Молитва к молодости

Я бродил по темной алле, широкими шагами мерил сырую брусчатку. Вилась надо мною, убегая вдаль, сонная нитка гирлянды. Я бродил тут уже многие часы, по всем перекресткам, по всем закоулкам парка.
Бродил под сизым усталым солнцем, бродил среди людей, бродил в немой тишине. Он шел за мной следом, не отставая, по ту сторону водной глади. Шёл совсем не таясь, так что один звук шагов на двоих.
На черном зеркале пруда немые огоньки – прилипшие мушки. И живность уже отступила, жухла зелень, готовясь к зиме.
Под единственным фонарем старый причал, к нему сбегаются желтые бусы. Скрипят половицы, ржавые бортики, застыли черные водоросли на дне. Я подолгу стоять мог здесь, наблюдая. Но колючий холод гонит вновь меня прочь, все дальше и дальше по красным дорожкам, в глубь, туда, где шелестят еще кроны, где колючий кустарник растопырил свои корявые пальцы, к беззубой улыбке забора, за которой кончается город, кончается сам человек.
Сколько раз тут стоял на пороге, на возвышении бордюра, за которым камень оборачивался скользкой грязью. Смотрел на кривые ржавые пики и обшарпанные столбы. Голые, без штукатурки, с щепками битого кирпича под ногами.
Повторяя себе под нос одно и то же.
Дай мне определенности иной, кроме той, что положена. Дай мне всякой определенности.
Что там, по ту сторону изгороди?
Тропа в темноте огибает холмы, спускается плавно к речушке, там спотыкаясь в закутке у поваленного бревна, подходит к самой воде, бежит вверх по течению скрываясь от глаз.
Где-то там далеко, где нет даже троп живет злобный Гудвин и ждёт.
Я сижу тут на бревне, мой извечный пост, мой первый привал, а он сидит рядом, в скользящем спокойном токе реки. Говорит что-то мне, я не слышу.
Отсюда хорошо виден перекинутый из города мост. К дорожке по кромке парка, над которой не гаснут никогда фонари. Бегут по ней редкие пешеходы, от входа и до входа, ни сворачивая никуда.
А если дойду?
Вновь лыбится беззубо забор. Сколько не пытаюсь разглядеть что-нибудь в темноте – не могу. Шагнуть и идти, далеко — далеко за край всякой ночи.
Бултыхнулось что-то в пруду, позади, разогнав огоньки.
Не выйдешь.
Ну а все же, если дойду?
Попрошу не видеть, не знать, попрошу коробчёнку поменьше.
Не выйдет.
Уже заходил так далеко, как только мог. И всегда выходил на огни. Старался держаться от них как можно дальше и вновь поворачивал, уходя в чащу в немом исступлении стремясь забраться как можно дальше в сырость и темноту. Ломая ветки, вяз в грязи, сквозь сырую траву шел, подальше от троп, шел до тех пор, пока окончательно не продрог. И вновь выходил на огни.
Не дошёл.
Вывалившись из леса, рядом с какой-нибудь из дорог поворачивал в город. Брел по обочине, под свист пролетающих мимо машин, норовя каждый раз отойти, скатится вниз под откос.
Иногда стоял на эстакаде за городом, подолгу рассматривая поток несущихся внизу машин. Согреваясь чаем и хот-догом с заправки.
Я здесь – раздался голос из чащи – я рядом.
Голос далекий, полноводный и низкий. Рокочущий, резкий, неразличимый за треском ветвей в набегающем ветре, за шелестом поздних крон.
И я отвечу.
Пойду сквозь чащу. А он пойдет за мной следом, поздней росой, продрогшим паром, лужами на пути. И вновь не дойдя, вернусь побежденный в город, мимо чужих окон, мимо чужих огней. Где спокойные, уставшие люди тянут размеренно быт.
В своей квартире, пустой и слишком большой, постараюсь согреться, включу везде свет. Отгорожусь экраном ноутбука, кружкой чая, тарелкой супа. На окнах в грязных рамах застынут рыжие огни фонарей.
Спрячусь в работе до поздней ночи. И когда уже отяжелеют веки, всё отключу. Замурлычет, обновляясь ноутбук на коленях, и пиликнув замрет.
Вновь один на один. В тишине. Слабая полоска света, пробиваясь сквозь плотные шторы выхватывает из темноты настенные часы. И ничего более не различить за током времени. Буду бродить бесцельно по пустым комнатам, натыкаясь на углы.
Слишком много пространства для меня одного. В такт шагов ходят стрелки, и в мелкой дрожи стёкол буфета напротив я вижу его.
Вновь бултыхнулось что-то позади.
Пропал свет, пропали часы в наваждении. Только беззубый забор ухмылялся мне в чаще.
«Не сегодня», —сказал я вслух и ушел прочь, позади оставив холод реки, путеводную нитку гирлянды, гулкий отзвук шагов по металлу моста.
Мигал светофор. Ни людей, ни машин. Только скрипучий песок под подошвами да рассыпанные кляксы луж на асфальте. Набегающий злой ветер раскачивал свет над дорогой, раздувая баннеры-паруса.
Баннеры новые, расписные, пахнут ещё, наверное, типографией. Свежей краской.
Я направился к администрации. С торца ее смотрел на меня мозаикой выложенный космонавт. Воздевши руки, растопырив пальцы, смотрел он строго, с упреком. Гранитные брови, черные ониксовые бусины глаз.
