мамы об отце. Конечно, нам не вернули, т.к. Андрей сразу постеснялся попросить назад, а потом никто не знал, куда оно подевалось. Как-то перечитывала мамины записки и обнаружила, что, когда после, революции им выдали новую квартиру, то дедушка всю мебель сделал собственными руками. Вот такой уникальный был у меня дед. И когда он все успевал?

Ну, я сильно ушла от темы.
Итак, шла Великая Отечественная война. В декабре кончались работы по хлопку, и начинались другие: готовили посылки для наших солдат. Мы бегали по дворам, собирали кто что приготовил. Местные в основном заготовливали сухофрукты и табак, который они выращивали в своих дворах. Ещё они шили красивые кисеты, вышитые национальным орнаментом, иногда и с бисером (все делалось с любовью). Русские же в основном вязали носки, шарфы и варежки. В школе после уроков мы раскладывали все по кучкам. Дети постарше с учителями упаковывали в деревянные ящики, которые мы перевязывали шпагатом, а кончики заливали растопленным сургучом и вдавливали штемпель.

Перевязывать шпагатом было непросто: надо было его хорошо натянуть, а для этого в узелках сильно защемлялись пальчики, которые при выдергивании не должны были ослабить нить. Пальчикам было очень больно, потому, что мы очень старались. Иногда за ночь боль не успевала пройти, и утром приходилось писать коряво. Но дело не в этом, а в том, что нам частенько приходилось задерживаться в школе допоздна.

У меня были две лучшие подружки: Тома Никитина и Люда Жулина. Мы с Томой жили в центре поселка, недалеко от школы. А вот Люда жила далеко, за поселком. Её мама была ветеринарным врачом, и они жили в здании ветеринарной больницы, которая была на пустыре за кладбищем. Здание было длинное из сырцового кирпича, разделенное широким коридором на две половины: справа от входа шли большие помещения – загоны, где содержались больные лошади, ишаки, козы, коровы и прочие большие и малые животные. Слева по коридору была лаборатория, хранилища лекарств, и ещё чего-то, нам неизвестного, и жилые комнаты для сотрудников. Коридор заканчивался большим окном. По обе стороны коридора были двери на улицу. В крайней комнате жила женщина – во всем помощница Людиной маме. Через какое-то лабораторное помещение находилась комната, где жила Люда с мамой и братиком Колей. У обеих женщин мужья были на фронте. К больнице подходила большая пыльная дорога, по которой на машинах, а чаще на бричках привозили заболевших животных, конечно же, не кошечек и собачек. Тогда было не до них. По этой дороге мы никогда не ходили – очень большой крюк. Лечебница находилась сразу за кладбищем, и идти по тропинке через кладбище было много ближе. Мы, конечно же, ходили этой дорогой. Но одно дело днем. И то было как-то не по себе, и мы старались быстрее проскочить мимо могил. А если — в сумерках или вечером – ух! Страшно! Но при этом у нас сохранялась какая-то тяга к страшилкам – что-то вроде теперешней компьютерной зависимости. Мы крепко брались за руки, чтоб не убыстрять хода, стараясь идти, как можно, медленнее, пяля во все стороны глаза. А я при этом должна была рассказывать страшные истории. Я думала, что я самая трусливая, т.к. у меня внутри все было сжато ужасно, но я боялась в этом признаться. Девочки тоже не признавались, что им страшно: так мы закаляли волю, характеры. В этот раз был поздний вечер. В темноте все преображается, и даже известные силуэты: кусты, камни – все другое, незнакомое.

«И вдруг, видит он ( или она) впереди, на могилке зашевелилась земля» — шепчу я, сама чуть дыша. Руки сжались чуть не до хруста. Я продолжаю: «Холмик стал подниматься, подниматься и ….рассыпался. И раздался стон». Тома тихо ойкнула. Люда дернула её за рукав, а я продолжала: «И кто это здесь ходит?»- спросил мертвец. «Это я – принцесса». – «Зачем пришла? Зачем тревожишь наш тихий сон?»…Ну и так далее.

Мы непроизвольно остановились, ищем глазами этот холмик, эту могилку, куда закопали когда-то принца, или солдатика. Во! Что делает сила искусства! А потом я объясняю, что принцесса приняла за могильный холмик страшилище, (вроде того, что в Аленьком цветочке), которое встало и отряхнулось. Но от этого не легче.
А я всё придумывала: « могила раскрылась и оттуда стала высовываться рука. Она тянется к нам, все ближе и ближе». И мы уже на грани потери сознания. Прижимаемся друг к другу так, что плечам больно, а я все сгущаю краски. Иной раз запутаюсь – не знаю, что дальше наплести, замолчу.
— Ну, дальше, дальше – шепчет Тома или Люда. Эта — чаще. Она была и смелее и нетерпеливее Томы.
— Все, хватит,- шепчу я. — Остальное – завтра. Пошли быстрее.

