Нотами сотканный мир

Проснувшись посреди ночи Гленн не сразу понял, где находится. Поднявшись с кровати, в темноте нащупал стакан воды и поднес ко рту. Прислушался, не разбудил ли соседскую собаку. Выдохнул. Этой ночью он кричал не так сильно, как обычно.
Протянув руку к тумбочке, включил лампу. Темнота осталась. Перегорела, подумал он.
Гленн лениво поднялся с кровати и, подойдя к шторам, отдернул их. Как ни пытался вглядываться, он не смог различить ни фонарь, горевший по ночам вблизи дома, ни занимавшийся за окном рассвет.
Вдалеке раздалось пение птиц.

О том, что его глаза скоро не смогут различить даже солнечные лучи он узнал так, как докладывают прогноз погоды в новостях. Диагноз так обыденно вспорхнул с губ доктора, что Гленн не сразу собрал несколько слов в целое название. Выдержав короткую паузу, врач спросил, есть ли у него родные и близкие, кто мог бы помочь ему с периодом адаптации? Гленн живо представил жизнь, в которой лишь стук трости по мостовой напоминает о том, что он и внешний мир еще чем-то связаны. И нет, родных и близких у него нет, ответил Гленн.
Покинув клинику, он вернулся домой лишь глубокой ночью. Добредя до кровати, Гленн упал на прохладную постель. Сон накрыл стремительно, словно волной во время бури.
Стены комнаты рухнули. Возник просторный зал. На прозрачном экране буйствовал синий океан. Порой приходилось закрывать глаза, иначе их сильно жгло соленой водой, долетавшей с экрана. Небо заволокло свинцовыми тучами. Тут и там возникающие водовороты набрасывались на одинокие суденышки и утягивали в пучину, пока последний деревянный обломок не исчезал в толще воды.
А затем все стихло. Солнечные лучи скользили по изумрудной глади, и там, где еще недавно воздух сотрясали раскаты грома, воцарил штиль. Завывания ветра сменились редким криком пролетающих чаек, высматривающих мелкую рыбешку. Острые плавники показывались над толщею воды, а затем исчезали, уходя в глубины морского дна.
Экран погас. Стало душно. Теснота сдавила пересохшее горло. Гленн пытался вырваться, отбиться от того, кто протягивал руку из темноты, пока не понял, что пальцы, сжимавшие горло мертвой хваткой — его собственные. Вскрикнув, он проснулся.

Зрение падало незаметно. Порой надежда, что произошла чудовищная ошибка, заставала его за завтраком или во время непродолжительной прогулки, в которой он стремился охватить взглядом весь мир, и в следующий миг вновь покидала его. Объекты вдали покрывались рябью. От напряжения на уставших глазах выступали слезы.
Вняв предписаниям врача, Гленн подобрал себе лакированную черную трость с серебристой рукоятью. Приятная на ощупь, она легко складывалась пополам и была крепкой у основания. Легкие постукивания по твердой поверхности вибрациями отдавались в пальцах.
Дальше он отправился за собакой-поводырем.
Гленна услужливо встретили у огороженного высоким забором приюта и проводили внутрь. Пудели, спаниели, борзые и хаски настойчиво льнули к ногам каждого, кто появлялся перед ними. А люди, в свою очередь, терялись в догадках, как одним решением можно одновременно благословить одного и обречь всех остальных.
Обслюнявленный, облаянный, искусанный, Гленн уже не отличал одного пса от другого, но тут его внимание привлек щуплый золотистый ретривер. Поджав под себя хвост, он смотрел на разыгравшуюся сцену с опущенными длинными ушами так безучастно, как дублер, знавший, что не понадобится на сцене. Протиснувшись через всех, Гленн приблизился к одинокому псу.
Ретривер осекся на лай за спиной Гленна, но протянутая рука вновь вернула его внимание. Сухие ладони скользили по длинной спутанной шерсти. Сквозь кожу отчетливо проступал тощий скелет.

