92 дня безумной весны

Глава I. Тихий омут – тихие черти.

Есть такие натуры, промерзшие и недоверчивые, для которых сам приход весны
подобен обжигающему урагану чувств, они боятся его и бегут от нежного апрельского
солнца. А есть те, кому эти лучи вливаются в легкие, заставляют диафрагму толкать
быстрее и быстрее, что начинает казаться, скоро твою грудь разорвет этот поток
бесконечного счастья. Каждый человек встречает весну по своему, и касается ее огня
неизбежно.
В Таунполе, на окраине штата Мичиган, настало время и весна медленно
водворилась в маленький городишко. Пышные акации склонили свои белые созвездия
цветов к дороге, на которой зеркальными пятнами были лужи, оставленные
воскресным ливнем. Утро зарождалось на востоке, окрашивая небо в пряно-
оранжевые цвета.
Семья Шайнов жила в спальном районе Таунпола, граничащего с его лесной
частью. У них был небольшой двухэтажный коттедж, отделанный просто и со вкусом,
автор вкладывал частичку души в каждый кусок черепицы. Джек Шайн, построивший
этот коттедж еще при молодости, в то время еще учился в архитектурном
университете Миннесоты, но уже обладал чувством прекрасного и, несомненно,
врожденным талантом. В этом ему помогла Хоуп, его будущая жена, с которой они
встретились на семинаре по черчению. Через несколько лет, после того как они
переехали в Таунпол, у них родилась дочь Элизабет, вобравшая в себя все лучшие
качества обоих родителей. Это была смышленая девочка, которая развивалась быстро,
и обладала стойким любопытством, свойственное всем детям ее возраста. Серые глаза
смотрели на все внимательно и насмешливо, как будто еще с пеленок она разгадала
всю иронию разочарований, ждущих ее в будущем. Чета Шайнов была счастлива.
Закрывшись в своем уютном мирке, она и не подозревала о беде, которая происходила
за его пределами.
Война — это борьба за мирное проживание. Это борьба за ту частицу счастья, что
дается нам на такой короткий срок.
Тот день был таким же, как и остальные. Спящая жена под боком у мужа. Лай
собаки. Завтрак. Капризы Элизабет. Тепло весеннего солнца на лужайке. Ветер,
гуляющий в кронах деревьев. Стук в дверь. Аккуратно сложенный лист бумаги. Крик с
кухни и упакованные вещи.
Джек погиб при военных действиях в Мексике пять лет назад. Ему повезло, по
солдатским меркам. Осколок попал прямо в сердце, избавляя сознание мужчины от
предсмертной агонии. Разрывной снаряд разворотил его плоть, раскинув части на пять
метров в округе. Труп привез Тэйлор в одном небольшом черном мешке. Джек и
Тэйлор познакомились в части, в которой их расположили рядом друг с другом, и с
тех пор они стали неразлучны. Судьба часто по случайности создает самые крепкие
союзы, неважно каким они станут. Даже самая опостылая ненависть умеет шагать до
крышки гроба. Когда мысли Тэйлора начинали терять чистоту от усталости, крови и
пота — то, что неотступно следовало за обязанность каждый день отнимать чужую
жизнь, Джек был рядом. Его голос успокаивал, словно вокруг не сжигали заживо,
сталь не врезалась в тела, пули не прошивали насквозь все, что попадалось им на пути.
Он рассказывал про семью, дом, но чаще просто свои глупые истории. Про шалтай-
болтая, выкупившего кабриолет Элвиса или старика, на вечность обречённого жалеть
о пролитом виски.
В тот день операция имела стандартную цель по захвату одного из многих
аванпостов оппозиционеров. Никто не ожидал сильного ответного огня. Тишину
разрезало сиплое дыхание Джека, видимо шокированного таким развитием событий.
Снаряды летели в окоп, эти убийственные посланцы краткосрочного мира. Один из
них упал ровно рядом с ногой Тэйлора. Мгновение медленно протекло до ужаса
коротких секунд до взрыва. Темнота и тяжесть на теле, оглушительная волна. Джек
рванулся, отработанным движением скрыл в объятиях своего друга.
Жертвы чаще всего бывают бессмысленны. Все это идёт от того, что и любая другая
добродетель не подчиняется логике или корысти. Тэйлор до сих пор не смог принять
жертву Джека. Жизнь его ему уже не принадлежала, она была воплощением воли его
друга — то что должен был пережить он сам закончилось тогда, когда чека со щелчком
была вынута из гранаты.
Сейчас он стоял на пороге чужого дома, с останками своей прошлой жизни. Дверь
открылась не сразу. Замок затрещал и Тэйлор впервые увидел ту, кому безраздельно
принадлежали мысли Шайна. На вид Хоуп можно было дать около тридцати, её
каштановые волосы были растрепаны и неухожены, зелёные глаза затуманены
пеленой сна.
— Мэм, Тэйлор Роудвуд, отставной сержант, — он отдал честь, — я друг вашего мужа,
Джека Шайна. Вы Хоуп Шайн, верно.
— Да, она самая.
— Вот. Я думал вы заходите, чтобы он был рядом с вами, в Таунполе. Братские могилы
не слишком вместительны в наше время.
Попытка пошутить оказалась провальной. Женщина на пороге лишь вздрогнула и
пролепетала слова благодарности.
— Вы зайдете?
— Да, пожалуй.
Внутри дом представлял собой обитель заброшенного уюта. Сразу было видно долгое
отсутствие мужской руки. Кран протекал, штукатурка в некоторых местах начала
облупаться. Впрочем, в доме не хватало руки и женской. Слой пыли явно показывал
меланхоличное отношение хозяйке к уборке.
— Элизабет! Спустись вниз, пожалуйста.
Тэйлор обернулся. По лестнице спускалась маленькая девочка лет девяти, когда она
подошла ближе, он вздрогнул. На него смотрел Джек, в глубине глаз которого
танцевали маленькие бесенята. Она обладала тонкостью и аристократическим
поведением матери, проскальзывающем в каждом ее движением. Голос ее был резкий,
звонкий, как натянутая до предела тетива.
— Элизабет, это Тейлор Роудвуд, друг твоего папы, он наш гость.
