ничто не исчезает

Инна Розенсон

Ничто не исчезает

– Ну вот, опять началось!» – сказала я мужу.
Мы сидели в крохотной дачной комнатенке, называемой нами пафосно «музыкальной». Потому что кроме дивана там помещались телевизор, приемник и старый проигрыватель ностальгических пластинок. Сол подошел к окну и сосредоточенно уставился на подоконник.
– Да ладно тебе! – сказала ему я.
Но Сол был упорен.
– Пусть уж… – примирительно произнес муж.
Он уважал желания Сола. Наступила осень, сделалось прохладно. Мы натянули свитера, включили обогреватель. Все же муж поднялся и распахнул форточку. Сол сразу оказался на подоконнике. Не взглянув на нас, вытянулся во всю свою длину и оперся о раму. Поводя носом, огляделся. Подтянулся, промешкал на узкой перекладине, не решаясь спрыгнуть. Все же, упираясь розовыми пятками, проскользнул животом по стеклу – и скрылся. Мы поскорей захлопнули форточку. Я сразу встала.
– Все-таки не могу не проверить.
– Не лень? – лениво поинтересовался муж.
Это окно – самое дальнее от входа в дом. Я быстро прошла на веранду, где дверь в темнеющий сад оставалась открытой. Сол был уже здесь и устроился на стуле.
– Сол! Ну, зачем же так сложно?! – не удержалась я.
Он и ухом не повел, притворяясь спящим. Сол мудр – потому он и Сол! Пространство домика освоено им до последней щели. Не просто ж так выбрал он кружной путь, да еще и сопряженный с некоторым риском! Во всяком случае, с физическими усилиями. И стул этот ничуть не уютней нашей тахты. Или того же дивана. Что же хотел он этим донести до нас?
Когда трюк проделан был им впервые, мы так поняли, что Сол решил погулять. Пусть и через окно, раз ему так нравится – хорошее упражнение для его немолодых мышц. Но когда это стало почти ежевечерним ритуалом. Когда ему всякий раз приходилось быстро пробегать вдоль фасада, чтобы занять все тот же стул, до которого по дому куда ближе… следовало задуматься.
Какую мысль пытаешься ты внушить нам, Сол? Что «внутри» и «наружи» составляют целое, и одного без другого нет? Что сохраниться в тепле можно, лишь претерпев риск прыжка и осеннюю промозглость тропинки? Только зачем это нам? Нам, расслабившемся в дачном безлюдье и безделье. Когда вокруг уже все разъехались, но никак не решиться покинуть этот аутичный мирок. До шести соток сжавшийся мир покоя и дремоты. И вот мы всё еще тут – внутри покосившегося штакетника, внутри нагретого домика, внутри самих себя. А Сол раз за разом пытается показать, что пора уже нам, пора выйти наружу! Напоминает, что без тревог не может быть и покоя. Сол, как всегда и во всем, суров, но и мудр.
– Сол, дует, я закрываю. Идем к нам.
Но он продолжает претворяться спящим. Не желает общения, с необходимостью демонстрирующего наш взаимный статус. И я почему-то не решаюсь его тревожить, не сграбастаю под пузо, даже не дотронусь до него. Вижу, он помнит всё.
– Ну, конечно! Опять круговорот кота в природе! – легко сообщаю я, вернувшись в «музыкальную» комнату.

