Сирота

Часть первая

Глава первая

ВОЛК

Этот дом стоял на краю села около пыльной
дороги. Эта дорога была главной, и от неё отходили ответвления к другим селениям и деревням. Этой дорогой измерялись все расстояния близлежащих сёл и деревень. Дорога являлась главным ориентиром по отношению ко всему. Порядка двадцати деревень были окружены смешанным лесом, который состоял из разных пород деревьев: дубов, лип, осин, берёз, ивы, орешника, но очень большой редкостью была ель. Она среди всего разнолесья, выглядела, как церковь с одним куполом, да и была она церковью, так как была вечно зелёной — и зимой, и летом. Издалека лес просматривался очень густым и сырым, словно джунгли.
Лес для всех жителей окружающих селений был кормильцем и поильцем — в то же время ищадием зла, таинственным Шурале, а самый главный страх состоял от хищных волков, которых в то время водилось видимо-невидимо; они рыскали по сёлам, посягая на скот, давили и душили беспощадно; выпив кровь, бросали туши овец, коз, коров и даже лошадей с повозками. Многие поляны из ромашек, дрока, гвоздики, медуницы, лютика, медвежьего ушка были усыпаны, белоснежными костями той самой животины, которая внезапно исчезала с пастбища или с подворья. Омытые дождём и снежными водами кости, словно белоснежный коленкор, попадались то тут, то там. Рядом с костями лежали прогнившие верёвки, целеможные ошейники, колокольчики в миниатюре, как колокола с церквей и даже местами встречались полная сбруя от лошадей и дровней. По этим приметам, как правило, хозяин живности и узнавал о тех трагических событиях, которые разыгрывались в лесу. В те голодные годы не было конца возмущениям, рыданиям. Слёзы текли ручьём даже у самых выдержанных мужиков на плач. На завтра надо было кормить ораву детей. А чем?
Мало того: часто селяне рассказывали друг другу, что де там и сям видели или встречали беглых из казематов.
Будто в деревне Колбаши ограбили магазин, что изнасиловали и утащили в непроходимый лес молодую девку из деревни Уриево.
Одним словом, даже по дрова было ехать страшно…
Лес был как бы огромный обособленный город. Он являлся каймой разбросанных на большие и небольшие расстояния (один-три-пять- десять-пятнадцать-двадцать километров) друг от друга деревень и сёл.
Напротив поповского дома стояла когда-то трёхглавая красавица — церковь. Она была построена без единого гвоздя. По своим архитектурным данным она не уступала благородным белокаменным храмам больших и средней руки городов.
Ныне она была разорена. Стояла среди села, словно нищий в лохмотьях. То там, то сям были оторваны доски, брусья и какие-то деревяшки. Её благородный красно-борщовый, с золотистостью, цвет уже казался каким-то грязным, серым, как и окружавшие её низкие, покрытые соломой дома, которые любого путника вводили в некий плачевно-горький транс, что хотелось куда-то запрятаться от этой убогости. Правда, было в этом селении два -три дома, которые на фоне соломенных крыш казались хоромами. Они были обшиты тёсом с железными охровыми крышами. Один из них и был поповский дом, который построили ему прихожане, когда священник со своим семейством был изгнан из церковного дома и разорён. Плачевно жалко было на церковь смотреть. Ещё больнее было смотреть, как старушки и старики, монахи и монахини, да, вообще, большинство людей всё равно, стоя на коленях около неё, молились.
О чём они в это время думали…
У каждого радость и горе были своими.
Церковь сейчас представляла из себя — хранилище зерна. Кое-где на стенах были еле заметными образа Девы Марии, Христа, Апостолов. Они были увядшие, как перед смертью меркнет всё живое на Земле.
Это было бесчинство и ненависть, с невежестью, к Богу. Образа уже не смотрели на молящихся живыми христальными глазами. Были понурыми, и висели, смущаясь человечества. У многих не было глаз. Искривлённые губы, с сукровицей, словно просили снисхождения перед казнью. Они казались, как засохшая у пруда глина, в засуху.