Девочка переводила взгляд то на мать, то на незнакомого мужчину, с потупленным
взором. Отторжение, испытываемое к чужому человеку в доме, не покидало ее.
Неизвестность — главная опасность. Она легко сводит с ума даже самого
рассудительного и сгибает самого сильного, делая его беспомощным, как котенка. Это
чувство прошло, после того как она увидела Тэйлора, плачущего над портретом их
семьи.
Зайдя на несколько минут, Роудвуд остался на неделю у Шайн. Он выполнял всю
работу по дому в попытке восстановить давний поток вещей и событий. Миссис Шайн
была не против такого расклада, ей его присутствие не делало ее счастливой, или
недовольной. Хоуп была абсолютно равнодушна. Единственное, что докучало, что
теперь ей пришлось курить на балконе верхнего этажа вместо уютного кухонного
подоконника.
Соседями вдовы были мистер и миссис Джерси, люди приторные и пустозвонные.
Разговаривая с ними, на вас нахлынет поток бесполезной информации,
приправленный очевидной лестью и неуместной жизнерадостностью. Странное
впечатление создается о людях, говорящих тебе со счастливой улыбкой о кровавой
давке в метро.
Присутствие незнакомого мужчины в доме Шайн было сразу замечено Эммой Джерси.
Через пару дней весь Таунпол знал о привлекательном солдате, поселившимся у вдовы
Шайн. Слухи — как чума, переносится со скоростью воздуха, и заражает людские
мысли. Но что еще остается делать в таком маленьком и скучном городке, как
Таунпол, как не сплетничать?
По левое крыло дома Шайн жил Джон Хэпберн, бывший ученый, покинувший науку
из-за беды, настигнувшей его жену. Эшли Хэпберн прославилась на всю страну
известной теннисисткой, посчастливившейся выступать за свою страну и стать
призером Уимболдона. Страдая сахарным диабетом, который упорно лечила, через 7
лет потеряла последнюю возможность взять ракетку в руки. Сильная травма,
полученная ранее, была добита болезнью, отняв шанс встать на ноги. Вердикт врачей
для Джона оказался плачевным. Органы его жены должны были постепенно выходить
из строя, оставив небольшой выбор: кома или летальный исход.
Джон Хэпберн сам по себе был податливой, впечатлительной натурой, из-за чего
настроение его могло меняться ежеминутно. Он вбирал окружающий мир в себя,
впитывая все его радости, страхи, страдания подобно губке. Но еще с появления всего
сущего на этой земле царствовала абсолютная жестокость.
Детство Джона протекало беспечно, закупоренное в безмятежную веру в лучшее
будущее для всего человечества, свойственное всем подросткам. Его юношеский
максимализм ничем не отличался от убеждений его сверстников. Спустя 15-16 лет
подростки имеют свойство закрываться в коконе из своих прекрасных
идеалистических иллюзий, пытаясь скрыться от несправедливости жизни. В то время
как справедливость – одна из банальнейших выдумок людей.
Этот самый кокон медленно начал окутывать ученого, после известия о скорой
кончине жены. Ему не хотелось верить, слышать, думать об этом. Настойчиво
трезвонила в голове идеефикс: ее вылечат, все будет хорошо. Хоть его разум говорил,
что скоро придется прощаться с спутницей жизни, а сердце разрывало от тоски.

Глава II. Пыльное море.

Элизабет проснулась рано на рассвете. Солнечный свет янтарной патокой только еле-
еле стекал по атласным шторам. Этой ночью ей снова приснился странный кошмар.
Она была впечатлительным ребенком и образы, которые ей подкидывало детское
воображение, получали свое воплощение во снах.
Она бежала, бежала долго, дыхание сбивалось, перехватывало, сердце билось часто,
отмеряя ритм касания ее ног земли. Вокруг был темный лес и огромное множество
тропинок, она металась из раза в раз и не могла найти выход. Тьма сгущалась
настолько, что казалась живой и осязаемой. Она пыталась схватить ее, но Элизабет
удавалось убегать из раза в раз. Погоня продолжалась ровно до рассвета. Стоило
светилу подняться из-под тонкой полоски горизонта, тьма отступала, и неминуемо
начинался новый день.
На кухне так же неизменно ее мама курила дешевые сигареты и взглядом бродила где-
то далеко от мирской суеты и своей дочери. На столе, застланном красной в клеточку
скатертью ее ждал горячий чай и пара немного подгоревших тостов. Все это было
маленькой частью вечности – то, что не изменилось бы никогда потому, что
присутствовало в воспоминаниях Элизабет на протяжении всей жизни, даже тогда
когда она ослепла.
В воздухе витал запах табачного дыма и чего-то сладкого, что заставило девочку
насторожиться. Запах ей был откуда-то знаком. Он щекотал ноздри и от этого
хотелось чихать. Она спустилась со стула и вышла на улице.
Элизабет прикрыла глаза ладошкой, яркий свет ударил ей в глаза. Когда она привыкла,
она замерла от восторга.
Дворовая лужайка, улица, соседние дома — все было покрыто целым морем
одуванчиков. Золотая растительность трепетала на ветру, и источало запах
приближающегося лета. Элизабет со счастливым смехом пробежалась по мягкому
желтому ковру и закричала:
— Мам! Мам, смотри одуванчики! Ты должна на это посмотреть!
Миссис Хоуп вяло поднялась со стула и вышла на порог. При виде царящего на дворе
безумия ее глаза распахнулись в удивлении. В голове крутилась только одна мысль:
как это все могло произрасти здесь за одну ночь? Она могла бы поклясться, что вчера
вечером, запирая калитку всего этого здесь не было. Женщина сняла домашние
тапочки и аккуратно ступила на землю, ее ноги тут же утонула в мягком море цветов.
Лицо, вытянувшееся и безразличное, впервые расплылось в слабой улыбке, точно так
же как выглядывают первые цветы после долгой стужи. Душа тоже имеет свойство
замерзать.
Маленькая Элизабет, перестав хохотать села и закопошилась. Миссис Хоуп все так же
недоверчиво ступая по одуванчикам, подошла к дочери и заглянула через плечо
малышке.
— Мама, это тебе! Смотри, какая ты красивая! – девочка со смехом возложила венок на
голову растерянной женщине.