И мы молча припускаемся бежать, все ещё держась за руки. Сдаем Людку маме, но не уходим, топчемся. Нас, хоть и двое, но мы заряжены, и нам страшно. Людина мама понимает:
— Подождите пять минут: сейчас буренке укол сделаю и провожу вас до полдороги, а уж дальше сами побежите.
Мы радостно киваем головой. Уже не страшно. Да и луна вышла. При её свете все выглядит сказочнее, загадочнее. Тени какие-то таинственные появляются, и все же в сумерках темнее и страшнее.

Осенью, зимой и весной темнеет рано, а в гористой местности еще раньше – зашло солнце за гору, и темнота наступает почти мгновенно и тянется долго. Глаза не успевают перестроиться, адаптироваться при резком переходе от яркого света к закатному. Поэтому ощущается сумеречный дискомфорт.
Однажды натерпелись мы страху по полной программе. Прибегает Людина мама в школу и просит нас помочь. Дело в том, что младший братик Люды — Коленька тяжело заболел, и сама она его вылечить не может: нужен врач — специалист и лекарство, и она должна поехать в Уялы (более крупный поселок, чем наш совхоз). Люде одной страшно, а т. Катя — соседка вернется только поздно ночью.

Мы с Тамарой после школы сбегали домой покушать и предупредить родителей, и втроем отправились к Люде, естественно, через кладбище. Сумерки только начинались, т.е. где-то часов 5-6 вечера и ещё не было так страшно. Я в этот раз шла не посерединке, а с левого края, и, как обычно, рассказывала что-то устрашающее.
«И вот из могилы вылезает скелет: сначала появляется голова» – шепчу я и в ужасе замираю на месте.
Секунда – и девочки тоже обомлели, глядя в направлении моего взгляда. Видим: могила разрыта, бердана (коврик из соломы) растерзана, оголены железные прутья, в которых застряла голова. Голова была ужасная: не труп и не скелет, т.е. это был череп человека, кое-где чисто обглоданный, а кое-где висели то ли волосы, то ли тряпки – мы не разглядели, хотя, как нам казалось, мы смотрели очень долго: не из любопытства, а просто мы оцепенели и не могли сдвинуться с места. Вдобавок нам показалось, что он смотрит на нас открытыми глазами, и мы застыли как загипнотизированные.

В кино в таких случаях обычно жутко орут, видимо, для большего эффекта, причем, если даже рядом есть люди – они ничего не слышат. Это – ложь! И мне всегда это неприятно и видеть, и слышать. Кричать надо, чтоб позвать на помощь, и то в первое мгновение люди часто теряют голос. А в нашем случае нужно было быстрее уносить ноги, что мы и сделали, лишь только ноги обрели возможность двигаться.

Зато мы мчались как молния. Бежать было уже недалеко: вот и барак. Вбежали, задохнувшиеся в комнату. Мамы уже не было. Братик лежал в кроватке очень тихо. Сначала мы подумали, что он спит, но что-то нас насторожило: уж очень как-то странно он выглядел, что-то неуловимое было не так. Люда неуверенно его окликнула – никакой реакции, а по лицу ползет муха. А вот и другая, и еще одна, и мы поняли, что Коля умер. Люда побежала к соседке, которая должна была присмотреть за ребенком и нам помочь, но той уже тоже не было. Была записка, где она говорила, что раз Коленька умер, то ее помощь, как — бы, отпадает, и она пошла по делам. Надеется, что нас много, мы – девочки уже большие (хотя нам ещё и 10 лет не было) и не будем ничего бояться. «Бояться надо живых врагов, а не маленького мертвого мальчика». А она постарается быстрее вернуться, так что, если, что будет нужно – позовете. И мы остались одни с трупиком Коли.

Почему-то мы не легли спать, а сидели и смотрели на него и отгоняли мух. Мы не знали, что надо было его накрыть. Мы были одни в огромном, пустом бараке, где в этот раз и животных-то почти не было. Мы решили, что к нам в окно кто-то может заглянуть и увидеть, что мы одни и потушили лампу. Колина кроватка стояла спинкой к окну, видимо, чтоб он мог, держась за спинку, вставать и смотреть в окошко. Ему было годика два, он родился, когда отец уже ушел на фронт.

Светила луна. При ее свете мертвенно бледное лицо ребенка наводило какой-то страх. На меня, во всяком случае, весьма значительный. Мне казалось, что он вот-вот пошевелится, возникала напряженность ожидания, и становилось ещё страшнее. Иногда казалось, что шевельнулось одеяльце, и я тихо-тихо спрашивала Люду:
-Видела?
-Что?
— Одеяло шевельнулось.
— Нет — отвечала она, и мы втроем ещё напряженней вперивались в какую ни-будь точку.
Недвижно всё. А ночь только начиналась. Я была очень впечатлительной девочкой и, коль скоро привыкла сочинять ужастики, то мне в голову стали лезть разные мысли: а что, если тот обглоданный мертвец сумел раздвинуть решетку, выбрался из могилы и теперь идет к нам, почуяв здесь смерть. Мне трудно было держать в себе эту страшную мысль, но язык не слушался в сухом ротике. А тут еще луна спряталась. Хорошо, что я не успела поделиться своими опасениями, потому что вдруг раздался душераздирающий крик ребенка где-то на улице, но пока ещё далеко. Потом – странный смех, снова – плачь. Звуки всё приближались. Глаза уже привыкли к темноте, и мы всё в комнате видели, но в каком-то странном освещении, вернее без такового. Всё очень таинственно и страшно. Тишина. И вдруг снова этот детский плачь вперемежку с хохотом. Тишина. И снова её разрывает крик и уже, совсем рядом!