Будто колдун нагоняющий ветер.
А под боком у него ютилась маленькая кофейня с пластиковыми цветами на фасаде.
Не того ты хотел братец. Впрочем, как и я.
Дай мне всякой определенности, кроме той, что положена – мелькнула вдруг мысль в моей голове.
Эта глупая мантра, эта глупая формула, которую как вирус я подхватил где-то и никак не мог от нее отделаться. Мне казалось, что во всем виновато место, и я поспешил скорее отсюда убраться. Спустился по широким ступеням вниз к площади.
Там под присмотром черных окон стояла новенькая собранная сцена. С одной стороны, от неё торчали три флагштока достающих до третьего этажа, с тремя разными унылыми флагами на них.
С другой стороны, за оградкой, на газоне колыхались раскрашенные в триколор надувные типы. Компрессора не работали, и они, развалившись на мокрой траве чуть трепыхались. Раздувались, покачивались их пустые головы под нажимами ветра.
В точности, как и моя.
Дай мне… – откуда вообще взялась эта фраза?
Подцеплена явно не здесь. Там в Московской квартире. С ней.
Мне так нравилась ее определенность. Ее гладкое светлое, ухоженное я. В тепле, которого я мог прятаться, в свете которого моей неполноценности было не различить. Как не различить черт лица за слепящем светом.
С ней в квартире все было по размеру. По размеру был бардак. Мятые простыни и скандалы, грязная посуда и полуденный свет, уложенная в сумки одежда, хлопающие двери, не отвечающий телефон.
Даже ее «мне нужно подумать» было по размеру.
После того как этого ее измерения. Или измерения имени её не стало. В квартире осталась только светлая дымка. Будто пар над водой, будто теплый след.
Безжизненный, легкий полуденный свет. Ни живой, ни мертвый. Застывший под потолком, у больших окон за занавесками.
И как бы не грелись лампы, так и не смогли они разогнать его.
Хотелось остаться в этой идеи совместного пребывания. Быть за воротами идеи о нас. Такая идея была мне по плечу. Но после такого пинка, я еще долго бродил по квартире, просыпался среди ночи, слонялся, будто в тумане. И часами стоял у окна, засматриваясь на то, как внизу, в гуще железнодорожных путей, толкались пузатые ржавобокие вагоны. Сбежал.
Сюда в родной свой N, где за оградкой на газоне раздувается лениво пустая голова.
А он все смотрел на меня по ту сторону черных окон и никуда не спешил уходить.
Площадь закончилась, ступенями сбегая к пруду. В бетонной оправе тротуара, с кованным черным мостом, с кованой крышей, в которой торчали раскрытые зонтики. На другом берегу уходили вверх по склону новенькие панельки в облицовочном кирпиче. Горели над головами их корпусов неоновые нимбы.
«Ты никогда не думал, — говорила она мне, — что люди, когда уходят из поля зрения просто исчезают?
Не думал. – ответил я.
Помню только ее красные ногти, худые руки, родинку на запястье и маленькое серебряное кольцо.
«Что они живут, только пока рядом с нами. А потом просто пропадают.»
Эти мысли ее – искорки над костром.
Это не так – говорил я. И это был мой водораздел. Моя линия обороны, моя мантра и главная мысль.
Это не так – говорил я и шлепал по лужам на площади, бубня себе под нос. – Это не так. Это не то, это не работает. И это тоже.
Болванчики кивали мне вдали.
Все ложь. Зачем идти туда, где ложь?
«Ты не думал…», —говорила она, и голос ее тонул в шуме проезжающих мимо машин. – Как было бы здорово вернуться в шестнадцать? Где все также просто, также понятно и чисто?
Не думал.
Из пруда бил в небо запоздалый фонтан. Ветер подхватывал, разнося, ледяные брызги.
Иногда из костра вырывался сноп мучительных искр, вился разгоняя темноту, жег меня.
«А ты не думал?» —говорила она и блики играли на ее колечке. Гудели машины в городской духоте.
«Нет.»
Ветер усилился, так и норовя согнать меня с улицы. На другом берегу, на углу, возле КБ кто-то крутился. Тротуар заворачивал, взбегая там вверх, прижатый к подбрюшью панелек откосом дороги. Где-то там, притаился Один Бар.
Редкий свет горел в окнах, на первых этажах застыли вывески. Наверное, меня уже ждут. Отскочить от ее вопросов я не успел, и теперь бегу загнанный в люди.
Я не цеплялся за неё. Она давно уже мне опротивела.
Тогда почему ломая ветки, забиваешься в чащу как можно глубже?
Часто думаю о том, как в таком забеге встречу кого-нибудь из знакомых. Грязный, сырой, продрогший с комьями грязи на подошвах. Безумец.
Тот говорил что-то из воды ухмыляясь.
Сама она меня раздражала. Её эти глупости, ее эта чушь. Все эти поступки и скандалы. Но идея о нас. Вот что было главным.
Я двинулся вокруг пруда. Ветер завыл в трубе, через которую тот сбегал из города шумным потоком.
Дело даже не в ней. В идее о ней. В той определенности нас – зеркало, единственное, в котором я мог рассмотреть себя.
Что я без этой идеи? Крик из глубины комнаты?
Он шел со мной рядом, едва различимый в мутной воде.
Нимбы высоток начали меняться цветами. Банк, кофейня, прокуратура, Кб. Далее поворот и вверх – чебуречная, бар, адвокат, инженер.