Дом матушки был ещё силён своими стенами, пока был жив батюшка Парфений. Но со смертью попа в этом доме всё пошло наперокосяк. Да и с сыновьями, — а ( их было у батюшки Парфения с матушкой Натальей немного-немало — одиннадцать ртов) — всё пошло не в ту степь.
-Эх, матушка! Какие времена наступили… Религию в хвост и в гриву проклинают. Опять Жуков у чистого ключа меня всякими паскудными словами ославил. Ты, дескать, отец Парфений, матушку гони за водицей, а то, гляди, как бы чего не вышло, пока ты здесь своей рясой песок у воды метёшь. Вон сколь настругал поленьев-то с сучками впереди! Тут перебранка началась между нами. Я — ему:
-Охульник, ты Жуков! Надерёшь свои зенки и не видишь, кто перед тобой: то ли сатана, то ли Бог. Господи, помилуй! Сущий шайтан, Шурале ты, Жуков!
— Шурале-не-Шурале… Только наше время сейчас пришло, а твоё кануло в вонючий пруд.
— Наглец, ты! Забыл… Не ты ли приходил ко мне деньги заимствовать? Мало того, ещё твой отец так в должниках на том свете ходит… Да и у тебя уже порядком набрано!?.. Столько долгов на ваше семейство набежало… Тебе что? Поп обязан или как?
-Ну! Не обязан… А что?
— А то! Пора стыд и совесть поиметь! Берёшь в долг, так верни!..
— На, тебе! Мало ли мы податей тебе таскали?.. И, схватившись за ширинку, стал трясти перед батюшкиным ведром своей мошнёй.
Батюшка весь побагровел, но выдержал. Было желание плеснуть Жукову в харю ледяной водой, да сдержался. Отошёл в сторону и опорожнил ведро. Помолился. Постоял, дожидаясь, когда селяне уйдут, набрал воды снова, вымыв предварительно посуду, и понуро побрёл к дому.
До дома было где-то полверсты, и поп от стыда пошёл задками, чтобы, не дай бог, ещё с кем-нибудь случайно не встретиться.
Шёл, и про себя размышлял:
— За какие грехи я, простой священник, наказан?.. Что я плохого сделал Ленину и Сталину? За что меня эти страдальцы земли Карабаянской не любят?..
И сам же себе отвечал:
-Эх, учить бы этот люд. Может, кое-кто и вышел бы в люди?.. Но, что Жуков? Одну только свадьбу его с Шурой вспомнишь, так плюнуть в сторону хочется…
Повенчался, помню, он и тут же после небольшого застолья, так стал Александру гонять по деревне, что та не могла понять, что за суженого ей сосватали?..
-Ой, спасите, Люди, добрые!.. Спасите!
-Иди-иди, милашка, беги к нам во двор, лезь быстрей в подпол…
-Тёть Дунь, а платье-то как… фата?
-Ничего-ничего грязь кости не ломает, синяков под глаз не ставит, шишек на голове не считает.
-Господи, помилуй! Спаси мою племяшеньку от этого зверя-волка.
И тут, когда она произнесла «волка», вдруг вспомнила, как она шла ночью с фермы, да и не поздно ещё было. Стремительно сзади на спину что-то мерзко-могучее набросилось. Она еле удержалась на ногах… Вначале думала, что это беглый какой-нибудь.
Когда она, приложив огромные усилия, скинула его с плеч, то перед ней воочию стояло чудовище с огненными глазами на четырёх лапах.
-Люди! Народ! Селяне! Спасите! Пособите!- мгновенно осунувшись и побледнев, как сама смерть, истошно закричала, что есть мочи. Но она кричала в пустоту, понимая, что никто её не услышит, так как ветер дул со стороны её села.
Началась жестокая схватка и борьба за жизнь, и на смерть.
Серый её свалил и наметил уже было вцепиться в её горло. Бидончик с молоком полетел в лужу, разводя белые пятна по земле. Всё это превратилось в молочную жижу и медленно впитывалось в землю. Эта лужа стояла ещё дня два, пока не осушило её знойное солнце, которое стояло в зените в тех местах, начиная с пятнадцатого апреля.
-На! Гад!- и Дуня схватила его за шкварник, что есть мочи.