Мы тогда не знали таких слов как «Господи, помоги», а просто шептали сухими губами: «Ой, мама, мамочка, мамочка». И всё. Жуть была непередаваемая. Безысходность. А страшные звуки всё ближе и ближе. То смеются, то плачут, как минимум двое. А тут у нас ещё один ребенок. Только он лежит тихо-тихо, пока. Не знаю, что думали девочки: мы, между прочим, никогда позже не говорили: кто, что в эти минуты думал. Но я! Я чуть не сошла с ума. У меня ведь в голове богатый багаж. Я начала лихорадочно думать, что это может быть: «за нами идут какие-то существа из ада, а может за Коленькой. Отдавать его или бороться? Что делать?». Дальше я уже ни о чем не думала: не могла, т.к. какие-то морды стали тыкаться в окно. То огоньки зеленые, то белые зубы оскаленные. То одна морда страшная, то, вроде бы две. Сначала, мы, не отрываясь, смотрели на окно. Потом кто-то сообразил, и мы потихоньку сползли со стульев на пол, забились почти целиком под кроватку, сбившись в крепкую кучку, и сидели там, обнявшись, лязгая зубами. Звук от зубов был очень звучный. Мы (тут я могу с уверенностью сказать «мы») очень старались его утихомирить. Пытались сжимать зубы – ничего не получалось. Даже руками пытались держать рты. Я мысленно молила петуха скорее закричать, чтоб пропала эта нечисть. Но. Увы! Хотя куры в лечебнице были – их время, видимо ещё не наступило. Зато «эти» всё наглее становились. Они уже стали зубами что-ли царапать стекло, стукались чем-то об него. Конец! Мы уже на грани смерти.

Но человек ко всему привыкает, включает мозги и начинает искать выход. Потихоньку и мы стали соображать, тем более, «эти» иногда удалялись ненадолго, давая нам передышку. Мы решили: раз «эти» к нам не смогли пока пробиться, то надо принимать меры. Может быть т. Катя уже вернулась, и мы стали стучать в стенку, не сообразив, что она живет через комнату. Стучать — бессмысленно, а кричать и страшно и, наверное, тоже бесполезно. Остается выйти в темный коридор, дойти до её комнаты и постучать. Но это тоже страшно, да может, её еще и нет: ведь она бы тоже слышала эти ужасные крики. Так, хрипящим шепотом обсуждая ситуацию, мы немного успокоились.

Но тут «эти» вернулись, стали активнее, и мы снова затаились. Крики участились. Потом раздался какой-то новый звук, другой, третий. За окном что-то зашуршало и крики стихли. Мы замерли в тревожном ожидании чего-то нового. Вдруг – стук в дверь. Дверь открывается, и мы, будучи в совершенно обморочном состоянии, ничего не соображая, дико закричали. Кто первый – не помню. Наверное – все разом: мы ведь уже составляли единый организм. Уф!!! Это оказалась соседка. Она тщетно пыталась нас успокоить, т.к. мы уже судорожно рыдали.

— При покойнике не шумят — твердо сказала она.- Прекратите истерику. Ничего страшного не произошло.
Она деловито зажгла лампу. Морды не исчезли. Тогда она зажгла факел и стала тыкать им в окно. Потом она успокоила нас, просила потерпеть несколько минут и вышла. И мы услышали, как она несколько раз выстрелила, и морды исчезли. Шум за окном прекратился, и т. Катя вернулась к нам. Она объяснила нам, что это всего- навсего (?) — шакалы, что они питаются падалью, учуяли запах мертвечины и явились. Что нам не надо было тушить лампу, а наоборот – поставить её на окно: тогда бы они так не лезли.

Мы ей рассказали про могилу. Она объяснила, что таких на кладбище много, что местные жители хоронят своих умерших сидя, вырывая могилку в виде лежащей буквы «Г», поэтому голова довольно близко бывает к поверхности и, если не положены тяжелые камни, то голодным шакалам иногда удается докопаться до головы, чтоб поживиться. Могила почти свежая, и как только труп стал разлагаться, запах привлек их. Камней не было положено, земли, видимо тоже небольшой слой – вот и докопались. Люди, видимо, рассчитывали на защиту металлической решетки, но тогда надо было, чтоб расстояние от головы до решетки было больше. В общем – мы теперь знаем, как нужно хоронить. За разъяснениями мы окончательно успокоились.

— Ну вот. Видите, как всё просто, и никакой мистики – закончила она.
Да… просто-то просто, только всё равно ужасно страшно.
А утром приехала Людина мама. Она, оказывается, зря так далеко моталась – доехала до самого Сталинабада – столицы – это километров 300, наверно. Привезла лекарства, но опоздала.
Такие вот дела. В жизни бывают такие «страшилки», какие нарочно и не придумаешь.

===============