То, что определено – уже закончено. – гласила вывеска над налоговой.
И я давно знал, что конец будем именно таким. Знал как все будет.
Мы хотели сесть в «Детерминацию» но она больше не работала. Тогда нам пришлось бродить около получаса по улочкам выискивая кафешку с верандой.
Что это был за день?
День города. В Москве. Помню было душно очень и полно народу. Мы ходили с ней по улицам, выискивая новое место. Ее друзья потерялись в толпе, или безнадежно отстали, но меня это не волновало.
Люди перетекали с проспекта на проспект. Воняло потом, шашлыком и пивом. Коптили на огне овощи. Нас преследовал горький запах сигарет. Впереди, помню, прямо перед нами, долгое время шла старуха. Вся в белом, с большой красной сумкой. Тянулся за ней резкий цитрусовый шлейф.
А звуки? Какие были звуки?
Издалека, со стороны площади доносились завывания. У одной из кафешек на улицу выставили колонки, оттуда играла хрипящая ретро попса. Черные ободранные провода от колонок, перевязанные желтой изолентой, скрывались в зеве кафельного коридора, и уходили куда-то на кухню. Я стоял на пороге, пока она рассматривала меню перед прилавком и с силой давил, перетирая подошвами эти провода об порог.
Зачем?
Не знаю. Не помню. Внутри пахло жаренными грибами, а на прилавке стояли стаканы с компотом. В одном из них плава муха.
Она выбрала что-то?
Вроде бы нет. В воздухе еще царило такое возбуждение знаешь, все вроде как ждали вечера, потому старались рассесться по в округе, чтобы не устать. И выйти на площадь ближе к полуночи.
Чего все ждали?
Мэр обещал показать новую голограмму салюта.
Что еще было в программе?
Показали особенного тиктокера, тиктокера обыкновенного, еще двух престарелых ютуберов, и откопали где-то занудного репера. Но мы не пошли их смотреть.
Почему?
Нашли местечко. На втором этаже, с видом на реку.
Что вы заказали?
Не помню. Помню, что пил пиво. И на столе был какой-то салат. Все столики были заняты, а за нами в углу сидел какой-то тип в панаме, с поясной сумкой и постоянно шмыгал носом.
О чем думала она?
Высокие носки сейчас модно у всех смотрится конечно неплохо но что он там сидит один ждет наверное бабу свою или нет думаю ждет ой посмотрел на меня надо выпрямиться панамка конечно отстой как жарко и не вкусный такой салат одна зелень интересно о чем он там переписывается может на первом свидании нет так бы не оделся красивые руки сильные руки когда уже будет салют
О чем думал ты?
Мне не хватало кристаллов. Честно говоря, после обновления кристаллы теперь стали нужны для любой постройки, что портило всё.
В чем вы сходились?
Хотели посмотреть голограмму салюта.
В чем расходились?
Во всем остальном.
Показали ли голограмму салюта?
Нет.
Что происходило с утра?
Мы ругались.
Что происходит сейчас?
Я на мосту. Надо мной раскрытые зонтики. Брызги летят мне в лицо. Какая глупость.
У бара, на крыльце, крутился Митя, разговаривая по телефону. Высокий, долговязый, с копной волос под капюшоном. В зеленой куртке, с синими вставками и молниями на груди. Мы поздоровались, и я прошел вовнутрь.
Внутри было светло и пусто. Гудели лампы, скучал за стойкой бармен. За его спиной за шторкой на кухне, что-то готовилось, шипело масло. Ломилась от настольных игр полка над ним.
Не густо.
Крепко сбитые, низкие столики вокруг сцены. Одинокая стойка для микрофона, валяются вокруг нее сдутые дряблые шарики. А позади, на стене, картонные буквы: «Мы ждем веселья». За столиком сидел, развалившись, Жора, ноги закинув на соседнюю табуретку. Рядом с ним, по ту сторону стола от меня, два каких-то типа.
Ты бежал в люди. Ну вот – все, кто есть.
Я пальто скинул на вешалку, Митя остался снаружи. Тот второй остался с ним. Смерил меня только взглядом в черном зеркале окна. Затем отвернулся и шагнул в темноту. На пустые улочки, где не на шутку разыгрался ветер.
Сбежал из столицы? – улыбаясь, начал тут же Жора – Не смог?
А ты все такой же – сказал я подходя.
Его типы даже не пошевелились. Сидели, уткнувшись в телефоны, не поднимая голов. Он поймал мой взгляд, руки развел будто радушный хозяин и сказал:
«Сотрудники мои.»
Ясно – сказал я, заказал себе пару пива, и вернувшись к столу спросил – А что там Митя ловит?
Жора освободил от своих ног табуретку, представил своих типов, но я так их и не запомнил. Для меня они так и остались Первый и Второй.
О…Девчули — сказал он, зевая. – Ты к нам надолго?
— Думаю, да.
— Москва – это не для таких, в миг поломает.
Я только рассмеялся.
Ты же сам хотел перебраться. Там же карьера, связи, жизнь кипит и все такое. А теперь вот сотрудники…
Жора отмахнулся.
В дальнем углу, на квадратном столике стоял бронзовый чайник. В подставке под ним заходились угли. Из его длинного тонкого носика, тянулась к потолку, вилась будто танцуя, полупрозрачная нитка цвета лазури. Легкий эфир, горячий, воздушный, вязкой негой обволакивал потолок.