Да, Сол обычно суров. И подвержен резкой смене настроений. В хорошем – может снизойти до еле слышного изъявления благодарности. Но и не спустит фамильярности или невнимания к своим предпочтениям. Тогда в янтарных его глазах сгущается угроза, и челюсти смыкаются на руке коснувшейся его неправильно. Только так может он предупредить о своем неудовольствии. Но если не внять – зубы его сжимаются все сильней. Станешь вредничать – так и до крови. Это когда-то он мог все, что считает нужным, высказать словами. И язык его был остер, как теперешние клыки. Невоздержанный язык на долгие годы завел его в лагеря, когда не спасали от них и осторожные. Но он выжил. Возможно, не насмешливая даже, а издевательская мобилизованность, заносчивое противостояние любым обстоятельствам помогли ему сохраниться. Потом в «компенсацию за неиспользованную жизнь» получил он фарфоровые зубы и комнату в квартире на пару с чужой сумасшедшей старухой. Но и тогда он оставался все таким же саркастичным и неудобным. Только теперь это никого не трогало.
Жизнь, какая ни есть, продолжалась, и на воле он сошелся с молодой женщиной, представляя ее знакомым своей «племянницей». Знакомые не осуждали, усматривая в этом тоже своего рода компенсацию, печальную. Она появилась откуда-то из провинции, выглядела спокойной, как бы слегка отсутствующей. Хотя и просвечивала в ней собственная, не растворившаяся в «дяде» воля. Невыразительную внешность свою она, как могла, расцветила, подкрашивая пегие волосы хной. Но и нежная эта близость не избавила его от навязчивого ощущения, будто навсегда пропитался барачным смрадом. По несколько раз на дню запирался в ванной. Сумасшедшая старуха караулила под дверью. Слушала. А он оттирал себя жесткой щеткой, почти сдирая кожу. Вот и в теперешней рыжей шкуре эта болезненная озабоченность чистотой не притупилась. Слишком глубоко въелось наваждение. Каждый момент, свободный от сна, еды и одинокой прогулки отдается им тщательному умыванию. И теперешняя его манишка, как некогда белоснежная рубашка, сияет безукоризненной чистотой.
Так ведь и Сол не всегда был благополучен – в раннем возрасте его оставили без еды в пустой квартире сбежавшие от уплаты съемщики. Как ни меняйся – остаешься собой. Снова оказавшись запертым, Сол жевал там линолеум. Но опять выжил.

Ди появилась позднее. Сол обнюхал ее, похоже, узнал, даже коротко лизнул за ухом. Ее мех того же цвета, что и у него, только Ди точно не леди и вовсе не хороша собой. А для Сола и заметно простовата: излишне скуласта, подбородок немного скошен, глаза мутновато-водянистые. Но Ди юна, легка, изящна, а для пожилого покровителя это что-нибудь да значит. Пожалуй, даже перевешивает породистость. Так что Сол позволил ей есть из своего блюдца и спать рядом с ним у нас в ногах. Это стало грандиозной победой над его неуживчивым нравом. И, похоже, над его сердцем. Хотя иногда он и учит Ди хорошим манерам, отвешивая когтистую оплеуху. У нее при этом становится особенно отсутствующий вид.
Ди производит впечатление тихой и незаметной, она и втерлась к нам что называется «тихой сапой». Подолгу спит молодым здоровым сном, когда ее можно перекладывать с места на место, как моток шерсти. Проснувшись, съедает немного, если оно уже подано, никогда ничего не выпрашивая. Потом так же незаметно надолго исчезает. Ди она потому, что – Диана-охотница. И здесь уж ничего не поделаешь – природа! Таким, как она, незаметным и непородистым приходится проявлять особую жизненную хватку. На тропинке перед нашим домом и даже на веранде стали появляться печальные трупики землероек, птичек и – как трагический апофеоз – белка! Вблизи это очень красивое существо. Мы ужаснулись, а Ди развалилась пузом вверх, ожидая от нас восторгов. Белку было страшно жаль. Но какое право имею я осуждать Ди, если сама с аппетитом поедала добычу отца, охотника? Да и теперь не вегетарианка! Что? – не сама убила ту глупую курицу, ту меланхоличную корову, а то и трогательного кролика? От этого лицемерие мясоеда-моралиста только усугубляется. Муж похоронил несчастное создание. А позже мы наблюдали, какие цирковые чудеса балансировки и бесстрашия проявляет Ди, передвигаясь по деревьям проворней той самой белки.
– Да уж! – подумала, а, может, и произнесла тогда я, – так в одном существе уживаются тишайшая скромница и ловкая хищница.

