Коленькина любовь

Ненавижу май! Не пойму — чего в нем может быть хорошего? Чему все радуются-то? Как назло буквально все вокруг обнимаются и даже целуются. Ненавижу!
… Потому что меня никто не любит. Сижу один перед окном. Жду. Может, мать придет — хотя бы так покажет, что родная кровинушка для нее не совсем безразличной стала.
Хотя какая там мать? Ее же судом родительских прав лишили… Сколько я здесь, в детдоме-то? Считай, полгода уже… За все время только два раза была. И то для того, чтобы какие-то бумаги справить. Даже яблочко не принесла. Или конфеток. Может, конечно, денег нет, со своим очередным хахалем пропили все…
Ну вот неужели не тянет на сына одним глазком взглянуть? Мол, как я здесь, не обижает ли кто… Или, может, нужно чего…
Нет, теперь у нас пути разные, разошлись дороженьки. От этого грустно, плакать хочется. Ведь не справится она без меня. Не выживет…
А еще этот май проклятущий! Будто о новой жизни нашептывает. Ох, какая же короткая она у несчастного человека — моргнуть не успеешь, глядь, а его и нет уже. Как та черемуха, которая во дворе нашего детдома растет — одна одинешенька, грустная, ветерок посильнее дунул, и слетела фата. И снова — не нужна никому до следующей весны, до следующего мая…

Шаги в коридоре за дверью спальной комнаты мои мысли прервали как раз на том месте, с которого обычно я плакать начинал — так, потихонечку, пока нет никого, чтобы не видел никто — как сейчас: все на занятиях в классе, а я здесь, больным сказался…
Дверь распахнулась, наша заведущая Ольга Лукьяновна, которую среди себя мы Олелукое зовем, зашла.
— Коленька, вот ты где. — говорит. — А я уже обыскалась тебя.
Подошла и ладонь к моему лбу прижала.
— Все хорошо? — посмотрела внимательно, — Температура есть?
— Нет у меня ничего, — из-под руки вывернулся. — Чего вы все привязались-то?!
— Коленька, я же волнуюсь, — Олелукое вздохнула. — Тем более, там приехали к тебе…
Меня как миной подбросило.
— Кто? Мамка? — и с подоконника вскочил.
Заведущая рукой по моим волосам провела, приглаживая.
— Пойдем, мой хороший, сейчас узнаешь.
К двери подошла, меня ждет. Я тапочки нашмыгнул, брюки повыше подтянул, подумал: мол, ремень бы мне, а то совсем уже падают, похудел я что-то совсем.
Ольга Лукьяновна меня пропустила и следом вышла, за руку, как маленького, взяла.
— Пойдем, а то ведь полчаса уже ждут…
— Да кто там?
— Коленька, я не могу сейчас сказать — кто они для тебя. Или кем они для тебя станут. Но ты не бойся, люди вроде хорошие.
— Какие еще люди?! — закричал я на весь коридор и руку вырвал. — Не нужен мне никто кроме мамки! Я только ее люблю!
Олелукое остановилась и строго так посмотрела.
— Коля, ты уже взрослый, тебе десять лет неделю как исполнилось, — говорит. — Поздравила тебя мама? Нет? Чего молчишь? Вот сам себе и ответь — а ты ей нужен? Она тебя любит?
Помолчала секунду.
— Так-то вот, Коленька… А ты говоришь… У тебя, может быть, новая жизнь начинается, счастье наконец-то появится.
И, видя, что я насупился, снова за руку взяла.
— Пойдём, мой хороший, хотя бы просто познакомишься, поговоришь.
Мы уже около двери ее кабинета были. Ольга Лукьяновна еще раз внимательно посмотрела на меня, оценивая, воротник рубашки поправила и постучалась тихонько. Я удивился:
— Вы чего к себе стучитесь-то? Вы же здесь, со мной стоите…
Олелукое улыбнулась даже:
— И правда… Видишь, как я волнуюсь за тебя…
Дверь открыла и меня легонько в спину подтолкнула — заходи, мол.
На фоне солнечного окна я увидел два силуэта — лиц вначале было не разглядеть: майские лучи глаза резали, слезами наполняя. Хотел поздороваться, но из-за комка в горле побоялся слова произнести, чтобы вдруг на девчачий писк не сорваться.
В угол кабинета, где большое зеркало висит, отошел. И тут себя увидел — весь как кулема какой-то: нескладный, худой, словно из разного конструктора собранный. Вдобавок лохматый — постричься давно пора. И глаза на бледном лице краснющие — наверное, на солнце насмотрелся. Ну не от слёз же…
— Вот, Коленька, знакомься, — Ольга Лукьяновна за свой стол прошла. — Это…
— Не надо, пожалуйста, — прервал ее приятный женский голос. — Мы сами…
Я от зеркала отвернулся и на женщину посмотрел. На первый взгляд она показалась вроде бы ничего, доброй, то есть, не злобной — лицо красивое, открытое, с осторожной улыбкой — видно, что волнуется. И глаза понравились — с нежностью и теплом смотрят.
Женщина встала со стула и рукой на плечо мужчины оперлась. Наверное, муж ее. Потому что похожи — я где-то читал, что если в семье все хорошо, то супруги внешнее сходство приобретают. Учительница литературы говорит, что любовь, как садовые ножницы, — все шероховатости срезает, чтобы в итоге идеальная красота получилась. Поэтому во всем мире влюбленные люди якобы друг на друга похожи и в одно лекало умещаются. По моему же мнению — все это ерунда. Вранье. Видел я этих влюбленных — ходят как дурачки, улыбаются непонятно чему, рты разявив. Мух ловят… Только этим и похожи.
Женщина вдруг ко мне подошла. Примерно в метре остановилась. Смотрит.
— Меня Еленой зовут, — говорит. — А это мой муж (ага, угадал, значит!) Михаил. Как тебя зовут — мы знаем. Мы с тобой познакомиться приехали, Коля…
И руку для пожатия протягивает. Ее ладонь оказалась мягкой и тёплой. Приятной… И запах от женщины был ненавязчивый — аромат цветочных духов переплетался с запахами чистоты и свежести. Мамка так никогда не пахла — вокруг нее всегда было облако табачного дыма. А иногда, когда в автопарке, где кондуктором работала, на ночные смены оставалась — бензином и водкой.
— Зачем? — спрашиваю.
— Что «зачем»? — не поняла Елена.
— Зачем я вам нужен? Что, других детей что ли мало? Вон, недавно двоих совсем маленьких привезли — они-то вас за настоящих родителей считать станут. А я что? Я мамку люблю. И не важно — какая она. Другой все равно на будет.
Последние слова я уже Ольге Лукьяновне сказал. И из кабинета выбежал…