Искрился в свете ламп, колыхался как тонкая невесомая ткань.
О Москва – сказал он, пригубив пива.
Эти О. О Москва, о девчули, о время, о вечер, о люди, о машина, о друзья… Всё что с ним происходило, всегда было, по его словам, самым лучшим. Всегда было все так как надо. Но. Эти О.
Одно маленькое «о» — отделяло важное от ненужного. Именно тут проходила его граница. Его определенность. Его я. Нелживое. Живое. Работающее.
Всякое сказанное им «плохо» — это всегда для проформы, сказанное только потому, что так требует ситуация, потому что надо сохранить лицо. Потому что надо быть со всеми. Быть в хоре. Но всякое «о это плохо». одна нечаянно пропущенная вперед буква, означала, что как только он скроется ото всех за углом. Скроется от людей. Тут же припустит со всех ног, ринется делать все что возможно, лишь бы убрать эту букву.
Из-под чайника с шипением вырвался сноп искр и тут же погас. Он задрожал, крышечка задребезжала. Эфир густел, наливаясь цветом, облизывал потолок, из угла разрастаясь гематомой.
Чего я там не видел? Все те же свиньи, только в профиль. – он кивнул на своих сотрудников, Пиво перед ними стояло не тронутым — Деньги можно зарабатывать и в нашей деревне. Здесь и народ попроще.
Да Москвы – говорю. – шестьдесят километров…
-Зато какой контраст. Ты то вот вернулся…
Я надеялся на передышку, думал людей тут будет больше. Я подсмотрю, увижу. Заберу себе готовый шаблон, за которым можно укрыться. Но тут только Жора, и два его молчаливых отростка.
Не густо.
При чем тут Москва, Жора – сказал я. – Баба! Хуже любой столицы.
Н-да – сказал он – Не хуже …
Живая ткань под потолком тяжелела, не в силах удержаться под светом, разряжалась, опускаясь все ниже и ниже. Лазурной пеленою нависая над нашими головами.
Затем он потянулся, ноздри задрав повыше. Что есть силы вдохнул. Наливаясь эфирной негой.
Сегодня у нас что?
«Пятница», —сказал Второй.
Хуже… -ответил Жора – У меня вот на работе посадили директора. Вагоныча. А сегодня я ходил к его жене. Представляешь? Прихожу на работу пару недель назад, а все шепчутся. И никто не знает за что. А я знаю. И мой непосредственный начальник знает.
Он отпил пива. Наклонился ко мне и начал чертить на столе схему.
О Вагоныч. – Жора воздел руки к небу, — виртуозно списывал продукцию, а я продавал. А начальник у меня, самый настоящий Боров. Старый, дряхлый, морда обвисла, но здоровый сука. Кулак с мою голову. И вот прихожу я тогда в офис. Он молчит. Ходит только мимо кабинета постоянно шаркает, сопит как паровоз. Точно знает!
А у меня кабинетик, чтоб ты понимал, стол, справа шкаф – слева шкаф, за мной стена. И тут он в дверях. Вот думаю всё, приплыли, по ней он меня и размажет.
«Но ты еще тут …», —сказал я.
О, да… Подходит он, ни слова не говоря садится напротив. Молчит. Глаза заплыли, из-под век только зыркает. Думаю всё — козыри на стол… У меня-то все продумано. Все подписи вот на этих – он ткнул Первого в плечо, отростки не отреагировали. Жора развеселился, туман вокруг него становился гуще. – Как так?! Да мои пацаны, да за моей спиной!?..
Жорик посмотрел на меня, отстранился, руками развел.
Глупо? — Согласен! И обидно, все же так хорошо было. Но что поделать?
Он добил бокал, посмотрел на типов, облизывая губы. Стряхнул руку, застучал по столу.
«Семнадцатое это чо?» —спросил он.
«Понедельник», —сказал первый.
Вот, посидел тогда Боров и говорит, семнадцатого, из Москвы, на место Вагоныча Оптимизатор приедет. Будет работу по-новому ставить, подготовь все документы, и в понедельник к нему. Познакомишься…
Вот сука старая! – Жора треснул кулаком по столу. – Вот если бы он меня отпиздил — ок. Но он, сволочь такая, хочет из меня козла отпущения сделать. Свои еще грешки до кучи на меня накинуть. Представляешь?! Сдал меня Москве с потрохами.
Не представляю. – думаю я – Дай мне всякой определенности, но не этой.
Да чтобы я, да с повинной туда явился. Всё он знает. Всё продумал. А из себя главное еще батю строит. Отца коллектива. Но не хочет честно – его право. Я две недели мучался, всё представлял как меня ловят, прямо там в офисе Оптимизатора. За тем столом, где мы с Вагонычем, все это проворачивали. Бред.
Ну не берд ли!?
«Определенно бред», —сказал я. Грозовыми тучами над нами клубился эфир. – Значит в понедельник у тебя экзекуция?
Жора вскочил от возбуждения и тут же сел обратно.
«Ща!», —сказал он. – Вот то-то ты и вернулся! Всё не так. Две недели ходил сам не свой после того разговора. А на работе, как будто, про Вагоныча все и забыли. Будто готовились. Уже от отчаяния сбежать хотел. Но тут узнал, что Вагоныч-то, здесь недалеко живет. У него жена и сын остались…
Сбежишь, и Борову карт-бланш дашь. – сказал я.