Уже на воле у него появился младший друг, если при своем злоязычье он вообще мог сохранить около себя кого-то. Только тот почему-то выдерживал в друзьях такую, как он, язву. И был всегда безотказен, если требовалось помочь – поднести ли тяжелое, снять ли бытовую проблему. Был он куда мощней, и, в отличие от коротко стриженого друга, с отросшими рыжими волосами и в бороде. Усы скрывали врожденный дефект – зашитую заячью губу. Оба анималистических определения – львиная грива и заячья губа – в своем соединении как нельзя лучше его характеризовали. При атлетической внешности, был он робок и как-то даже чрезмерно деликатен. А еще обладал хриплым, будто сорванным, басом, которого стеснялся и всячески старался его приглушить. Поэтому говорил слишком тихо и этим тоже раздражал друга. Но заранее прощал ему любое проявление раздражения.
К «племяннице» он обращался с такой почтительностью, как если бы та была какой-нибудь инфантой. Она же никак на это не реагировала – ни заносясь, ни конфузясь. Казалось, она вообще мало что замечала. Будто бы и не видела воспаленного внимания к ее приходам сумасшедшей соседки, тут же являвшейся от себя в длинном шелковом халате, огромных клипсах и с подсиненными веками. Все время, пока «племянница» была здесь – выходила ли на кухню ставить чайник, закрывалась ли в комнате – она стояла в крохотной прихожей и слушала, слушала. Старуха не помнила своих лет, была одинока и отчаянно влюблена в соседа.
При своем отсутствующем виде, «племянница» оказалась пытливой. Спустя некоторое время она заинтересовалась стеллажом редких книг, что поначалу сильно его удивило. Не ожидал он, да вовсе и не искал в ней тяги к знаниям. Книги эти были отчасти еще родительские, в его отсутствие случайно сохранившиеся у знакомых, и по еще большей случайности возвращенные владельцу. Отчасти они приобретались уже позднее через книжных спекулянтов. Все же ему показалось забавным выступить еще и в роли строгого воспитателя-просветителя, такого профессора Хиггинса. И довольно скоро она сумела воспринять от него не только правильную речь с безупречной интонацией, но в определенной мере и вкус к культуре. А еще позже – и сами книги. Когда воспитателя уже не стало, она успешно окончила университет, осталась на кафедре и защитила диссертацию. «Дядю» она вспоминала с тайной благодарностью, но посвящать какого-то в его роль на старте своей карьеры не считала нужным. Наверно поэтому резко пресекла и общение с бывшим другом, что сильно того огорчало.