Трость ожидала в прихожей, а собака на коврике у дивана, и оставалось только сделать невозможное — подготовиться к скорой слепоте. Блуждая по собственному дому с закрытыми глазами, он привыкал к тому, чтобы успешно ориентироваться в пространстве. Но успех едва ли был достигнут. Разбитая ваза и свернутый торшер немым укором смотрели на Гленна.
После безуспешных попыток совладать с новой реальностью, Гленн, садясь напротив камина, учился слепому чтению, которое давалось ему также легко как человеку плавание без скафандра в морских глубинах.
Гленн видел все хуже. Чаще объекты вдали расплывались, превращаясь в мелкую точку на чистом окне. Больших усилий стоило, сосредоточившись, различить что перед ним находится кошка, а не маленький ребенок. Ему хотелось опустить руки, сдаться, погрузиться в горькое отчаяние. Но времени оставалось все меньше, а потому он продолжал безуспешные попытки приобщиться к той жизни, что ждала его за ближайшим поворотом.

Гленн сделал глоток, протянул руку и аккуратно поставил стакан на стол.
Сейчас ему нужно было сделать то же, что и всегда: выпить воды. Он уже это сделал. Затем неспешно пройти в ванную, где он примет бодрящий душ. Намылить шампунем голову. Взять гель и, проводя руками по телу, втирать в него аромат лаванды. Смыть, вытереться досуха полотенцем. Надеть свежее белье и, смазав непослушные волосы небольшим слоем воска, уложить их расческой.
Он сделал несколько шагов вперед и споткнувшись, распластался на полу. Кто-то вскрикнул. Это же мой крик, подумал Гленн и почувствовал дыхание пса на затылке.
Дом будто стал чужим. Казалось, что изменили планировку, не оставив ничего от прежнего владельца. Помня расположение комнат и всех вещей в нем, Гленн тем не менее не сразу смог нащупать дверь, ведущую в коридор, а выйдя из комнаты, с трудом дошел до кухни. Вытягивая руки в стороны, он медленно продвигался вперед, ощупывая каждый выступ. Забыв в комнате трость, Гленн не решался вернуться обратно. Он ведь так много прошел. Оставалось всего лишь дойти до кухни.
Когда он закончил, то немного саднило пальцы ног и ныло колено. Нащупав стул, Гленн перевел дух. Необходимо было расчистить коридор, чтобы передвигаться по дому стало проще.
Гленн открыл дверь на веранду. Медленно спустился по лестнице, держась за перила. По протянутой руке разлилось солнечное тепло. Он не мог видеть, но чувствовал, как желтые лучи коснулись опущенных век. Стоило сделать несколько шагов вперед, и Гленн окажется за пределами дома, а пройдя десять метров, то и за участком. Перед ним простиралась широкая улица, сужавшаяся вниз по склону.
На следующий день он справился лучше. Маршрут комната-кухня оставался прежним, и завершив свой обход, Гленн отдыхал у пустого камина с книгой в руках. В начале это едва можно было назвать чтением. Слова путались, и различить одни буквы от других оказывалось невозможно.
Вскоре рельефная бумага быстрее скользила меж тонких пальцев. С каждым пройденным сантиметром Гленн лучше разбирался в мелких нюансах слепого чтения. Вскоре он перебирал пальцами также быстро, как еще недавно пробегал текст глазами. Начав со знакомых книг, Гленн даже испытывая трудности с целыми предложениями, не терял нити повествования.
Несколько раз в неделю его навещали из общественной службы. Женщина средних лет, как он определил по ее низкому голосу, была с ним обходительна. Она добродушно встречала отказ от всякой помощи, оставляя пакеты с продуктами в прихожей.
В один из дней, когда солнечные лучи мелькали в листве деревьев, он спустился с веранды и ощутил под ногами твердую землю. Несколько шагов увеличили расстояние между ним и домом. Он опустился на колени и прильнул руками к земле. Холодная и твердая почва впилась в сухие ладони. Пахло торфом. Стойкий запах полей, которые в детстве он возделывал с дедушкой, прорезался сквозь толщу забытых воспоминаний. И почему он до этого не замечал этот запах? Нужно будет попросить принести семян для посевов, подумал он.
Все дальше Гленн уходил от дома в сопровождении пса и лакированной трости. Когда наступили теплые вечера, то он подолгу сидел под открытым небом в мягком кресле, пока внезапная прохлада не прогоняла его обратно, в дом.