Хлопнула дверь, ворвался колючий холод обнюхал всех, разогнав эфир и сник. Митя взял себе пиво, сел к нам.
Девчонки опаздывают… – сказал он. – будут позже. Настя с подругой. – и залпом осушил бокал.
Эта та за которой ты всю школу бегал? – спросил я. Он кивнул.
О Настя. – сказал Жорик. – А что, она тоже вернулась?
Митя снял капюшон, рукавом вытер рот, бармена попросил повторить.
Встретил ее в пятерке недавно. Разговорились… Вот, говорит, приехала ненадолго, надоело с подругами квартиру снимать. Хочет уже в Москве основательно осесть…
«А ты тут как тут», —сказал я.
Митя кивнул. Встал и вернулся с новым бокалом.
Бокал холодный, в испарине, потрескивала чуть слышно пенка.
«А я ей так и сказал: всё – теперь не уйдешь...»
Посмотрел на нас – на пиво.
«Жвачка есть?»
Жорик покачал головой, выложил на стол орбит. Задребезжала крышечка чайника, взметнулись искры, из носика к потолку потянулась невесомая, пульсирующая вена эфира. Вновь с потолка начала опускаться пелена.
Митя прикончил и этот.
Не густо – думаю я. Я снова там, на поваленном бревне у спокойного тока реки. Сижу и смотрю на черную громаду моста, слыша металлический отзвук шагов.
Так что с женой Вагоныча? Ты сегодня у нее был… — говорю.
О, точно – вздохнул шумно Жорик. – Торт, конфеты, все дела. Коллега мужа, разрешите зайти, как он, ничего ли не говорил… Кстати, может чем-то помочь… И всё такое.
В уголках его глаз, между ломаной сеткой лопнувших капилляров синели белки. Он продолжал, все веселее и веселее.
Чай, торт. – говорит он, размахивая руками. – А она сидит и ревет. Как же так – говорит – Георгий, ну зачем? Зачем он это делал? У него же семья, у него же ребенок, тому скоро в школу… А он… — И еще больше ревет и не ест ничего. Я еще голодный пришел, а она даже и не думает, только хнычет сидит и всё, а мне же не неудобно самому… Понимаешь?!
Да-да – кивнул Митя и засмеялся – Хоть бы для приличия кусочек съела.
У нас же кредиты, ипотека, Георгий, а он… — продолжил Жора, паясничая – Ну я говорю ей – поймите, у вас ипотека, кредиты, ребенка в школу, семья – поэтому и делал. А у нее еще больше слез, рот весь кривой, губы дергаются, сама на писк перешла – П-п-равда из-за этого, Ге-георгий!?
Жора наклонился ко мне ближе.
Вот я к ней также наклонился – сказал он. – За руку взял, в глаза ее смотрю коровьи и говорю – Это я вам точно говорю. Вагоныч, просто так бы на это не пошел. А она еще больше рыдать.
Ну я же его с мужиками отпускала всегда и на рыбалку, и в бар… — говорит – Неужели все так плохо, Георгий? А я говорю, ну может нет, может не так все плохо, вам Вагоныч, перед арестом, что-нибудь говорил по работе там? Может передавал чего?
Она на меня так посмотрела изумленно, глазами похлопала и говорит: Да когда же, он как закладку свою идиотскую пошел копать, так его на месте и взяли. Что он тут рассказать сможет?
Мы рассмеялись. Жорик попросил бармена повторить, а сам отпил у одного из своих отростков.
Вот, Вагоныч, вот тупой лох! – воскликнул он. – Нет нихуя у Борова на меня. Решил старый осел перестраховаться и меня наперед слить. Только ни выйдет у него ничего… Я как это услышал -гора с плеч. Сижу уже там, о своем думаю, торт уминаю вовсю. Ешьте, говорю, вкусный тортик. Чего не едите? Понял? А ты говоришь баба…
Бум-бум-бум – отдается в моей голове, гулкий грохот шагов. Митя хотел что-то сказать, но у него зазвонил телефон.
Да – сказала он. – Пруд видите? Да… А КБ на углу? Во-от. Я вас встречу…
Он допил пиво. Спешно оделся и схватив со стола пачку жвачки, вышел на улицу. Принесли закуски.
А я ведь тогда еще к Борову заходил. Он все возмущался, что приедет этот московский и все развалит. Оптимизатором это он его назвал. – Жора улыбнулся, постучал пальцем по столу – «Оптимизатор, Жора, хуже пидараса.» А по итогу?
О Настя. – сказал я ему. – Настя-о-Настя. Что у вас было?
Тот хитро улыбнулся. Посмотрел на меня пристально, будто решая говорить или нет, потом расселся поудобнее и загадочно произнес:
Ничего у Димона с ней не выйдет. Настюха она такая, знаешь, у нее все крутится вокруг фразы «это было мне нужно».
А разве так не у всех?
О, нет, — Жора прикусил губу, белки его глаз в мутном свете отливали голубым – тут другое, она все что в эти четыре слова не укладывается просто не видит. У нас как-то было, — он хлопнул ладонью по кулаку. – только потому, что какой-то там опыт, соответствует какому-то там периоду её жизни. В общем, сложно с ней…
Дверь со скрипом открылась, ворвался во внутрь, сырой раздосадованный ветер, разгоняя туман. Задребезжала крышка, взметнулся сноп искр, и потек из носика к потолку ему навстречу иссиня-черный, густой будто смола эфир.
