Волшебный чапан

Была зима 1942-43го года. Мы жили тогда на юге Таджикистана: Куйбышевский район Курга-Тюбинской области. Это на границе с Афганистаном. Когда произошло это событие, точно сказать затрудняюсь. Либо в конце 42 го, либо в начале 43 го года. Зима выдалась для юга Таджикистана очень холодная. Нас с мамой только в конце 39го года освободили из тюрьмы, где мама под следствием просидела более полутора лет. Ну, а я в детприёмнике при тюрьме провела свои самые тяжёлые детские годы. Когда маму забирали, как потерявшую бдительность, связав с врагом народа свою жизнь, то конфисковали все вещи. Но, после того, как отца расстреляли (о чём мама узнала только после смерти Сталина), её освободили за отсутствием состава преступления.

Восстановили в партии, нагрузили партийными поручениями, коими она добросовестно с полной отдачей занималась всю последующую жизнь. А вот из вещей, конфискованных при аресте, почти ничего не вернули. В бабушкином сундуке мама обнаружила папины брюки, совсем новые. Видимо, папа отдал их дедушке. Бабушка, как ни бедствовала, но брюки эти не продала. И вот мама распорола их, и из штанин сшила себе «шивьётовую» юбку — четырёхклинку. Отличная юбочка получилась. А из распоротого верха она сшила мне замечательную жилеточку с кармашком на груди. У мамы было демисезонное пальто с чужого плеча, чуть ей великовато, но после того, как она «подбила» его ватином, оно оказалось впору, да и достаточно тёплым. К чему я это пишу? Просто хочу сказать, что к 1941 году, мы ещё не успели обзавестись приличными вещами. А тут – война! Опять не до того было.

Однажды, холодным зимним вечером мама после работы пошла по своим партийным делам. Надо было нести в народ уверенность в победе, объяснять, чтоб не боялись басмачей, проявлявших активность, помогать милиции, готовить кто, что может, для отправки бойцам на фронт, ну и т. д. Была она женщиной активной, общительной, весёлой, за что её очень любило местное население.

Она агитацию вела исподволь: чайку попьёт, расспросит про жизнь, похвалит детишек, расскажет, что-нибудь смешное, и неожиданно спросит: «Какой урожай сняли? Как много насушили фруктов? А сколько уже отнесли на приёмный пункт?» Похвалит мастерицу дочку, которая умеет кисеты красивые вышивать для табака. «Такой кисет боец достанет, и сердце «зарадуется», и табак лучше покажется»,- говорила она. Да и спросит, как бы вскользь: «А ты много кисетов вышила для фронта?» Девушка смущается, родители начинают уверять, что «много сделает». «Зима долго, болшой, духтар будет старат. Будет делай». Так и вечер быстро проходит. Пора домой. На улице темно, ветер холодный дует. Маму уговаривают заночевать, но ей надо домой. «Там «модар» старая, «духтар» маленькая. Будут «переживай». Плохо, надо «то хона». Хайр, рафикони азиз». Её благодарят, раскланиваются. Мужчины трясут руки, женщины троекратно обнимают. Мама не умела говорить по-таджикски, о чём иногда горько сожалела. С мужем ей пожить пришлось мало. Да он её почему-то не приобщал к своему языку. Тогда все старались говорить по-русски. Это было престижно. Это говорило об образованности и интеллигентности. Потом – тюрьма. Там, в основном русские находились. Потом работа в русском коллективе. Но она помнила, как трудно было ей в молодости общаться с его родителями, и со временем кое-какие слова запомнила и ловко ими пользовалась. И этих нескольких слов оказалось достаточно, чтоб её понимали, уважали и, даже, любили. Везде она была желанным гостем.