— Ну и как же мне оставить мою принцессу без ее короны. Покажешь, как это
делается?
С последнего дня смерти мистера Хоупа, они никогда не сидели вот так, вдвоем,
утешая печаль друг друга, заливая горе каждого одним своим присутствием. Когда
тоскливо и плохо, очень сильно нужен другой человек. Не важно, что когда
меланхолия пройдет, присутствие другого покажется лишним и ненужным. Но снова и
снова будет возникать потребность в близкой человеческой душе. Таков закон.
Залитые жарким солнцем, на пахнущем медом дворе, они сблизились, и Шайн поняла,
что муж не покинул ее, а все так же жил в их очаровательной дочке. Любовь ее мужа
жива и произросла в Элизабет пышными плодами.
Тейлор спал в гостиной на диване, когда все это произошло. Ранее днем он
перекапывал лужайку за домом и, вернувшись вечером, успел упасть на первое
попавшееся место и задремал. К тому же, он часто спал в гостиной, потому что дом
был не рассчитан для гостей, а вытеснять миссис Хоуп из ее спальни с мужем было
бы, по меньшей мере, по-свински. Мышцы у него затекли после долгого лежания в
неудобной позе, кости с хрустом вставали на свои места. Тейлор оглянулся. Не было
слышно криков Элизабет, кружка кофе Шайн стояла на столе недопитой, и только
тапочки одиноко стояли на пороге. Он босиком прошлепал до выхода и увидел, как
мать и дочь валялись в целом море одуванчиков. При виде всего этого он в ступоре
встал на пороге. А ведь он только вчера стриг весь двор. Стон разочарования вырвался
у него из груди. Это услышала девочка и стала махать ему.
— Мистер! Мистер идите сюда!
Тейлор с подозрением подошел к женщинам и тут же со смехом был увенчан венком.
На его стриженой голове, волосы на которой не успели отрасти со службы, цветы
смотрелись забавно. Элизабет прыснула и пустила бодрой рысью по двору. Роудвуд
смотрел на ее веселые игры, краем глаза следя за каждым движением миссис Шайн.
Она сидела в позе по-турецки, вся поза и выражение лица, глаз говорили о том, что
она полностью расслаблена. Он впервые видел ее такой. Не той женщиной с глубокой
печатью вдовьей печали и помятым лицом после похмелья, когда она выпивала ночью,
захлебываясь слезами и пытаясь давить рвущийся из груди плач, чтобы не разбудить
его. К ее несчастью, Тейлор все слышал. И все понимал. Сейчас, смотря на нее, она
понял, что возможно ее жизнь с этой весной войдет в обычную колею. Он глубоко
вдохнул. Ноздри защекотал пряный запах одуванчиков. Облегчение легло на его душу.
Возможно, не все так плохо как ему казалось вначале.
Он простоял так еще минут десять, пока его слух не уловил звук ревущей
газонокосилки и отборную ругань с соседнего двора. Распознав голос Джона Хэпбери,
его внутренне передернуло. Для него этот мужчина являлся истинным
доказательством того, что частые истерики и срывы являются показателем дурного
характера не только у женщин, но и у мужчин.
— Миссис Шайн, — крикнул он через калитку, — это полное безобразие! Я не знаю, кто
это сделал. Но я найду и оторву ему чертово хозяйство, если он тут еще раз появится!
Хоуп обернулась. Обрюзгшее после семи стаканов бренди в день, бледное лицо соседа
выражало негодование. Сальные волосы спутались на висках. Весь он был
воплощение нервозности и праведного гнева.
— Вы насчет цветов, сэр?
— Конечно, почему же еще! Вы посмотрите, я как примерный хозяин стриг газон два
раза в неделю, по средам и воскресеньям, сами понимаете, работа, работа – и еще раз
работа! — он трясущейся рукой снял запотевшие очки и начал протирать их платком, — А тут вы просто посмотрите: все, все в этих проклятых цветах!
— Ну что вы, мне кажется, в Таунполе давно не было такой сплошной красоты, — ответила Хоуп с ноткой мечтательности в голосе.
— Извините меня сердобольно, но если вы относитесь к этому безответственно, то вас
это естественно не беспокоит, что до меня…
— Что до Вас, — перебил его Тейлор, до этого молча слушавший разговор, — это ваше
дело, кромсать эти цветы или нет, которые сейчас, по всей видимости, валяются в еще
большем беспорядке у вас на участке. Пытаясь, навести порядок, вы создали еще
больший хаос. Поэтому не будем спешить с выводами, кто из нас всех более
безответственен.
Вспыльчивый сосед замолк, не находя подходящего аргумента для ответа. Поняв, что
только совершил одну из огромнейших ошибок ведения дилеммы – парировать
мгновенно, поспешно удалился к себе. За картиной, происходившей во дворе у
Шайнов, следили и другие соседи. Мистер и миссис Джерси смотрели на
происходящее с довольной улыбкой, перешептываясь друг между другом. Они оба
уже предвкушали, как молва со скоростью света разойдется по всему городку и мистер
Хэпберн, возможно, наконец начнет держать язык за зубами.
Так и произошло. На следующий день рано утром, когда Джон по обыкновению
своему выезжал за лекарствами в ближайшую аптеку на своем стареньком кадиллаке,
он встретил далеко не самый радушный прием.Пока он был в городе, он успел
переругаться с половиной местного населения Таунпола. Лишь один фельдшер Боунс,
которого сам Хэпберн называл жирным боровом, выделился. Он вылил свое кофе ему
в лицо, что было последней каплей ученого. События собирались снежным комом,
разбивали и оглушали. Джон чувствовал, что еще немного и нервы его, звенящие
натянутой струной, лопнут.
С чувством хлопнув дверью кадиллака, после чего поблагодарив господа Бога за то,
что эта рухлядь не распалась прямо сейчас, он поехал обратно. Ему было тяжело
возвращаться домой. Горечь, сожаление – все висело на груди тяжелым камнем,
который вот-вот должен уйти под воду. Но он понимал, что это неизбежно. Все
одерживают поражение, независимо от высоты предполагаемой ставки.