Вошли девчонки, за ними Митя. С Настей я был заочно знаком, ее подругу видел впервые. Обе в пальто. На одной серое в клетку, на другой черное. Обе в теплых платьях с горлом.
Вновь эфир, уже практический черный, затягивал потолок.
Все перезнакомились. Подругу звали Катей, и она оказывается жила рядом со мной. Мы учились в одной школе, и это она ломала весь лед на лужах по пути.
Ну и ветрище поднялся, — сказала Настя, рассматривая бар – Там баннеры посрывало вдоль дороги. Ужас. Что-то хочу… О, тут есть игры.
Жора принес ей меню.
Захвати ещё шарады – сказала она, показывая на коробку с карточками.
За столом потекли разговоры.
Слишком много пространства для меня одного. Я бежал, в надежде, укрыться в людях. Рассмотреть себя в них, но их тут нет. Есть Катя и Настя, Жора и Митя.
Его событие, в его мире. Катсцена после победы, вечер перед новым боем. В его мире, в его идеи себя. Живой. Работающей. Нелживой.
Дай ему тысячу лет, и он пройдет тысячу раз по одному и тому же маршруту. Найдя лазейку, замкнув на себя труд других, обойдя, победив их. Победит Вагоныча, Оптимизатора, Борова.
Тут все работает, все отлажено. Свои взлеты и падения, свои кризисы. Препятствия и решения. Свои арки, оцепленные красной нитью сквозь это самозабвенное его «о».
В этом он находит себя. В этом его полнота.
Дай мне всякой определенности кроме этой. Дай мне другой.
Всё бы отдал, чтобы с ней обратно, вновь закрыться в идее о нас.
«А ты не думал уйти из фирмы?» —спросил я неожиданно для себя Жору.
Он посмотрел на меня и рассмеялся.
Не думал.
Поменять сам способ деятельности, чтобы не влетать вот так вот, из-за глупости?
Не думал. А зачем? – Жора пожал плечами, затем подмигнул мне и добавил – с Оптимизатором мы как надо все настроим.
Нет, — говорю я. – а вообще в целом, без этого. Взять свой проект, или что-то типа того.
«Чушь какая-то», —сказал он.
Сам не знаю, для чего были эти вопросы, и так было всё понятно. Плохо, когда есть границы, хуже только когда их нет. Остается только, будучи прикованным к стулу, смотреть на неясные тени в эфире.
«Митя как кстати твоя взятка?» —спросила Настя, рассматривая карточки со словами.
– Три четыреста улетели в трубу.
Плохо. – поджала она губы. – Давайте играть.
И это первая ошибка. – сказал, улыбаясь Жора – В чем прикол?
Дэ. – Митя вздохнул – пару месяцев грел эйчара обедами. Всё думал место в команде новой получить. А потом, взял, да и ляпнул, что у меня дома ящик коньяка есть. Хочешь, говорю, подарю бутылочку?
А никакого коньяка и нет. А работа нужна позарез… Мы тогда с ним в курилке стояли.
Митя поправил волосы, жвачку достав изо рта, скатал в шарик.
«А тот, затянулся так, на сигарету посмотрел и говорит: «Эх, коньячку бы сейчас, да? И ушел. Я все магазы оббегал. Здесь у армян в итоге взял. – он шарик мятный прилепил под стол, — Еще тебя тогда встретил – ткнул он меня в бок – ты с дачи шёл…»
«А это вторая… – сказал Жора, с нескрываемым удовольствием. – Давайте играть.
«Подогнал я ему бутылку, в общем. Потом нас на удаленку отправили, и тут, буквально вчера, письмо на почту: «Дорогая команда, был рад с вами работать, бла-бла-бла ухожу не могу. Ваш Эйчар. Сука такая.»
«Надо было качать харизму…» – говорю я.
«Как поделимся?» —спросил Жора, в телефоне открывая таймер. – Овощи в одной – показал он на своих типов. – парни в другой, а я с вами девчонки»
Настя молча перетасовывала карточки.
Нет, — отрезала она. – Мы с Катюхой. А вы как хотите… Я показываю первая.
У вас тридцать секунд. – отчеканил он.
Завтра босс, а сегодня сердце красавицы.
«Готова?» —спросил Жорик.
Настя встала, поправила платье. Прочла слово. Кивнула Кате — игра началась. Мне казалось, что посади меня в дальнем углу я там так и останусь, изредка заставляя себя спать. Настя старательно изображала слово
Не знаю. – Катя вдруг рассмеялась. Смех ее оказался звонкий, полный азарта и жизни. – Щипать? Схватить?! Зацепиться?! Нет. Э… Пиявка?! Змея?! Укус! О-о-о… в тебе!? В тебя! Внутри! Внутри укус!? Внутри. Укус. Танцует.
Настя кивала ей — силуэт в голубом тумане, жесты ее говорили: «Крути!» «Еще!» «Рядом, прям совсем рядом!
Паразит! – выпалила она, а я подавился пивом. – Паразит! Точно! Обычный паразит!
И вновь зашлась звонким смехом.
«Что там со временем?» —спросил Митя.
Жорик сидел с дурацкой улыбкой, не отрывая глаза от Кати, в прочем, как и я.
«Все в порядке?» —спросил я.
«О-тлично…» —сказал Жорик. – Время. – потом посмотрел на нас и добавил – покурим?