Вот она на улице. Идти далеко, ибо она заходила в семью, живущую на самом краю посёлка. Сунула руки в рукава и зашагала быстро, быстро: чтоб и не замёрзнуть и быстрей увидеть свою доченьку. Ей в узелке дали сушёных персиков, урюка – лакомство для доченьки. «Вот обрадуется Лорочка» — думала она, ещё более ускоряя шаг. Вдруг каким-то шестым чувством она поняла, что за ней кто-то идёт. Боясь оглянуться, она притормозила шаг. И некто то же замедлил шаг. Она резко рванулась вперёд. Оглянулась. Да, за ней шёл таджик. Шёл уже быстро, стремительно приближаясь к ней. «Басмач» — подумала она. Выследил, узнал, что она партийная, да ещё инструктор по политпропаганде, теперь от него не уйдёшь. «Эх! Доченька, мало нам удалось с тобой вместе прожить!» — уже мысленно прощалась она с этим светом. Пошла нормальным шагом: убежать всё равно, не удасться, так незачем показывать свой страх перед ним. Вот уже чётко слышно его дыхание совсем над ухом. Что-то резко кольнуло под лопаткой, больно. «Никак нож всадил?» — подумала она, и уж хотела было сесть на землю, но ноги твердо держат её. Падать она не собирается. «Промахнулся, что ли?» Однако боль отпустила и она увидела перед собой молодого таджика, как-то странно смотревшего на неё. Несколько секунд стояли они, молча, глядя друг на друга. У мамы, как она потом говорила, страх куда-то исчез. Она чувствовала себя как бы умершей, и уже воскресшей, т.е. не совсем земной. Наконец, мужчина заговорил: «Палто давай!» «Чего-чего?» — не поняла она. «Палто, палто давай, бистро». «Ты, что, сынок, очумел что ли? Мне идти ещё целый час, я ж замёрзну»- попыталась она отстоять своё пальто. Но парень упорно твердил своё, уже несколько раздражённо: «Э, ападжон, давай палто, ну!» Мама начала издалека: «Тебе модар хаст ми? Если твоя модар хунук, касал буд? Жалко буд? А, если мурдаги? Духтар маленькая одна буд», — пыталась она разжалобить парня. Но он показал ей нож, поднёс его к её груди. Маму, как она потом говорила, вдруг охватила какая-то злоба.
— Тебе кто таваллуд ёфт? Модар? Нест! Шайтан! Твоя мать – шайтан, девона, раз такого писар родила!
«Ужас! Что я говорю?!» — пронеслось у неё в голове. – Теперь, точно, мне конец».
Однако парень сам начал расстёгивать пуговицы на пальто. Мама не сопротивлялась. Он стащил с неё пальто.
— Салпетка давай! – И, видя, что мама не поняла, добавил, — палаток давай.
Мама сняла платок, отдала ему и заплакала.
— Хунук. Очень хунук. Ман хона целый соат рафт (час идти). Отдай хоть платок.
Парень остановился, посмотрел на неё, снял свой чапан, отдал ей. Сам одел её пальто, намотал на голову платок и был таков. Исчез как-то сразу, растворился в темноте. Мама постояла. Холодный ветер, которого она только что совсем не замечала, теперь стал добираться до рёбрышек. Подавив чувство брезгливости, вызываемое застарелым запахом чьего-то пота, пропитавшего, видимо, насквозь вату, она одела его. Чапан был очень старенький, чуть живой. Мама осторожно запахнула полы халата. Казалось, что материал сейчас рассыплется, и вата будет висеть клоками. Подвязать было нечем. Мама вытащила из волос гребень, копна волос закрыла уши и щёки. Прижала к себе полы чапана и, почти бегом помчалась домой. Оказалось, что чапан неплохо держит тепло, и она благополучно добралась до дома.