Эшли все так же ждала его около окна в гостиной. Ей всегда нравилось смотреть на
густую полоску хвойного леса, она считала, что он ведет свою особенную жизнь,
непонятную для простых смертных. Когда муж вошел, она оторвала взгляд от окна и
улыбнулась ему. Он непроизвольно сморщился. Миссис Хэпберн это заметила и
понимающе вздохнула. Муж переносил ее болезнь еще хуже, чем она сама. Смерть
окутывала ее вуалью безмятежности. Какой обладают только люди, знающие, что им
уже не чего терять. И сейчас она чувствовала огонь. Горели ее ноги, глаза, грудь, руки.
Тело ее не слушалось, и Эшли все понимала.
— Здравствуй, Джон, как съездил?
— Отлично, — угрюмо ответил он, пытаясь найти полотенце в ящике.
— Где ты уже успел испачкаться? Полотенце в нижнем третьем.
— Да, спасибо, милая. Пролил кофе, ты же знаешь, я слишком невнимателен.
— Нет, ты просто упрямый глупец, снова с кем-то поссорился? Я слышала, как ты
кричал на миссис Шайн вчера во дворе. Тебе хоть иногда бывает стыдно? –
безразлично спросила Эшли.
Мистер Хэпберн побагровел вновь.
— Они меня оскорбили!
— Когда ты оскорбил их.
— Но я…
Женщина в инвалидном кресле вся изменилась в лице. Обычно приветливое и нежное
лицо стало холодным, как застывшая маска, будущей раньше миссис Хэпберн. Она все
таким же бесцветным голосом продолжала:
— Я прожила с тобой в браке 28 лет, Джон. Помнишь, когда мы с тобой встретились в
первый раз?
— Да, — ответил он, встав на колени рядом с ней, — ты тогда работала в деревне, на
ферме. У меня заглох тогда еще новенький кадиллак. Ты проводила меня до
ближайшей заправки. Я тогда еще приметил твою забавную оленью походку.
— Ты дал мне все: положение, деньги, мечту, но знаешь, о чем я больше всего я жалею,
Джон?
— О чем, дорогая?
— За 28 лет я так и не смогла тебя полюбить. Столько раз я убеждала себя, что нужно
присмотреться, понимала, что ты достоин любви как никто другой. Так же как и
понимала, что год от года, ты становишься все более противен мне. Поэтому я ушла в
теннис. Он заменил все, — она откашлявшись продолжила, — и это проклятая болезнь
наверное плата за то, что ты сейчас плачешь на моих коленях, бедный Джон.
За окном солнце плавно спускалось к линии горизонта. Сосны отливали чистой медью
в лучах пряного заката. Сирень, одиноко стоящая на краю хвойных гигантов только
пускала свой цвет.
Ученый бессильно рыдал на коленях у своей жены еще минуту. Эшли по матерински
ласково гладила его лысеющую голову и улыбалась. Джон посмотрел на нее и
шатающейся походкой пошел к двери, забыв запереть ее на ключ. Миссис Хэпберн
проводила его взглядом и закрыла глаза. Через полчаса после его ухода она
скончалась, уснув со счастливой улыбкой на мертвенно-бледном лице.

Глава III. Silentium.

Бар «Ночная волна» был наполнен до отказа. Танцовщицы, как райские разноцветные
птицы со звонким смехом и ярким оперением, сновали перед сценой. Дым от сигар
плыл над пожелтевшим от времени потолком, плавно струился меж обшарпанных
столиков, за которыми сидели расслабленные гости. Музыканты зачинали модный
блюз этого времени, пританцовывая в такт. Они были бедны, так как «Ночная волна»
был не самым популярным баром в Таунполе, и платили тут жалко мало. Но, как
известно, всегда бедность и творчество жили рука об руку.
Тейлор сидел в самом углу помещения. Гулкое звучание саксофона убаюкивало его
полупьяные мысли, одна за другой появляющиеся в его голове. Ему было непонятно,
по какой причине он вообще сидит здесь, как и другие, пьет тот же дрянной бреди со
льдом, как и все заядлые любители выпивки. Неужели он боролся за этот
исцарапанный стол в углу? Разбавленный водой виски? Бесцельная жизнь на военную
пенсию? На кончике языка вертелись ответы на эти вопросы. Но ему не было никакого
желания знать.
За соседний столик прошел человек и тяжело опустился на стул. Это был не иной, как
мистер Хэпберн. Роудвуд удивился. Ученый утверждал, что такие места подходят
людям только низшего сословия и общественному мусору. Он усмехнулся. Каким бы
положением и умом мы бы не обладали, все равно оказываемся в одной мусорной
куче. Сначала Джон заказал две бутылки шотландского скотча. Насколько приметил
Тейлор, ухлопал их он примерно за час, достаточно сильно захмелев. И только его
грудь заходилась от сдерживаемых рыданиях. Он знал, в чем причина, поэтому
отвернулся и уставился на разодетых девиц, в разгульном угаре плясавших между
стульев. Двое из них отошли и направились, как казалось в его сторону. Он
недоумевал, но решил подождать и внимательно их рассмотреть, возможно, им
доводилось быть знакомыми. Оказалось, нет. Одна из них была на голову выше,
второй с точеной осиной талией. Золотистые волнистые локоны спадали ниже бедер.
Зеленые глаза с желтой прожилкой смотрели на все заинтересованно и исступленно,
как смотрят ярые фанатики своего дела. Рядом с ней шла ее подруга, на ее лице
блуждала хитрая улыбка. Он не мог разобрать, смотрели ли ее черные глаза на все с
презрением или же с озорством. Танцовщицы подошли к столу Хэпберна, и та, что
была выше, ласково провела рукой по его плечу со словами:
— Мистер, вам нездоровиться? Или вам не нравится, как Вас угощает наш хозяин?
— Или вы недовольны своей жизнью? – тихо добавила вторая.
Тейлор молча наблюдал за всем этим, перекатывая со звоном кубики льда в граненом
стакане.
Блондинка нагнулась, и начала с лукавой улыбкой шептать что-то профессору на ухо,
причем корсет на ней при этом затрещал, не выдерживая излишек фигуры хозяйки. Он
кивнул, бесцветно улыбаясь и последовал за блондинкой сквозь разношерстную
толпу. Не надо было обладать великим умом, чтобы понять зачем они удалились.