Он предложил типам начать следующий раунд, а мы втроем вышли на улицу.
Бушевал злой ветер кроны прижимая к земле, гнал мусор вниз по ступеням тротуара. Жорик стоял на крыльце и без остановки что-то говорил, поглядывая в витрину окон, где в клубах эфира отростки отгадывали слова.
Сигарету свою держит то, как грязную тряпку: аккуратно за уголок, то, между пальцев зажимая, прижимает к сухим губам.
Паразит – звучал ее голос в моей голове.
Я или Он?
Он пепел стряхнул, посмотрел на меня.
Митя задержался у стойки и только сейчас вышел к нам с полным бокалом.
Качались фонари вдоль дороги, хлопали баннеры, натягивая жилы проводов. Где-то вдалеке брякала под ударами ветра железяка.
«Что там с твоей девчонкой-то? Расстались?» — вдруг спросил Жора.
Я плечами пожал.
«У нас «мне нужно подумать» пауза.»
«Серьезно. – сказал он и подумав добавил – Затягивать тут нельзя. Позвони ей.»
Катя с Настей что-то обсуждали, поглядывая на таймер. Паразит, паразит, паразит. – отдавалась эхом в моей голове не утихая. Ты хотел всякой определенности – ты ее получил.
От этой мысли я невольно улыбнулся. Жора заметил.
«Что?» —спросил он.
Паразит, червяк, пиявка с цепкими хелицерами, что присасывается к чужим идеям, иссушая их изнутри. Прячется за пазухой у других питаясь мыслями об истинности, о правде. С рвением отстаивая чужие границы, лишь бы только не нашли, не отцепили, не выкинули вон.
Нет.
Откуда эта безопределенность, где я был, когда их раздавали? Или пути нет? И свою надо вывести из людей. Из клубящихся паров эфира. Скольких надо обойти, труд скольких замкнуть на себя, чтобы с уверенностью сказать – вот это я.
Отражение мое немо смотрело на меня из окна. Хотя бы одного.
«А если не договоритесь, что тогда? – сказал я, — Он, Оптимизатор, Московский, вскроет сейчас всё и закроется ваша контора… Или вслед за Вагонычем. Не страшно, жить под пятой?»
Допустим и такое, — хмыкнул Жора, пуская дым. – А что делать? Всё когда-нибудь рухнет…
Мы помолчали.
«Найду новое что-нибудь. Придется повозится, конечно, но в целом и не такое видали.»
Митя выпил в заход почти половину. Рыгнул, вытирая рот.
«У меня такое чувство – сказал он. – что сегодня точно все получится. Вы видели, как она на меня смотрела?»
Мы не видели.
«Во, — поднял палец вверх Жора – вот так надо. Вот это настрой… Вы Димчика помните?»
Мы помнили.
Он был старше нас, лыс, бородат, широкоплеч и пузат. Весь район частенько бухал у него хате.
«Так вот – продолжил Жора – От него девка его, раз в три месяца стабильно бегает, как по часам. Он всё это время пьёт, как раньше. А потом раз – и они как ни в чем не бывало – вместе.»
«Интересно на в какой части цикла он сейчас?»
«К чему это ты вспомнил?» —спросил Митя.
«Да так… Можно было бы к нему потом податься. – он посмотрел на меня – Если пауза, то нужно ее выцеплять, да, иначе, что она там может надумать? Она же баба.»
Хотя бы одного.
«Сам посуди, — начал я. – Если тебя Боров и так пытается подставить. Если не знает, о ваших делах, то догадывается, что ему мешает тебя слить?»
Жорик затянулся, лицо скорчил, будто не понимает, о чем я. Затем улыбнулся еще шире, еще ласковее и по-отечески хлопнув меня по плечу продолжил:
«Всё настолько плохо? Ты, говори, мы тебе вон быстро бабу найдем.» – он кивнул Мите – Да, Митяй?»
Тот кивнул.
«Не – говорю я – на работе всё чинно, а с ней, да даже лучше, что всё так получилось.»
«Москва-а-а-а. – протянул Жорик, переключаясь на Митю – Совсем размяк наш друг.»
«О! — воскликнул Митя, и замахал руками кому-то – Вспомнишь – вот и оно.»
Снизу, по широким ступеням, шёл к нам грузно Димчик. Лысый. В бирюзовом плаще, с кошельком подмышкой. Поясом подвязанный под пузом. Рядом с ним семенила девушка в меховой жилетке и блестящих лосинах. Ее светлые волосы были завязаны в тугой хвост на макушке.
Налетел ветер, вновь брякать начала жалобно железяка, где-то вдалеке.
«Ну вот – сказал он своей девушке подходя. – Один Бар.»
Она посмотрела на него, на вывеску над крыльцом. Где неоновым курсивом было написано «Один бар» и «P» как давление, затем вновь на него, и похлопав глазами сказала:
«Дурак.»
«Какие люди… – обратился он к нам радушно. – Чего за повод?
«Да вот – говорю я, показывая на раскачивающийся под ударами ветра баннер. – К празднику готовимся.»
«О Димон – обнял его Жорик – Рад видеть…»
На том было написано: «День ультранародногомегаединства. Двадцать пятое октября.»
А фоном три флага в ряд: бело-сине-красный, черно-желто-белый и красное знамя.
Девушка шмыгнула носом.