Мы с бабушкой уже оставили надежду на её возвращение, решив, что её оставили ночевать. И вдруг стук в дверь, но не такой, как обычно стучится мама, а какой-то тревожный, нетерпеливый. Я побежала открывать дверь и увидела маму в каком-то странном виде. Я оторопела. Тут и бабушка подоспела и стала охать и ахать. Мама рассмеялась.
— Чего удивляетесь? Таджичка я теперь настоящая. Нравится наряд? Хорош. Да?
Она повертелась немного, и, обращаясь к бабушке, добавила: «Ну, мам, не суждено мне, видать, ещё помирать. Долго жить буду, имей в виду. Поняла? Ну, давайте чаёвничать. Замёрзла я. За чайком и расскажу, что со мной приключилось». Она сняла чапан и бросила его за печку. Потом долго мыла руки, лицо и снова руки. Она была какая-то возбуждённая и рассказывала, весело смеясь и над своим страхом, и над своим бесстрашием. А когда мы с ней легли спать, я услышала, как она тихонько плачет. Тогда я подумала, что она жалеет своё пальто, а сама представила, что мы с бабушкой могли остаться одни, без неё, и тоже заплакала. Мама обняла меня, поцеловала в глазки и велела спать.

Утром надо идти на работу, а не в чем. Оно, хоть и рядом сберкасса, где она работала, но без верхней одежды как-то неловко. Бабушка достала из своего сундука синюю шаль. Она очень ею дорожила – подарок Максима. Доставала только летом, прожаривала на солнышке и снова прятала. А шаль действительно была замечательная: лёгкая, пушистая, вязаная или тканая, я тогда не разбиралась, но с рисунком. Шерсть шелковистая, блестящая. Шаль большая: можно целиком закутаться в неё. Вот, закутавшись в эту шаль, мама и стала ходить на работу, и всё переживала, что приходится откладывать общественную деятельность.

Прошло недели две, и бабушка обратилась к маме.
— Мань, а Мань! Можно я распорю халат. Сзади-то и подкладка и сам верх ещё совсем прочные. Хоть бы на половые тряпки пустить, чем добру пропадать. Наши уж совсем сгнили.
Мама удивилась:
— Так ты ещё не сожгла, как я тебе велела? Неизвестно, кто носил. Заразу в доме разведёшь.
— Да я всё думала, Мань, што, летом прожарю, да отобью хорошенько вату-то: може на што и сгодится, — лепетала бабушка.
Она очень боялась свою Маню и всегда старалась ей угодить. Но, нищета, с которой ей пришлось несколько раз за жизнь столкнуться, не позволяла ей сжечь, хоть и плохонькое, грязненькое, пропахшее чужим потом, но, всё же «добро». Мама разрешила ей распороть чапан, хорошо простирать всё, что может сгодиться на тряпки, а остальное всё же сжечь. Бабушка резонно заметила, что жечь лучше по весне, на улице: «А то у хате во век вонь от ваты не выведешь». На том и порешили, и бабушка с энтузиазмом взялась за работу.

Буквально через часок раздаётся удивлённый голосок бабули: «Мань, а Мань! Поди сюда! Да иди ж скорей: тут бумажки какие-то пришиты! На деньги похожи! Ай, нет. Я таких сроду не видала». Мама, не торопясь, подходит к ней:
— Да, откуда ж тебе, мама, знать, какие сейчас деньги. О! Господи! Что это? Дай, глаза протру. Чудится мне, что ли? Лора, иди-ка сюда! А ну, прочитай, что тут написано. Никак, правда, деньги. Мам, не трогай пока больше ничего, пусть так всё полежит, я позже ещё взгляну.
Начали заниматься своими делами. Я хотела выйти на улицу к подружкам: не терпелось всё рассказать, но мама меня не пустила.
— Куда это ты намылилась? Не терпится, своей Людке, а ещё хуже, Томке всё рассказать? (У Томки отец был начальник милиции). Так, никуда пока не ходи. А, если сюда придут, скажешь, что заболела, и мама не пускает.

Но в этот день девочки не пришли. Мама, немного остудив своё, как она думала, воображение снова стала рассматривать «бумажки». Сомнений не было: это деньги! Их было не очень много, но в крупных купюрах. Когда мама пересчитала их, а пересчитывала несколько раз, рассматривала на свет, нюхала, прощупывала, то она растерялась. Даже испугалась. Деньги есть, но с такой, даже одной бумажкой страшно выходить на улицу. Убьют. Мы ходили по комнатке в полной тишине. Вдруг, мама как захохочет.
— Дурак, парень: такое богатство своими руками отдал. Он, наверняка, украл чапан-то, или отнял. Вот его Бог и наказал. А мы теперь почти миллионщики (так раньше называли миллионеров).