Роудвуд позже заметил, что за соседним столиком осталась подруга белокурой
пташки, которая явно скучала. Он хотел подсесть, но потом вспомнил, что все
наличные, бывшие у него были потрачены на выпивку. Тейлор никогда не пользовался
услугами продажных женщин. Для него это был суррогат удовольствия, жалкая
пародия на любовь. Если же женщина сама высказывала желание к нему, он никогда
не смел отказывать ей в этом.
— Не бойся, я не ее «коллега». Садись. Сегодня пустой разговор по удивительно низкой
цене.
Тейлор обернулся. Девушка сидела, вызывающе закинув обе ноги на рядом стоящий
стул. Вся ее поза говорила о скуке, таившейся в уголках ее губ. Пожав плечами, он
передислоцировался к ней. Теперь он мог хорошо рассмотреть ее лицо в слабом
полумраке бара. Ее черные, с вороным отливом волосы были стянуты в тугую косу и
перекинуты через плечо. Она с явным удовольствием вынимала вишню из бокала с
джином и закидывала ее к себе в рот. Следую ее приглашению, служивый подвинул
стул и спросил:
— С кем имею честь разговаривать? Я не видел Вас здесь раньше.
— А вы и не смотрели, — с усмешкой ответила она, — Кэйтлин, рада знакомству.
Она протянула ему руку. Тейлор приметил, что у нее были удивительно маленькие
тонкие белые руки. На ощупать такие же приятные и нежные.
— Тейлор Роудвуд, взаимно.
— Вы скучаете или нуждаетесь в услугах моей знакомой?
— Просто скучаю. Иногда можно позволить себе такую роскошь.
— Ну что ж. Скука – один из видов мотивации человека, как думаете?
— Я думаю, что это пустое.
Она кинула на него оскорбленный взгляд и на секунду ему стало неловко. Сколько он
себя помнил, он был не самым лучшим собеседником, и всегда обходился только
своим обществом. Мысли его тяжелые и безмолвные крутились лишь в рамках его
сознания. К счастью, молчание есть тот дар, которые не все могут освоить. Как
например, женщина за дальним столиком. Даже сквозь музыку был слышен ее резкий,
почти мужской голос. Роудвуд обернулся на источник шума. Его новая знакомая
проследила за направлением его взгляда и сказала:
— А из вас, я смотрю, и словечка лишнего не выдавишь. И да, мы можем перейти на
ты? Не люблю формальности. Расшаркиваются только плебеи.
Он кивнул, не обратив на смысл вышесказанного никакого внимания.
— Ее зовут Лидия Уэйн, — продолжала она насмешливо, — посмотри на ее раскосые
серые глаза. Удивительные сочетание. Отец вьетнамец, мать — чистокровная
англичанка, с белизной кожи, подобно туманному Альбиону*, что несомненно
передалось дочери.
И правда, перед ним сидела увядшая, но не потерявшая своей экзотической красоты
женщина. Пепельного цвета глаза с какой-то дикостью оглядывали происходящее
вокруг. Черные волосы были собраны в высокую прическу и закреплены жемчужной
нитью с лотосом, инкрустированным тремя бриллиантами. Как казалось Тейлору,
вполне настоящими. Кожа у нее была настолько белая и прозрачная, как и сказала
Кэйтлин, как будто она вся была соткана из тумана. Бордовое платье имело слишком
большое декольте для женщины такого возраста, где очень четко были видны
морщины. Она не утратила своей фигуры, но из нее словно уходила жизнь и только
дух питал ее.
— Посмотри на нее внимательно, дружок. Какой она тебе кажется?
Солдат помедлил с ответом, всматриваясь в жилистую фигуру Уэйн.
— Красивая, но угасающая. Гордая осанка и выдержка истинной дочери аристократии.
Но есть ли смысл судить издалека?
— Большое видится на расстоянии, дорогой. Иногда приблизившись к чему-то,
начинает тошнить от переизбытка вида. Поэтому я предпочитаю наблюдать отсюда, — сказала она, обгрызая спелую вишню с черенка, и перекинув ногу на ногу, — Что тебе с
этим делать — тебе решать.
— Я предпочту верить, что мы — нечто большее, чем мы есть на самом деле.
— Поверь, мы не нечто большее. Мы — больше абсолютного ничего. Граница между да
или нет. Страданием или радостью. И так далее. Все ищут золотую середину, в то
время как сами ей и являются. Многое что мы хотим обрести, уже есть в нас самих. Но
приглядись, Тейлор, нечто ли большее миссис Уэйн?
К столику Лидии подошел официант, поднося судя по всему яблочный мартини. Она
брезгливо сморщила нос, и обтянутой в короткую перчатку рукой взяла стакан и
швырнула в официанта. Он хотел что-то ей ответить, но потом замялся и
поклонившись ушел.
— Не захотел терять работу, — прокомментировала Кэйтлин. Весь ее вид выражал
полное удовлетворение собственной правотой.
— Возможно, у нее просто плохое настроение, — попытался он оправдать ее поступок.
Выражение лица Сент-Дэни изменилось. Плавные, красивые черты исказились до
неузнаваемости, стали почти бешеными.
— Плохое настроение?! Не ври себе, Тейлор Роудвуд! Всю жизнь она прожила в блеске
софитов и лоска своей матери, получив все что хотела: любовь мужчин, красоту,
богатое наследство. И была хозяйкой всему! По ночам ее грызет алчность смешанная с
тоской, потому что красота ушла, а богатство бесполезно, и сама она никого полюбить
не смогла. Она слишком жадна, чтобы отдать кому-то свою жалкую душу!
Он почувствовал как воздух рядом с ним завибрировал. Черные глаза Сент-Дени
заискрились гневом. На минуту показалось, что волосы у нее приподнялись, как у
вздыбленной кошки. Но через мгновение видение пропало, она закрыла глаза и уже
спустя секунду перед ним сидела умиротворенная девушка, критическим взглядом
оценивая внешний вид своих ногтей.
— Как ты смотришь на то, чтобы встретиться завтра в полдень, в церкви святой
Урсулы? – спросила она обыденном голосом, заметив что ее взъерошенная подруга
выходит из уборной под руку с Хэпберном.