-Ты — зверюга! Пожизненный кровосос! Уйди и отстань от меня, паршивец! Уходи в свой лес! — Пытаясь колотить другой рукой его по чему попало, истошно рыдая, а другой крепко держала за шкварник. Волк, изъяснясь человеческим языком, кажется, не сразу сообразил: кто здесь волк? А, может быть, Дуня — волчица.
Оба были растеряны от такого поединка и зверь, и человек. Смертоносный бой пока не был предопределён. Кто будет победителем в этой несправедливой схватке? Кирзовые Дунины сапоги пинали лихоимца во все стати тела: по морде, по бокам, в пах, по лапам. Зверина то ложился на спину, то падал на бок, то припадал на лапы, то оказывался вверх животом, правда, последнее было редким.
Однако волк, пытаясь победить человека, не закрывал своей пасти, лязгая зубами, издавая злобный рык на всю округу, драл фуфайку доярки. Её клочья летели, словно клочья щетины. Халат был весь изодран. Кровопийца пытается дотянуться до горла женщины.
Вёрткость зверя не дана была человеку, и Евдокия уже и сама поняла, что она попала в капкан.
Зверь уже ухватил за воротник фуфайки, и вот-вот уже плюшевая жакетка затрещит по швам.
— Лю!.. Спа!.. с — ит -те. А — а -а!-А волк тем временем сильнее и сильнее стягивал горло, как удавкой. И Дуне уже стало казаться, что вот-вот он её удушит.
Тут в голове, словно пронзительная молния, прошедшая через мозг, напомнила: дети сегодня лягут голодными спать.
Молоко в грязной луже. Неизвестно сам приехал ли с повала? Может, и дров-то не напилил… Топи опять соломой, от которой ни тепла, ни жару не добьёшься, хоть цельный скирд спали.
И вдруг она сделала рывок изо всей силушки, и в пасти хищника остался клок фуфайки, когда-то ей подаренной матерью.
В то время плюшевые жакеты были большим шиком, да и стоили по цене коровы, да и ещё не купишь, где попадя. Чья жёнка ходила в таких фуфайках, считалось, что мужик её длинные рубли зарабатывает.
— А теперь вот… что от неё осталось? Одни клочья. Куда её теперь? Только на выброс… Ребятёнкам-то не перешьёшь, не выпадала мысль у Евдокии о детях.
Чем сильнее она воевала с волком, тем чаще в молитвах просила Господа, чтобы её Всевышний оставил живой для детей.
Можно сказать последнюю тёплую вещь потеряла из-за этой шкуры.
-Р-р-р! Уиг! Р-р-р! У-у-тс!- рычал и скрипел матёрый.
-Наро-д! Гиб-н-у-и-и-й-у! Детушки мо-и-и-й! У- слыш-т-е-и-й-ти мня! Батюш-к-и свя-тс п-гиб-а-ю-ю-у! Спас-ай-т-и-и! Кара-ул!- и невольно про себя произнесла в уме перевод последнего междометия — чёрная улица.
И кто бы Дуняшу услышал? Ветер дул со стороны села и её крик уходил куда-то в необъятную глубину, словно в окаянный морской шторм. Голос её осип. Она, уставшая, собрала последнюю волю. Сжалась в кулак, что есть мочи. Лицо сморщилось в гармошку, особенно много стало морщин на лбу. Он напоминал стиральную доску, которая тогда тоже была, можно сказать, большим дефицитом.
И вдруг… изо всей мочи сунула свой кулак в пасть зверю. Охватила жутко щемящая боль по всей руке, которая, как по проводам, прошла по всему телу.
Хлынула ржавая, смешанная с грязью, жидкость из пасти. Морда хищника сейчас лоснилась от борщовой крови, словно он только что трапезничал над тушей добычи.
Разбойник хотел было лизнуть, но язык повис плетью. А между тем кулак человека продвигался всё глубже и глубже, разрывая пищевод, трахею.
Волк медленно стал мякнуть… Лапы подкашивались — он терял свою былую силу. Ему не хватало воздуха в этом чистом благоухающем лесу.
Дунина рука уже по локоть была в горниле рта живодёра.
Смешалась кровь человека и зверя воедино. Евдокия держала кляп, превозмогая адскую боль. Она беспредельно устала. Но мысль о детях ей давала силу жить и бороться. Где и какие силы она брала сейчас, когда уже вроде бы их уже и совсем нет?
— Умру, гад! Но я тебя, изувер, сотру с лица земли… Люди! Спасите! -вся в поту и крови приговаривала женщина.
-Хрхс! Хрхш! Хр! Х-х-х! напрочь обвалилась туша шкурника и повисла на Дуниной руке.

2003 год,
Крайний Север,
Больничный Городок.
Фото автора.