Пастила

Мы много времени проводили вместе. Мы сидели по вечерам у него, смотрели стримы, выпивали, бесконечно трепались обо всём. Курить выходили на балкон, а когда было холодно, поднимались на этаж выше, и там дымили в потолок у маленького окошка, покрытого инеем.

От нас там остались пентаграммы, нарисованные зажигалкой на побелке. Надписи на псевдолатыни, что пугали соседку, которая нас вечно гоняла, и расписанная маркером консервная банка полная бычков.

«Еще немного, Сева… — Говорил он каждый раз. — И все пойдет. Вот увидишь.»

Слава много работал и только наши с ним разговоры были тем местом, где можно было отвлечься. Не думать, отстраниться и просто делать ничего.

Тогда я мотался по командировкам. Он всегда заказывал что-нибудь у меня. Просил вечно сладкое. Говорил, что полезно для мозгов. А я всегда привозил.

Однажды вернувшись, я нашёл его потухшим. Потух его взгляд, на нет свелись наши разговоры. Теперь посиделки вечерами стали молчаливыми и тоскливыми.

Он все больше молчал, неохотно отвечая, в тишине щелкая мышкой. Слава не сказал, что случилось, да я и не спрашивал. Как-то негласно мы решили не лезть друг другу в душу.

Все реже были мои визиты, все тягостнее было молчание. Я старался остаться подольше, но по-особенному стало пусто. Все чаще я один сидел за компом, а он лежал отвернувшись к стене.

Включал что-нибудь на ютубе, по началу еще комментировал что-то, лишь бы разбавить повисшую тишину. Но в итоге тоже замолчал.

В один из таких вечеров мы не произнесли ни слова, и когда я собрался было уже уходить, он вдруг повернулся ко мне и спросил:

— Почему, Сева?

— Что почему?

— Я ухожу. Я ничего не сделал. Я только начал жить. Вот ты сам. Ты сидишь на работе, по вечерам торчишь тут, смотришь стримы, торчишь в инете. А уходить мне. Почему?

— Не знаю — сказал я.

— Убирайся. — сказал он.

После того мы не виделись.

По вечерам, когда я выходил на улицу и ноги сами несли меня по знакомому маршруту. Иногда, я еще нес с собой что-то, чем хотел поделится. Новость, событие, что-нибудь из того, о чем мы постоянно говорили.

Шел и представлял его рожу, его колкую шутку, то как отвечу на неё, как мы посмеемся. Только около подъезда находило на меня осознание. И так я торчал из раза в раз на улице — смотрел в окно на втором, где горел свет.

А потом уходил.

Чем дольше мы не виделись, тем тревожнее для меня были эти минуты. Вот идешь по аллее — следующий дом его. Из-за поворота в глаза бросаются ряды окон. Каждый раз, здесь, я неосознанно сбавлял шаг, с замиранием сердца проделывая последние метры, и каждый раз свет в его окне горел.

Пару раз я порывался зайти, но дверь мне открывала его мать. Для меня он либо спал, либо был в больнице, либо просто не мог никого принимать.

Так я и не дошел, а потом вновь уехал в командировку.

Пробыл там с месяц. Привез оттуда всякого своим, что тут же раздал. Осталась только коробка с пастилой, которую я как-то обещал Славе.

Она стояла на столе, встречала меня после работы в пустой квартире. И куда бы я не пытался ее спрятать, нигде не находилось ей место.

В итоге плюнул, схватил ее и пошел к нему.

Тогда долго я кружил по округе, выбирая самый долгий путь, прошел окольно, вышел с другой стороны дома и прошел прямо под окнами и нырнул прямо в подъезд.

Дверь открылась, и на пороге меня встретил заросший рабочий. Он был в шлепках, пятнах от краски, дырявых спортивках. Мялся на холоде, вцепившись в ручку двери, что-то блеял, и ничего не понимал.

Как и я.

Мы долго с ним объяснялись, но в итоге я остался стоять перед закрытой дверью. Стоял долго, в руках сжимая коробку пастилы. Потом плюнул, поднялся выше, где между пролетами у разрисованного инеем окна стояла наша пепелка.

Тарабарщина на стенах его подчерком. Бычки на подоконнике. Больше ничего.

Здесь я оставил пастелу и ушел.

И больше никогда не возвращался на эту улицу. В этот дом.