Неожиданно смех перешёл в плач, потом в рыдания, а потом в истерику. Она и рыдала и смеялась одновременно. Потом, схватила меня, прижала к себе, стала раскачиваться, целуя меня сквозь слёзы и смех. Отодвинет меня, посмотрит, расцелует, засмеётся и снова прижмёт. И снова слёзы покатятся из её глаз. Бабушка стоит рядом растерянная и ничего, ровным счётом, ничего не понимает: «Такая радость, а Маня плачет!»
— Мань! Может водички подать? – наконец сообразила она.
Мама, хлюпая носом, кивнула ей. Наконец, мама успокоилась, и первое, что сделала, так это взяла с меня честное октябрятское слово, что никому и никогда об этих деньгах не расскажу. Пришлось обещать, но, боже, как мне будет тяжело его сдержать. Потом, она пошла к соседке т. Вали Шубиной, работающей у них бухгалтером и кассиром. И они решили, как в сберкассе накопится нужная сумма, поменять крупную купюру на более мелкие. Так что в следующий выходной мама с толкучки принесла пальто. Хорошее пальто, драповое, почти новое, да ещё и с меховым воротником.

Ходили на толкучку вместе с т. Валей. Вечером обмыли покупку, пили чай с шоколадными конфетами (по штучки на душу), пели песни. Мама всё больше свои любимые украинские. Т.Валя с энтузиазмом подпевала. На следующий выходной мама принесла мне замечательную шубку и целый рулон мадеполама для постельного белья: у нас его почти не было. Летом можно было утром снять, выстирать, высушить, выгладить и вечером застелить постель чистыми простынями, наволочками. А зимой за день не управится, а смены не было. Поэтому, мама положила рулон на стол, любовно оглаживая белоснежный, накрахмаленный материал. Ткань была раскатана по метру, чтоб легко можно было посчитать их количество, потом согнут пополам. Мама развернула, откинув верхнюю половину, а там, в центре уютно устроился здоровенный скорпион. От неожиданности мама стала шлёпать его рукой, но ему хоть бы хны: панцирь-то у него жёсткий, молоток и тот не берёт. Бабушка отстранила мамину руку со словами: «Мань, смотри, чтоб не укусил», и стала, было, сама по нему хлопать. Тут и мама сообразила, что эта затея бесполезна. Вспомнила, как над нашей кроватью висел скорпион, грозя упасть прямо на меня. Тогда бабушка держала бюльшую кастрюлю, а мама палкой сбила туда скорпиона. Потом, мы насыпали туда углей и стали смотреть. Скорпион не захотел сгорать живьём: он выпрямил вертикально хвост, который потом согнулся в дугу и тюкнул своего хозяина в голову, освободив его от мучительной смерти на углях. Тогда соседи поругали маму. Надо было его переложить в стеклянную банку, залить хлопковым маслом и было бы противоядие от скорпионовых укусов. Вот теперь мама об этом и вспомнила, принесла поллитровую банку с маслом, откинула «материю» и осторожно сдвинула в неё непрошенного гостя. Потом мы наблюдали ту же картину: Хвост поднялся, изогнулся и впился в голову. Конец! Теперь нам их укусы не страшны.
Бабушке мама купила фланелевое тёпленькое платье, пошитое на кокетке по образу таджикских. Бабушка прослезилась, и уж совсем растрогалась, когда мама дала её конфет: ароматные подушечки с повидлом. Она была большая сластёна.

