Квартира.

Улицы города уже давно заполнились тягучим дегтем ночи. Он просачивался внутрь квартир сквозь приоткрытые окна и трещины в стеклах. Бурлил за дверьми, шептал за стенами и скреб в потолок — обступал бетонные клетки со всех сторон. В эти моменты Павлу казалось, что он остался один, и все вкруг исчезло в пасти прожорливого мрака — лишь утробный рык блуждал по пустоте и тени скакали по стенам отшлифованным временем.
— Ты помнишь меня? — режущим уши и сердце шепотом пронеслось по пустынной, маленькой квартирке.
Лампы, горящие во всех комнатах желтым, теплым светом, противно гудели, словно сотни мух над куском гнилого мяса. Они были включены круглосуточно. По всему коридору валялись десятки пустых картонных коробочек из-под их собратьев, что образовывали уже целые кучи, медленно утопающие в пыли. Каждую ночь маленькие бойцы давали отпор сумраку, что так сильно пугал мужчину.
— Ты же не забыл? — свисающая с потолка на длинном, дважды скрученном, проводе лампа задрожала. — Не мог забыть…
Медленно, подобно маятнику, она колебалась из стороны в сторону, создавая за спиной мужчины, из маленькой, скрюченной тени огромное и голодное чудовище. Оно нависло над ним, прижимая худое, болезненное тело к холодной столешнице, покрытой полупрозрачными разводами. Павел ощущал, что столь надежная клетка, в которой он сам себя запирал, — трещала по швам.
Сейчас же, как и каждый раз до этого — он просто продолжал курить. Грязная пепельница из консервной банки, верным и единственным другом стояла рядом, откашливаясь от переполняющих ее окурков сгустками черного пепла. А тонкая струйка дыма изо рта мужчины закручивалась в спираль и, достигнув потолка, расползалась по нему большим обручем. Меж острых клыков облупившейся с годами штукатурки уже виднелись сероватые разводы. Вдохнув последний раз, мужчина привычным движением вытащил, обжигающий губы, окурок изо рта. Огрызок сигареты, сдавливаемый пальцами дрожащей руки, сыпал в стороны пеплом и цветастыми искрами, но Павел этого не замечал. Его рассеченные полопавшимися сосудами зеленые глаза устремились в окно. Там не было видно ничего. Даже звезды, до этого белесыми зернами выглядывающие из темноты, исчезли, не в силах пробиться через толщу ночи. Лишь в стекле собою все заполнило его отражение: пустой взгляд, вздутые синяки под впалыми глазницами и серая, как сигаретный дым, кожа, свисающая с острого черепа уродливыми складками.
— Сколько я не спал? — хрипло пробурчал он сам себе. — Почему я не могу просто забыть эту тварь!
Сорвавшись на крик, Павел вскочил, опрокинув старую, облезлую табуретку, и с размаху кинул пепельницу в стену. Та, долетев до цели, съежилась и выплюнула десятки окурков — они, с противным, тупым стуком, дождем посыпались на и без того грязный пол. Последней со скрежетом упала консервная банка. Изуродованная, она смотрела на своего хозяина неровными дырками с жестяных боков. Мужчина дрожал, его ноги были словно ватные, а тело почти не слушалось. Глубоко и хрипло дыша, он смотрел на своего мнимого обидчика.
— Сколько ты меня не видел? — насмешливым эхом пронесся знакомый, поющий голосок.
Пролетая мимо стройных рядов пустых бутылок, найти которые можно было буквально повсюду, он медленно затихал, ютясь в них. Лишь тихий свист оставался после — как горькое послевкусие.
— Сука! — срываясь на жалобный скулеж, крикнул мужчина.
Табурет полетел в стеклотару. Со звоном та разбилась на миллионы осколков, колючими брызгами разлетевшихся в стороны. Они резали кожу, застревали в ветхой одежде, но сильнее всего они рвали и так изодранную в клочья черную душу.
Мужчина упал на колени, натыкаясь на свою же ненависть. Алая кровь неровными ручейками потекла по полу, исчезая в многочисленных трещинах и щелях, прогрызая себе путь в толще пыли. Он рыдал. Скрутившись, словно ссохшийся цветок, Павел лежал на боку скрипя зубами и сдерживая вопль, который комом гвоздей застрял в глотке, не давая мужчине вздохнуть. Было безумно больно. Больно и пусто — внутри и вокруг. Мрак, почуяв слабость, с новой силой надавил на окна. По квартире громом разнеслись удары тысяч лап. Стекла задрожали, сдерживая дикий голод, и медленно стали покрываться узкой паутиной трещин. Мгновение и свет погас.
— Ты же любишь меня? — тихий голос набрал силы и уже больше походил на рык.
Послышался хруст стекла. Скрипнул стол.
— Я люблю тебя.
Вновь скрип, но на этот раз протяжный, чего-то молящий. Тишина.

В ту ночь в еще одной квартире выключился свет. Еще одна белесая звезда, пронизывающая собой тяжелую тьму ночи, — погасла.