Китайцы говорят: ничто в мире не исчезает и не появляется из ничего, мы наблюдаем лишь перемены. Я могу вообразить это в виде вселенского пластилинового мультика. Облик вещей волшебно меняется, но ком пластилина – все тот же! Вот только не уследить, когда «уже не», но и «еще не». Там-то, наверно, и гнездится «состояние пустотности», откуда выпорхнуть может что угодно. «Угодно» кому? Богу? Но китайцы доверяют лишь самостийному движению перемен. И вот мы, продлевая свое существование внутри этой растительности, день ото дня отчетливее демонстрирующей свои скелеты, внутри опасно придвинувшейся ограды, внутри самих себя – мы длим, как можем, это упоительное состояние «ничто». А убравшись отсюда?..
Он появился у нас третьим. Долго робко наблюдал из-за кустов. Как-то я стояла под старой елью и услышала вроде бы воронье карканье. Но все же какое-то странное. Я стала высматривать на дереве гнездо: может, там вывелись воронята и так пробуют голос? Потом поняла, звук идет не оттуда. Опустив глаза, я увидела огромного кота, всего в африканских косичках колтунов, издающего совсем не кошачьи звуки. Под носом у него зияла темная щель, в которой белели мелкие зубы и поблескивала влажная губа. Во всем остальном он был необычайно хорош – зеленоглазый, с пышными рыжими бакенбардами.
– Идем, ты нам точно в масть, – позвала его я.
Он согласился войти в дом. Когда проходил мимо, я заметила, что его силуэт напоминает геральдические изображения льва. Ноги выглядели короткими из-за длинной свисающей шерсти, а голова поднята на высокой шее с крутым загривком. Конечно, он стал у нас Львом.
Сол принял его невозмутимо – казалось, это появление нисколько его не удивило. Разве что теперь еще прохладнее принимал от нас изъявления симпатии – не был намерен делить ее хотя бы и с ним. Тем не менее, все трое спали теперь у нас в ногах, так перемешавшись шерстью одного оттенка, что и не разобрать, где кто.
В отличие от Сола, Лев доверчив и терпелив. Он позволил выстричь у себя все колтуны. После чего с проплешинами и врозь торчащими прядями стал походить на бомжа. То ли из-за частично оголившей его стрижки, то ли по природной склонности, Лев постоянно ищет, где бы ему согреться. Осенью мы обогреваемся двумя масляными каминами
– Куда он опять подевался? – спохватываюсь я и тут же нахожу в узкой щели между этими печками.
– Лев, опять ты изображаешь сэндвич! Ты же там изжаришься!
А он смотрит на меня благодарными глазами и, кажется, блаженствует. Но голоден Лев не до одного физического тепла. При всей своей робости он постоянно ищет нашего внимания и ждет ласки. Из-за этого у него немного глуповатый вид, какой был бы у всякого, не умеющего скрыть столь жгучего желания.
Да, Лев, возможно, и не велик умом – куда ему до Сола! Но он такой душевной организации, что не любить его нельзя. Даже суровый Сол не может отказать ему в сдержанной дружбе. Но если Сол уже лежит на одеяле, а Ди примостилась у него под боком – Лев сначала робко заглядывает. Его растерянная физиономия выразительно ищет разрешения присоединиться. И только после того, как Сол ответит взглядом – вспрыгнет и устроится рядом. Но если знака не последует, так и не решится. Мы-то не в счет, про нас он уже все понял и больше не боится. Это Сол для него и авторитет, и источник нервного напряжения. Увы, как обычно, не самый умный, но очень добрый и бесконечно деликатный оказывается в подчиненном положении. Например, если он стремится выйти в сад, но замечает, что Сол или Ди желают того же – раза не было, чтобы не посторонился и не пропустил их вперед. Так же и к блюдцу с едой. Когда наблюдаешь это раз за разом, почему-то сам становишься лучше. Может, в этом жизненное предназначение таких натур?

Но однажды случилось так. Мы с Львом развалились на диване в «музыкальной» комнате. Пришла и села рядом Ди. Сол гулял где-то. Ди, как всегда, то ли и вправду, то ли вид делала, что ей ни до кого и ни до чего. Я лениво перебирала ее особенно мягкую шерстку. Лев стал проявлять беспокойство. Я подумала, ревнует к ласке, но тот сам принялся вылизывать Ди уши, за ушами. Она даже головы не повернула, будто не замечала. Тогда Лев вдруг укусил ее за бедро, да так, что она под моей рукой даже вздрогнула. Но все же и теперь не взглянула на него. Но и не ушла. Сделала вид, будто ничего не поняла или тут же забыла. Ушел из дома Лев, и долго не появлялся.
Неужели и тогда друг был тайно влюблен в «племянницу»? Хотя бы уж потому, что ее вознесло на пьедестал внимание столь почитаемого человека. То есть это в его глазах – пьедестал, а вовсе не в «дядиных». Вдруг потому она и не захотела длить с ним дружбу? Прежде притворялась, что не понимает, а потом стало незачем, проще было не видеться. На самом же деле, скорей всего, он ей сильно, нравился. Ее тянуло и к мощи его, и к его доброте. Но это расслабляло, обезоруживало. А главное – он принадлежал завершенному прошлому. Теперь перед ней открывались новые перспективы.