Больше месяца с той встречи прошло. Елена со своим «близнецом» мужем из головы не выходили — сироте доброе слово что пальто зимой — согревает. Думалось, зря я их обидел — люди-то вроде хорошие. Да и ни при чем они, не виноваты, что у меня жизнь вот так сложилась.
Мать так и не приезжала. Закрутилась, наверное, совсем, или забыла вовсе.
Предала…

Июнь выдался прохладным и пасмурным, с частыми дождями. Послеобеденный положенный по расписанию сон я не люблю — пустая трата времени. За нами, мальчишками, и не следил особо никто — так, пройдется воспитатель, или сама Олелукое, посчитает по головам, что не убег никто, и целый час делай что душе угодно. Кто-то читает, кто-то и правда спит, а я вот в окно смотреть люблю. Сегодня решил посчитать сколько капелек дождя за три минуты на стекло падает. И всегда ли их количество одинаковое.
В четырнадцатом счете на девяносто шестой капле все и случилось…

Во двор детдома въехали две машины: одна наша — на этих «жигулях» завхоз иногда Ольгу Лукьяновну возит, другая — незнакомая белая «волжанка».
Первой из нее вышла та самая Елена…
Встала около дверцы, на окна смотрит…
Меня увидела, рукой помахала — мол, привет. Поймал себя на том, что улыбаюсь в ответ. Тоже поднял руку и ладонь к стеклу прижал.
Подумал, что сердце сейчас из груди выскочит: зачем опять приехали-то? Неужели ко мне? Или, может, кого другого выбрали?
С водительского места «Волги» муж Елены вышел — только сейчас я понял, что он на д`Артаньяна из русского кино про мушкетеров похож. И тоже меня поприветствовал. В это время Олелукое в здание зашла. Через минуту шаги в коридоре послышались. Все это время я не дышал. Ждал.
Дверь открылась…
— Не спишь, Коленька? — заведущая подошла и, как обычно делала, волосы на моей голове пригладила. Вздохнула почему-то. — Собирайся, мой хороший, приехали за тобой…
А я и сказать ничего не могу. Вдруг слезы полились. А как же мамка-то теперь? С собой же взять ее не смогу.
Ладонью влагу по щекам размазал и тут Ольга Лукьяновна меня к себе притянула, а сама в мои волосы уткнулась — слышу, тоже плачет…
— Как же ты там будешь, Коленька? — шепчет. — Если вдруг чего — ко мне приходи, я всегда помогу, выручу. Да и так просто пиши, о себе рассказывай…
Отстранилась, из кармашка кофты платок вынула — вначале мне глаза промокнула, потом себе.
— Ну все, мой хороший, пора…
Тумбочки у нас на двух человек были, так что вещей… в один пакет уместить можно: шахматы, которые мне еще в той, из старой жизни, школе подарили, книжка про подвиг одного летчика без ног, набор фломастеров, половина из которых уже кончились и так, кое-что из одежды по мелочи. В общем все в одну сумку с ремешком через плечо уместилось.
Пока вещи складывал, буквально все в спальной комнате головы от подушек подняли, на меня смотрят — кто тоже со слезами, мол, везёт, семью нашёл, а кто просто так, от тоски по своим родителям или прошлому.
Ольга Лукьяновна в дверях стояла, не торопила. Когда я на кровать присел, ко мне снова подошла, рядом устроилась, за плечи обняла, вздохнула.
— Посидим, мой хороший, на дорожку…