— Свидание в церкви? Не могу отказать.
Роудвуд не знал, зачем он согласился на столь странное предложение от малознакомой
ему девушки. По неизвестной ему причине ее непостоянность тянула его к себе,
казалось в Таунполе она была центром всех событий. Одиночество никогда не
тяготило его. Тейлор умел находить гармонию, граничащую с равнодушием ко всему
окружающему. И как все люди, изредка, на ничтожную долю секунды он как и все
хотел любить.
Он вернулся домой с первыми лучами рассвета. Сонная, блаженная тишина
опустилась на него. Мир вокруг вращался с бешеной скоростью, разгоняемый
большим количеством алкоголя в крови. Последнее, что он видел, перед тем, как
заснуть, тонкую хитрую усмешку Кейтлин.

Глава IV. О том, чего нет.

Роудвуд проснулся в восемь утра. Миссис Шайн как обычно сидела на своем
подоконнике с сигаретой, лицо ее было еще более тусклым, чем обычно.
— Что-то случилось? – тихо спросил он.
Во рту было вязко и сухо, виски пульсировали подобно наковальне. Хоуп кивком
головы указала на окно. Он подошел. Соседний двор был полон людьми, облаченными
в черное. Доносился еле слышный вой плакальщиков (так надо, это особая ритуальная
услуга).
— Когда?
— Вероятно вчера вечером. Ее тело нашли только сегодня утром. Одевайтесь, мы тоже
приглашены. Знаете, а ведь она мне нравилась. Хорошая была женщина.
Тейлор ничего не ответил. Да и что ему надо было сказать о женщине, которую он
никогда не видел и не знал. К тому же, уже мертвую. Человеческая смерть –
благородный конец. Не стоит его обливать слезами, а принять со всем мужеством и
достоинством. Ведь плачем мы лишь по тем чувствам, дававшее присутствие
человека. Не по его телу, глазам, голосу, что уходит в землю.
На улице беспощадно светило солнце. Собралось неожиданно много народу.
Маленькая Элизабет боязливо жалась к матери. Ее маленькое черное платьишко
плавно трепетало на ветру. Миссис Шайн достала свое траурное платье, и канотье с
тонкой вуалью. Тейлору казалось, что эта женщина была рождена для ношения
траура. Возможно, раньше она была другой. Но сейчас она обрела ту красоту, о
которой пишут многие поэты и писатели, красоту печальную и беспощадную.
Они вошли и встали на самом краю, хотя солдату было и оттуда видно бледное лицо
мистера Хэпберна. Черный костюм-тройка висел на нем и весь он был похож на
опущенного в воду ворона. Его глаза безжизненно бегали по лицу жены, мирно
лежавшей в гробу. Ее румяное лицо трогала улыбка, словно забвение было для нее
самым желанным при жизни. Напротив мистера Хэпберна, он заметил миссис Уэйн,
все такую же элегантную и раздраженную. Лицо было наполовину прикрыто вуалью.
Рядом с ней стояли пара мужчин, пытавшихся начать разговор, но она лишь упорно
молчала и сверлила их ненавидящим взглядом.
Все это время, ему было скучно. Он не видел смысла в этой бесполезной, по его
мнению, процессии. Родственники претворялись невозможно тоскующими, друзья
горевавшими товарищами, и все остальная толпа подыгрывала им, сопереживая.
Карнавал человеческого лицемерия, как последний акт перед уходом. Великолепно.
Сам того не осознавая, Тейлор искал в толпе Кейтлин. Но на похоронах ее не было.
Процессия двинулась по городу, к церкви святой Урсулы, до места захронения. Там
стоял заготовленный Эшли еще при жизни памятник, изображавший архангела с
шестью крыльями, с веткой нарциссов в руке. Все улице Таунпола заволокло пеленой
желтых цветов, устилавших все кроме серого асфальтного покрытия. Последние слезы
были пролиты на над усопшей и последний поцелуй мужа был запечатлен на ее синих,
инееватого цвета губах. Он посмотрел на часы. Без пятнадцати полдень. Могла ли она
знать про похороны? Из размышлений его вырвал знакомый голос. Кричала миссис
Уэйн на своих спутников, они в свою очередь тоже зашлись в крике.
— Святые угодники! Что это за чертовщина?
— Тейлор, господи, да у нее же свиная пасть, — прошептала мисс Хоуп ему на ухо.
И правда, нижняя часть лица женщины была приплюснута, покрыта щетиной, имела
клыки и своеобразный пяточек. Кто-то падал в обморок, кто-то смеялся. Уэйн в гневе,
с свинячим визгом выбежала с кладбища.
Когда все ушли по своим домам, Тейлор зашел в церковь. Внутри ее белоснежных
стен было прохладно, пахло воском и ладаном, солнце сквозь сеть разноцветных
витражей падало на скамьи для прихожан. Он оглянулся. Был полдень, но Кейтлин не
наблюдалось.
Вдруг кто-то тронул его плечо. Обернувшись, он увидел вчерашнюю блондинку,
только теперь одетую в черно-белую рясу монашки. Платиновые кудри были
аккуратно убраны, на лице не было массы пестрого макияжа. Вся она была свет и
радушие.
— Вам чем-нибудь помочь, мистер? Или же вы пришли исповедаться? Немного рано,
но Господь не имеет часов, — хихикнув с своей же шутки, она потянула его за рукав.
— Нет, сестра, я жду одн…
— Спасибо, Мария, я хотела бы просто помолиться с мистером Тейлором за упокой
Эшли Хэпберн, если ты позволишь. Бедняжка.
— Оу, прошу меня извинить, — лицо монахини выражало некоторое сожаление, — да
услышит Господь Ваши молитвы, Кейтлин.
— Аминь.
— Прости, я не люблю приходить вовремя. Самое интересное происходит
незапланированно.
Сент-Дени стояла напротив него и улыбалась. Этим вечером она была одета в легкий
серо-дымчатый сарафан, черные волнистые волосы свободно спадали на плечи
темными волнами шелка. Только сейчас он заметил татуировку в виде закрытого глаза
между остроконечных ключиц.
— Чудесно выглядишь.
— Выглядеть – не значит быть, — насмешливо ответила она.
— А ты всегда все морализируешь?