А мне мама купила изумительную шубку. Лёгкая, пушистая, тёплая, белая в оранжевых и коричневых яблоках, она вызвала у меня такой восторг, что я не смогла её снять на ночь. Так и проспала в ней всю ночь. Утром я вскочила раньше обычного. Наскоро позавтракав, я помчалась в школу. Ходила в шубке до самого звонка, повесила её на вешалку и самая последняя вошла в класс. Все уроки просидела как пьяная. Еле дождалась окончания. На переменках мы, как обычно, играли в модную тогда игру: «Лянги». Вообще-то, это была игра для мальчиков. Девочки в неё не играли, хоть кто-то и пробовал. Но, только не я. Я никогда и ни в чём старалась не уступать мальчишкам. Бегала быстрее их. Дралась, если надо было защитить свою честь или честь подруги. Несмотря на свою хилую внешность, я так кидалась на обидчика, хваталась за него мёртвой хваткой, как кошка за кусок мяса. Мои руки было трудно разжать. Так, что мы с противником кружились, падали, поднимались, пока нас не разнимали. В дальнейшем, ребята старались со мной не связываться. Сейчас я думаю, что это была ещё не ушедшая из памяти реакция на издевательства, которым я подвергалась в тюремном детском доме в 3х-4х летнем возрасте. Отсюда такое ожесточённое сопротивление любой агрессии.

Итак, я вместе с другими мальчишками играла в лянгу. Лянга – это кусок какого-либо меха, к которому приклеивается сургучом или ещё как-то пятикопеечная монета для утяжеления. Иногда вместо монеты приклеивали хороший, ровный кусочек железа, если таковой находился. Играли лянгой как футболисты мячом. Переступая с ноги на ногу, подкидывали лянгу внутренней стороной пятки правой ноги. Это самый простой приём. Подкидывать вертикально вверх, да ещё на высоту примерно до пояса, чтоб при желании можно было её поймать, было довольно сложно. Нужна хорошая тренировка, ловкость ног, чувство ритма. Были приёмы и труднее: через ногу, из-под ноги, с поворотом, а также наружной стороной пятки, что особенно трудно. Соревновались, кто определённым приёмом большее количество раз подкинет лянгу, не уронив её на землю. Были свои мастера, свои победители. Мальчишки были старше меня, но в свою компанию принимали охотно. Я, конечно, освоила всего пару приёмов, но в них неплохо преуспевала. Многие из мальчишек и этого делать не умели. Итак, мы, как обычно, играли в лянгу. Я почувствовала что-то не совсем обычное в сегодняшней игре: играли сразу несколько человек, т.е. были лишние лянги. Ребята как-то странно ухмылялись. Как-то я обратила внимание, что новые лянги мне что-то напоминают, но азарт заглушил это наблюдение. А когда после уроков я стала надевать свою шикарную шубку, то увидела, что у неё из полы вырезан приличный кусок меха. Я чуть не потеряла сознания. Мальчишки, в предвкушении спектакля, не уходили домой, ожидая этот момент. Сначала у меня в глазах было темно от гнева, охватившего меня с какой-то невероятной силой. Ребята начали было смеяться, но, когда я, наступая на них, сквозь зубы спросила: «Кто?» сразу притихли. «Кто?»- повторила я. -«Гады!»

Если б мне на кого-то указали, я бы его точно задушила: такая меня обуяла ярость. Думаю, что я бы справилась с любым из них, даже самым старшим. Но, они предпочли тихо, но быстро ретироваться. А жаль! Ещё бы минута, и кто-нибудь получил бы «один за всех». Так учил меня в детдоме мой названый братик Польдик. Я в жизни несколько раз поступала так. Если группа балбесов начинала приставать, я бросалась на того, кто ближе. А там пусть потом между собой разбираются. В этом случае мальчишки оказались настолько трусливыми, что убежали раньше, чем я окончательно отошла от шока.