«А я читала, что туда хотели добавить еще такой, с крестиком – начертила она в воздухе – но он не влез…»
«Садитесь к нам…» – сказал Жорик, показывая на стол.
Завыл вновь ветер. Зашлась в лихорадочном кашле железяка где-то вдали. Дима открыл дверь, приглашая девушку пройти.
«Я сейчас.» – сказал он нам.
«Мы тоже – ответил Жорик, — показывая ему сигарету.»
Эфир внутри расступился. Взметнулись искры, полился с новой силой. Он усадил ее за столик, сам направился к стойке.
«И как ни в чем не бывало…» —сказал Жора, разглядывая их будто на витрине. – Насколько я знаю, она в последний раз, жила пару месяцев в Москве у какого-то типа…. Какого-то реперка что ли…»
«А кто-нибудь его вообще видел с другой?» —спросил Митя.
Жора пожал плечами.
«По-моему они со школы вместе…»
Внутри вновь опускалась пелена. Димон за стойкой болтал о чем-то с барменом. В руках покрутил полный бокал, на нас посмотрел, поднял его нам навстречу. Митя поднял свой.
Жора кивнул.
«С новым альбом – сказал он, затем харкнул себе под ноги. – Вот она – любовь – посмотрел развернулся он ко мне. – Как может борется за своё. А твоя даже не спит ни с кем. У вас просто пауза!»
Их дворов, на дорогу вырулил джип, выхватив нас из темноты дальним светом. Взметнулись вверх по фасаду наши тени, скукожились и тут же пропали.
«Набери ей. – сказал Жора, размахивая окурком. – Вот прям набери. Я тебе отвечаю…»
Я оскалился, рассмеялся притворно.
«Перед смертью не надышишься… – хлопнул я его по плечу. – Так что прими свою судьбу смиренно. Ну или тебе как минимум, нужно ещё Мите помочь сегодня… Диме помочь, всему миру помочь, чтобы избежать понедельника…»
«Эх, ты… я о тебе по-братски… – отмахнулся он. – У Мити всё и так схвачено.»
У меня всё на мази – сказал тот. – Плюс, мы, кажется, сможем продолжить сегодня у Димона.
Тот как раз направлялся к нам, на ходу разворачивая новую пачку желтого Кэмела.
«Вот скажи мне, Дима – сказал Жора, когда он вышел. – В чем секрет долгих отношений? Вы уже вроде давно вместе. А то вот наш друг, при первых трудностях готов сбежать…»
«И правильно. – ответил он и грузно рассмеялся. – беги пока не поздно.»
Следом за ним вышла Катя, закрываясь платком от ветра, держа сумочку наперев.
О Катя, Катя, Катерина… – присвистнул Жорик. – Ты куришь?
Она покачала головой.
«У вас тут дискуссия такая. – сказала она. — что обсуждаете».
«Мы тут обсуждаем карму – говорю я. – Ты веришь в карму? Что за всё придется рано или поздно отвечать?»
«Я что-то не то сделала?» – рассмеялась она.
«Да не… У меня на работе, коллегу, разнести хотят. За воровство. Что бы он больше никогда, ну или в ближайшие несколько лет не смог ничего делать. Большая проверка приехала и всё такое. Вот он ходит теперь и экспрессом добрые дела делать пытается.»
«Ну, не прям уж проворовался, — сказал Жорик, щелчком отправляя бычок на тротуар. – скорее, нашел более эффективные методы реализации продукции…»
«Вот мы и думаем, — говорю – получится у него или нет. Ты как считаешь?»
«Схема оказалась не так эффективна» – сказала она.
«Во. – сказал Дима, пуская дым. – Схема не эффективна.»
«А ты нас уже покидаешь?» – спросил Жорик.
«Мама просила прийти пораньше. Что-то ей там опять надо…»
Ветер стал злее, качалось все сильнее и сильнее ультранародноемегаединство над дорогой. Где-то там, за прудом, на площади, развивались лениво три тяжелых флага.
Танцевали, ломаясь, рядом с ними надувные типы.
«Я здесь. – далекий голос, едва уловимый в шуме, звал меня к себе – я рядом.»
«Вот представь себе – говорю я – выстраивал там свою схему долго и упорно. С великим трудом. И тут бац. Из-за какой-то нелепой случайности. Буквально дурости. Раз и все рухнуло. И он пока еще этого не знает, все пытается отгородится чем-нибудь, какой-нибудь идеей, но чувствует, что всё уже кончено. Представляешь?»
Звонко лопнул один из тросиков и баннер, сорвавшись, обмяк. Тяжелым мешком повиснув на столбе. Где-то вдалеке жалобно заохала железяка.
«Н-да – сказал Дима, глядя на это – Давно пора.»
Повисло молчание.
«Такое, конечно, быстро не замолить…» – заметила Катя.
Ты вроде бы рядом живешь? – спросил я. – Пойдем, я тебя провожу.
Жора похлопал в ладоши, руки, замерзшие стряхнул. Мы попрощались со всеми.
«Ну что… Пойдемте играть дальше? – сказал он, когда мы уже отходили – Настя-о-Настя. Да Митяй?»
Я сидел в зале. В темноте при задернутых шторах. Он смотрел на меня со стекол буфета и молчал. Во всей квартире было темно, и только на кухне горел слабо дополнительных свет. Шумела вода. С экрана телефона, где-то там, на столе, комик рассказывал свой монолог.
Разносился по квартире звонкий, полный жизни и азарта заразительный смех.