— Без этого никак. Все равно никто не слышит.
— Я слышу.
— Несомненно, но понимаешь ли?
— Честно?
— Если можно.
— Редко.
Она звонко рассмеялась. Ее серебристый смех отскакивал от стен церкви, гулким эхом
проносился мимо унылых ликов святых.
— Давно ты знакома с Марией?
— Почти с самого детства, прелестная девушка и душа у нее чиста почти как у ангела, — она подошла к огромной статуи Иисуса, — забавная выдумка – ваш Бог.
— Наш? Мне казалось ты тоже относишься к людям.
— Ты этого не докажешь, Тейлор Роудвуд. Ты не веришь в него?
— Может и докажу, — тихо ответил он, и уже громче:
— Нет, не верю.
— А стоило бы. Человеку нужно во что-то верить.
— А ты сама?
Ее лицо стало отрешенным, руки опустились.
— Сколько я живу, не могу понять, почему вам так нравится этот истекающий кровью
божок. Тебе не приходила такая мысль в голову, что Вселенная – и есть начало
отсчета? У нее нет души, у нее нет воли. Она как бездушная мать, создает нас и
бросает на волю случая. И в этом ее истина. Она не лжива, она не сулит рай, или ад,
вечные муки или наслаждение. Ты просто есть.
— Природа безобразна и тем естественна.
— Маркиз де Сад, да. Довольно точно. Делаешь успехи.
— Читал в молодости.
После этого повисло молчание. Не паническое, в поисках слов для друг друга.
Естественное. В конце концов, тишина это тоже звук. Ей можно наслаждаться ровно
как и музыкой. Ее прервали еле различимые слухом вздохи и невнятное бормотание,
раздававшиеся со стороны исповедален. Краем глаза он заметил, что его собеседница
ухмыляется.
— Дело в том, что моя компаньонка работает не только в ночную смену, и обладает
бесспорным талантом.
— Боюсь даже спрашивать.
— И этим тоже. Мария нашла своего бога и нарекла его любовью. Не знаю, ошибается
она или нет, но сила которой она движет дает свои плоды.
Кейтлин рассказала ему о начале ее «проповедей». У Марии не было мужа, ее мать с
двумя другими дочерьми переехала как только ей исполнилось 17. Однажды, девушка
перебрала в баре с друзьями, а позже перебралась уже им на колени. И они не смогли
ей отказать в горячем приеме. Утром ее нашла хозяйка булочной, безвольно повиснув
на крае фонтана. Придя в себя, она поняла одно. В мире слишком много насилия, и раз
она не принадлежит никому, то может дарить любовь и ласку любому страждущему.
Но лишь только ему. Никогда не выбирала своими клиентами мужей, или любых
других мужчин, сердце которых было связано путами любви. Это был ее истинный,
еще не отшлифованный дар. С первого взгляда она могла отличить депрессию от
страдальческих мук влюбленного. Любовь идет, не как принято от прекрасных
зефирных амуров, а от жара самой преисподней, и кинувшись в это пламя раз, выхода
не будет. Если бы Марию спросили, что такое любовь, она бы ответила: Ад на земле.
Он не знал, что ответить. Из исповедальни вышел раскрасневшийся мужчина средних
лет довольно крепкого телосложения и спокойная, лучащаяся счастьем Мария.
Удивительно, подумал он. Сошедшая с картин вавилонская блудница улыбается ему и
прославляет господа. Интересно, он оценил бы такую шутку?
Тем вечером они с Кейтлин гуляли по городу, она поведала ему много историй
практически о каждом местном жителе этого маленького городка. Он не стал
спрашивать, откуда она это все знает. Вероятно. Это было покрыто мраком тайны и
всегда на этот вопрос получал шпильку в свой адрес. Так же он узнал, что девушка
шагавшая с ним рядом, выросла здесь, закончила образование в женском пансионате
при церкви святой Урсулы. Сент-Дени рассказала, что ее вечно задирали из-за ее
французского происхождения и постоянно подкладывали лягушек в постель.
— Они считали это смешным и остроумным. Каждую ночь я спокойно брала этих
тварей и выпускала в окно. После этого я получила кличку ведьма, все бегали от меня
как от чумы.
— А я в школьные годы носил очки и меня называли четырехглазый Тей.
— Тей, как мило. Знаешь, как ни странно, я не держу на них обиды. Мы были лишь
детьми.
— Жаль, я так надеялся на кровавую месть за лягушек à-la française.
Она забавно прикрыла рот рукой и захихикала. Ему нравилось смотреть как она
смеялась. Взгляд Тейлора снова упал на странную татуировку.
— Что она значит?
— Символизм, не более, — отмахнулась она.
Роудвуд не стал дальше расспрашивать об этом. Только татуировка сама бросалась в
глаза, на мгновение могло показаться что глаз двигается внимательно следит за ним.
— Я слышала, ты пытаешься заарканить бедную вдову Шайн.
— Интересно, почему сам я об этом не знаю?
— Здесь слухи не задерживаются. Особенно, если есть соседи, которым давно минуло
за пятьдесят.
Таунпол ночью выглядел как маленькая страна чудес, полная тишины и огней. Свет во
многих окнах уже погас, хотя все равно находились и те, чей сон давно отступил в
руках ближнего. Был слышен цокот лошадиных копыт вдалеке и тихий плач скрипки
со стороны ветхого домишки. Кейтлин потащила его за рукав в сторону, откуда
доносилась музыка. Они стояли и слушали плавную мелодию струн, в которой
звучали тоска и надежда. Когда скрипач закончил и видимо пошел лечить больную
душу алкоголем или табаком, Сент-Дени внезапно разговорилась:
— Как же я хочу уехать отсюда. Не представляешь, Тейлор. Мне кажется, для меня
нигде нет места, Таунпол подавно не был моим домом. Я здесь окольцована в цепях
интриг, меня тошнит от моего прошлого. Я подумываю накопить и просто сбежать
отсюда, возможно во Францию, — она повернулась к нему, глаза ее влажно блестели, — могу я тебе доверять?
— Думаю, да, если бы я даже захотел, я не смог тебе навредить.