Скрипя зубами, никак не успокоившись от обиды, я шла домой, придумывая, чтобы завтра сделать, чтоб отомстить. И только у самого дома осознала я всю силу горя, что свалилось на меня. Прибавился страх. Мне казалось, что мама ужасно накажет меня, может даже убьёт. «Загубила такую шубку!» Я пошла к маме на работу. Там при людях, она не будет так кричать и уж, точно, не убьёт: т. Валя не даст. Войдя в сберкассу, я неожиданно для себя самой, горько, пригорько зарыдала. Мама и т. Валя стали наперебой меня успокаивать.
— Ну, Лорочка! Что случилось? Успокойся. Скажи, что случилось?
Мама очень разволновалась, предполагая что-то ужасное, и не могла ничего придумать.
— У тебя болит что-то? Больно? Где, где, покажи! Господи! Да скажи же, что случилось?
Не зная, чем помочь дочери, которой явно очень плохо, она терялась в догадках, и готова была сама заплакать. Уже сотрудницы стали её успокаивать. Наконец, рыдая, не имея возможности что-то сказать, объяснить, я приподняла полу шубки с дыркой. «Маальчииишки!» — кое-как выговорила я. У всех отлегло от сердца. Они уж настроились на что-то более страшное. Мама стала меня прижимать к себе, успокаивать, целовать. Женщины сняли с меня шубку, стали о чём-то совещаться. Они все знали уже о деньгах. Стали маму утешать: «Бог дал, бог взял». «Не переживай, Максимовна. Что-нибудь придумаем» — говорили они. А что можно придумать?

Я продолжала ходить в школу в старом пальтишке. Ребята юлили, указывали, что идея была вот того-то, а резал тот вот, а клеил монету этот….В общем, все понемногу виноваты, но больше всего нападок было на идейного руководителя, так сказать вдохновителя. Я их не слушала, игнорировала. Рассказала бабушке, она и говорит: «Скажи им, что, раз они перекладывают всё друг на друга, значит до сей поры ни совести, ни ума своего не нажили, так, видно, в дураках и помрут». Я так и сказала, чем заслужила ещё большее уважение и даже….любовь. Кстати, был у нас в классе Вова Морозов, круглый сирота. Жил один. Кто-то как-то его подкармливал. В том числе и моя мама. Так он, когда кончил семилетку и поступил в железнодорожное училище, часто навещал нас. Он признался маме, что любит меня со второго класса и до сих пор. Мама пыталась на меня повлиять, чтоб я была хоть снисходительнее к нему. Она его очень жалела. Говорила, что более надёжного друга и, может быть мужа, трудно найти. Я уже училась в Ленинграде в институте, он служил в Крыму во флоте и всё писал мне письма, присылал фотографии. Я первые два года поддерживала переписку ради мамы. Из жалости. А потом бросила: быт заел. Так и оборвалась переписка. Бывает же такая любовь! Я не оценила. Ну, ладно. Лирическое отступление в сторону.

О шубке. Женщины решили, что «лиха беда, начало», и в школу ходить в этой шубке больше нельзя. Они как-то изловчились и вполне сносно заделали дырку. И, хоть я и говорила, что больше мальчишки не посмеют отрезать, они решили, что мама должна её продать. «Если кто купит». Опять же: «эти не будут дальше резать, так другие найдутся». Так, что в следующий выходной мама приносит неплохое пальтишко. Тоже драповое, как у мамы, только без мехового воротничка. А мне понравилось ощущение тёплого, мягкого меха, щекочущего щёки. Это так и осталось мечтой моего далёкого детства. Пальто было на ватине, тёплое, немного великоватое:«на вырост». Но, росла я медленно. Была самая маленькая в классе. Так что пальтишко это я носила аж до шестого класса. Правда, после войны, когда мы вернулись в Сталинабад в 1945 году, я неожиданно за год выросла на 20см. Само пальто было мне почти впору, а вот рукава кончались чуть ниже локтей. Мама пришила что-то вроде нарукавников, связанных бабушкой, на которые сверху нашила какой-то материал. Хотела обшить мехом эти нарукавники, но что-то подходяшего так и не попалось. Так и доходила я шестой класс.
Вот так нас выручил в тяжёлые годы совершенно неординарный случай. Как в народе говорится: «Не было бы счастья, да несчастье помогло».