Боже! Храни мою злость!

Я не ослеп, я не оглох
Я б вышел вон, если бы и смог
Hо к ногaм свинцовой гирей
Прaх моих отцов
Слишком долгим был в России
Урожaй крестов

Группа «Мастер» — «Боже, храни нашу злость!»

Стянуты руки невидимыми ремнями. Черные полосы сопровождают мою жизнь от диктатора к диктатору, только диктат меняется. Я хочу быть человечным, хочу видеть больше хорошего в мире, а получается, что злость – единственный выход для жизни в моей стране.
Лакмусовая бумага моего общества – злость.
Злись, зли других, злись на весь свет. Одно радует – мы уйдем, поколение наших отцов уйдет, может с нами уйдет и сама злость.
А может злость – это само бытие нашего человека?
Но не может злой человек сделать столько прекрасно. Несмотря на все, никому не стоит стыдится того, какой ты есть.
Черные одежды, черный город. Каждую ночь он меняется. Ты просыпаешься, снова в новом злом мире.
Шел дождь, а стоял поодаль на обочине. Я не ослеп и я не оглох. Если бы смог, я вырвался вверх, туда, где серые облака затянулись над головами, оборвал потом живительного света. Дождь капает на лица, капает на людей, капает на мою голову.
Поодаль я вижу горбатые спины, они тащат толстого глашатая. Тот погоняет людей, а они тащат, но, почему-то злятся они не на толстяка, а на мир вокруг них. Они тащат, ноги их зарываются в грязи, им тяжело, им больно, но они перешептываются, они винят в своих бедах чужие города, чужие страны, чужих людей. Они поддерживают войну, считая что во всем виноват кто-то там, живущий где сухо, где никого не нужно тащит на себе.
Я перестал бояться, я перестал тащить этих обрюзгших вельмож, я перестал видеть в этом смысл.
— Почему ты не тащишь?
Замученный стражник подошел ко мне. Он тоже все понимает, может даже завидует мне. Люди-церберы, у которых плотные кожаные ошейники с шипами злятся еще больше. Порой, они понимают, что они церберы, от этого становятся еще злее, им обидно. Вот стоит тот, кто умеет думать головой, зарабатывать головой, ему не нужно кусать несогласных. Сейчас на лицах людей-церберов маски. Говорят их такими выращивают, но я в этом не верю, они были такими же милыми детишками как и все мы.
Все мы злы.
И я говорю самому себе – «Боже, храни мою злость!»
Пока я зол к ним, они меня боятся.
Я зло посмотрел на стражника и тот что-то промямлив отошел. А вот церберы посмотрели на меня не добро. Хуже всего, я сам из бывших стражников, и тех, кто сумел уйти, не любят из-за зависти. А он не побоялся, а он ушел, а не боится будущего. А что нам, думают они, кусать, охотится и разгонять.
После того как стражником ты быть перестаешь, они же начинают тебя уверят, что в их мирке все так здоров и стабильно.
Но никто не думает о том, что паланкин падет, те кто тащит процессию, умрут или просто упадут в бессилие. И кто будет кормить своих псов? А что эти псы еще умеют, кроме как лаять и кусать.
Пусть тащат. Я резко развернулся, и ушел в сторону. Страшно жить в таком мире, если ты сам не цепной пес, страшно все бросить, страшно уходить прочь.
Тебя приучают злиться или бояться, твое бытие варьирует между этими чувствами.
— Где прах твоих отцов? Почему ты не тащишь на себе воспоминания отцов?
Послышалось позади. Я обернулся. Такие же черные одежды, такие черные души, а главное – пустые.
— Ты что, выбросил их прочь?
Пока стражники меня не трогают, еще помнят, наверное, а может что-то внутри меня заставляет их опасаться. Вот только надолго ли.
Может помогает моя злость?
Боже, храни мою злость!
Некоторые еще верят, что я стражник, за которого я себя выдаю.
— Не похож ты на стражника, — ухмыльнулся один из них, — ты еще скажи, ты – цербер.
— Для цербера я худоват, их вон анаболиками кормят.
— А ты церберов не боишься, как я посмотрю.
— Нет такого человека, который бы не боялся церберов.
Я не врал. В запале, в своре все теряют человечность, даже самые гуманные из нас.
— А ты сам не боишься, что однажды будешь на их пути? Тебя уважают пока ты при деле. Уходишь и все. Рано или поздно все уйдут.
Моя злость говорила во мне. А он видит, что я знаю эту их кухню, знаю их слабое место. Когда ты уходишь, ты никому не нужен, даже хозяину, которому служил. Я бы сказал, особенно хозяину, которому ты служишь.
Надо уходить. Уходить прочь.
Я иду под дождем, я не смотрю на странную процессию, пусть себе тащат. А сзади что-то кричат, сзади уже рычат церберы, уже стали они на четвереньки, уже скоро начнут гнаться за кем-то, может даже за мной.
Я оборачиваюсь, чтобы понять – самые ужасные опасения сбылись. Церберы! С них сняты маски, они на четвереньках. Здоровые, тупые накаченные, а главное злые. С ними не справится моя злость, ничья злость не сравниться с их злостью.

Я проснулся. Это был сон. Кошмар, всего лишь кошмар. А на улице дождь, такой холодный, такой моросящий, прямо как в моем сне.
Утро.
Надо идти на работу, надо идти куда-то, надо что-то делать, надо заниматься не своим делом. Как странно, надо было родиться, чтобы потом заниматься всю жизнь не своим делом.
Все машинально, все как машина. Все ив се как машины. Уже выйдя под этот холодный моросящий дождь, я начинаю понимать, что все как в моем сне. Мокрая дорога с разбитым асфальтом и рычание. Странное такое не звериное, а как будто человек рычит.
Я обернулся.
Церберы. На четвереньках люди в черной форме и в ошейниках.
Прямо как в моем сне…
Боже, храни мою злость!