Пока по коридорам детдома шёл, все каким-то размытым было, исчезающим. Сразу за дверью во двор меня Елена с супругом встретили. Михаил по плечу тихонько похлопал, мол, держись, и сумку мою взял. На глазах Елены, смотрю, слезы поблескивают. Но и улыбка была — как бы подбадривала: все хорошо, переживать не нужно…
Ольга Лукьяновна к ней подошла.
— Вы уж берегите Коленьку… — говорит. — Он хороший…
Михаил в это время меня к задней дверце «Волги» подвел, вначале сумку внутрь положил.
— Ну что, братец, запрыгивай. Домой поедем…
Домой…
Через окошко увидел, как две женщины обнялись на прощание — обеим, наверное, поддержка нужна.
Елена вперед села, на меня оглянулась, посмотрела так внимательно, протяжно.
Наконец тронулись.
Назад глядеть не хотелось — боялся, что не сдержусь. И только когда выехали за территорию, я поднял голову.
И вдруг увидел ее.
Мама…
Она медленно шла от видневшейся невдалеке остановки в сторону детдома. Ко мне шла…
— Мама! Мама!!! — заорал на всю мощь. — Мамочка!!! Ну стойте! Остановите же машину!!!
Михаил нажал на тормоз и «волжанка», подавщись вперёд, встала. Открыв дверцу, я выскочил из машины в еще не успевшую осесть пыль обочины.
Мама была в пяти метрах от меня и это расстояние я преодолел за секунду.
— Мамочка! — подбежал, обнял ее, в плечо уткнулся. — Ну где же ты была так долго? Ведь чуть не опоздала же! Ещё бы немного и меня увезли…
А сам плачу, остановиться никак не могу. Мама от меня отстранилась. Молчит. И тут она увидела Елену, которая тоже из машины вышла — растерянная смотрит на нас.
Моя мама к ней подошла. Тихонько так, слышу, говорит:
— Вы, наверное, ему лучшей, чем я, матерью станете, — глаза опустила, в землю смотрит. — С вами он не пропадет… Привыкнет. А меня забудет. Ведь никчемная я, родила по случайности. Так что… ваш он теперь…
И дальше пошла, даже на меня не посмотрела.
Я было с места сорвался, за ней хотел бежать. Мама мой рев услышала, как будто только сейчас своего сына увидела.
— Уйди от меня! — закричала. — Чего привязался как пиявка? Вон, у тебя новые родители есть! А меня забудь! Слышишь? Забудь!!!

Что было дальше, я не помню. Наверное, память меня пожалела, стерла эти самые горькие в моей жизни минуты. Самые горькие слезы высушила.
Да и Елена с Михаилом помогли, поддержали через свою любовь и заботу. От всего сердца за это благодарен им. Но маму я все равно продолжаю любить. Даже после её смерти — она через год после той истории от рака умерла…
Потом, спустя многие годы, в один из моих приездов в детдом, Ольга Лукьяновна рассказала мне, что мама все те слова специально сказала, чтобы мне легче было.
Чтобы забыл ее быстрее…
Рассказала, что она больше часа у нее в кабинете сидела, плакала, никак успокоиться не могла. Затем, когда вышла, по той самой дороге, по которой меня увезли, побежала.
Догнать хотела…
Но разве догонишь её, жизнь-то?