Девушка кивнула и опустила голову вниз. Глаз на ее груди приобрел живые черты,
крутился, безумно вращаясь, светя молочным белком. Тейлор окаменел. Язык онемел
и не поворачивался в попытке хоть что-то вымолвить.
— Ужасно, да?
— Честно, есть немного. Как ты умудряешься его прятать?
— Умелый грим.
— Но как?
— Я родилась такой. И всю жизнь ненавижу себя. Недоношенный ребёнок французской
беженки. Но больше всего я ненавижу его.
— Его?
— Да. Он видит все то, что скрыто от глаз. И это заставляет меня страдать, я не хотела
этого. Иногда мне кажется, что я слишком много знаю, что бы жить.
Кейтлин закрыла лицо руками. Ее плечи судорожно подергивались. Недолго думая, он
положил руку на одно из них, и ласково погладил. В его голове пронеслась мысль. Что
это единственная женщина, прикосновение к которой доставляет ему довольствие.
Сент-Дени подняла заплаканное удивленное лицо. До него дошло, что и это знает.
— Знаешь, мне наверное пора, – пробормотала она, — завтра много бесполезной работы
в баре, все дела.
— Я провожу.
Обратную дорогу они шли молча. Сент-Дени жила на другом конце города, в
небольшом домике. Ее двор, как и сотни других, был заполнен пушистыми
солнечными одуванчиками. Рядом с порогом цвели подсолнухи. Веранда вся была
оплетена тонким плющом, пускающим свои тоненькие ростки, похожими на плеть на
дощатый пол, идеально чистый. Он словно попал в царство вечного лета. Но несмотря
на это от каждой вещи, разложенной в четком порядке веяло женским одиночеством.
— Думаю, в следующий я предложу тебе зайти, но сегодня там до ужаса грязно.
Тейлор сделал вид, что поверил.
— Не переживай об этом. Я пойду, маленькая Элизабет наверное уже уснула, не
дождавшись меня. До встречи?
— До встречи, Тайлер Роудвуд. До встречи.
На следующее утро, когда он сидел на кухне с миссис Шайн, потягивая крепкий кофе,
домашний вкус которого вызывал в нем приятные воспоминания о родном доме,
матери и школьном утре. На столе лежала свежая газета, забранная малышкой с
порога. Этим утром ей не сиделось на месте и самолетик «Лиззи», рассекал воздушное
пространство гостиницы с рычащим звуком. Тейлор раскрыл газету, одной рукой
придерживая чашку, но через минуту с грохотом опустил. То что он прочитал не
могло быть простым совпадением.
Первый заголовок гласил: «Четыре девушки покончили жизнь самоубийством. Все
они учились и состояли в дружественных отношениях в пансионате святой Урсулы.
На лбу у каждой острым предметом, вероятно ножом, высечено слово «извини».
Девушки были найдены в субботу утром, в каждой из семей, утверждавших, что это –
не простой суицид, ведь подруги вели семейную тихую жизнь и ни на что никогда не
жаловались…»
Дальше он не стал читать. Бесспорно, он видел много смертей, но все они – безлики, и
измерялись лишь количеством пуль в магазине. Здесь другое. Здесь на каждой из них
– след, след постылой ненависти. Месть – не самая лучшая цель, но эффективное
средство.
Тейлор быстро собрался и не отвечая на расспросы Элизабет, выбежал на улицу. Не
стоило труда догадаться, кто устроил столь жестокое наказание школьным подругам.
Дома никого не было. Сад пустовал. Роудвуд обегал весь город, расспрашивал кого
только мог. Никто не знал, кто такая Кейтлин Сент-Дени, а если и находился кто-то
кто слышал о ней, то внешность абсолютно не подходила под описание. Под вечер он
снова решил проверить ее дом. Его взгляд наткнулся на что-то странное на фасаде
дома. Там тем же ножом было выцарапано послание, вероятно предназначавшееся
только ему.
«Не найдешь и не пытайся искать».
Глава V. До января.
Весенней ночью он видел Кейтлин Сент-Дени в последний раз в своей жизни. На
улице все сжалось в ожидании скорых морозов. Одуванчики цвели все лето и даже не
думали пускать семена. Лишь только с приходом глубокой осени они белым маревом
поплыли по небу. Элизабет сидела на веранде и смешно болтала ножками. Тейлор
стоял рядом и смотрел на тяжелое пепельное небо.
— Тей, я чаю хочу, — тихо попросила девочка.
— Слушаю и повинуюсь.
Он вынес чашку сладкого чая с лимоном малышке, заодно сняв с вешалки свое пальто.
— А ты куда, там холодно…
— Ничего, Лиззи, — улыбнулся солдат, — я просто прогуляюсь.
Из коридора вышла миссис шайн.
— Наверное сегодня снег выпадет. Облака тяжелые.
— Думаю, ты права.
Почему-то ему взбрело в голову снова дойти до дома Кейтлин. Дело об повешании
школьных подругах давно закрыли, не найдя никаких улик и сочли за обычный
групповой суицид. Тейлор шел сквозь толпу, активно суетящуюся в преддверии
Рождества. Весь Таунпол сверкал разноцветными огням, дети с хлопушками и
петардами шныряли по улицам и распевали праздничные мотивы. Он свернул с живой
площади в уже безлюдный переулок и вышел к домишкам. Его взгляд то и дело
натыкался на счастливые семьи, играющие во дворе или наряжающие елку. Ему эта
жизнь казалась запретной и недоступной. Тейлор не думал, что заслужил после всего.
Сколько отцов он отнял у таких же беззаботных детишек. Тряхнув головой, он пошел
дальше.
Дом Кейтлин из цветущего солнечного рая превратился в облезлую клумбу. На фасаде
той надписи уже не было. Тейлор вздохнул, и с грустной улыбкой прошел на веранду.
Там стояла старое, пыльное кресло-качалка. Роудвуд сел в нее, что-то под ним
хрустнуло. Это было письмо. Он взял его, отряхнул, и усевшись поудобнее стал
читать. С неба тихо, мягко кружась начал идти первый снег. Лужайка перед двором
стала похожа на яблочный пирог усыпанный сахаром. Тейлор закрыл глаза и снова
улыбнулся. В конце письма каллиграфическим почерком стояла подпись:
«До января,
С любовью, Кейтлин»