Вот уже несколько месяцев, как он осмелился покидать участок. Сначала это были небольшие прогулки в окрестностях, но теперь Гленн направлялся к городскому парку, предвкушая пьянящий запах свободы.
Ноги помнили извилистую тропу, полную мелкой щебенки. Проходя под сводом высокой арки, Гленн вспоминал чудесный сад с фонтаном, расположенный неподалеку. Журчание воды долетело до чуткого слуха. В воздухе разлился аромат цветущих клумб и скошенной травы. Выставив вперед трость, он беспрепятственно продвигался вглубь аллеи.
Порой ему казалось, что все это не более чем игра, и стоит ему раскрыть глаза, и он вновь увидит окружающее столь явно и четко, как и всегда. Но открыв их, он оставался в непроглядной тьме, окруженный собственным неприступным миром из сохраненных в памяти образов.
Пес замер. Проведя вокруг себя тростью, Гленн определил, что золотистый ретривер стоит перед одинокой скамейкой в конце городского парка. Гленн помнил это место. Раньше ему доводилось отдыхать у проточной речки, расположенной ниже берега. А если вот так замереть и прислушаться, то можно уловить слабый всплеск волн, который исходил от проплывающей стаи уток. Они частенько прибивались к песчаному берегу. Присев на деревянную скамейку, Гленн подставил лицо воскресному солнцу.
Хоть Гленн и не мог видеть, но он слышал и будто даже ощущал зеленые листья густых деревьев, раскинувшихся над ним. Их шелест плавно скользил вместе с тихими волнами.
Вслушиваясь, он замечал возрастающую глубину окружения: пение птиц, прозрачное звучание воды и ветер, покачивающий деревья. Чувствительный к переменам, он наслаждался даже самыми незначительными вещами, будь то увеличение числа уток на пруду, по исходящим от них волнам, или же появление новых птиц за окном по характерному трелю.
Отныне утро протекало размеренно. Проснувшись, он первым делом вслушивался в звуки за окном. Мерный стук ног на мостовой и удары дождевых капель по черепице крыши задавали темп, который Гленн научился безошибочно угадывать. Скоро он заметил, что они будто бы сливаются в единую симфонию, где каждому уделено свое место в оркестре. Один звук сменялся другим, возникал третий. Иногда репертуар менялся, но само звучание от этого лишь приобретало. Так, кваканье лягушек в пруду гармонировало с щебетом скворца.
Когда солнце заходило за горизонт, и сидеть на веранде, подставив лицо легкому ветру оказывалось прохладно, Гленн заваривал зеленый чай из грецких орехов и тропических фруктов. Брал книгу и, расположившись на диване, скользил по рельефным листам плотной бумаги. Проведя по страницам, от которых пахло свежей типографской краской, образы оживали на кончиках пальцев. В полуночной темноте слышался лишь шорох переворачиваемых страниц да сопение пса.
Однажды, проходя мимо захудалой церквушки в конце улицы, Гленн уловил музыку. Это был церковный орган. Он едва пробивался сквозь плотный поток автомобилей. Вслушиваясь в волны нарастающей гаммы, Гленн последовал на звук. Трость уперлась в лестницу приходской церкви, и поднявшись по высоким каменным ступеням, он оказался у массивных деревянных ворот.
Органные выступления в местной католической церкви проводились каждое воскресенье. И где, как не там, слепой мог насладиться обществом тех, кто закрывает глаза в приступе божественного озарения? То, что раньше его никак не могло волновать, теперь же потоком хлынуло в раскрывшуюся душу, впитывающую в себя ощущения как сухая губка впитывает воду. С чувством, расстановкой и глубоким почтением он погружался в нахлынувший водоворот звуков и запахов, оседающих на мочке уха и кончике носа.
Вспыхнувшие образы мгновенно закружили гостя в водовороте ощущений, а затем угасли, будто рассыпанные звезды на небе. Картины представали перед ослепшим взором, как в тех ярких снах, что снились ему и после того как он ослеп. Просыпаясь и протягивая руки к зримым явлениям, он хватал пустоту, но тотчас его ладонь разжималась и образ исчезал.

День сменялся ночью. Ночь сменялась днем. Наручные часы продолжали отмерять нескончаемый ход времени, и заострив внимание на едва уловимом движении секундной стрелки, Гленн мог разобрать шестьдесят коротких остановок на циферблате. Время то ускорялось, то замедлялось в пространстве, и неизменно растворялось в топоте ног, шелесте листьев, скрипе двери. Воскресенье сливалось с понедельником, и лишь по мурашкам на озябшей коже Гленн узнавал, что наступил вечер. Утро сопровождалось вскриком соседского петуха. Отпала необходимость в календарях, блокнотах, заполненными мелкими записями на каждый день тянущейся как жвачка жизни, пока та не утратит насыщенный вкус.
Гленн вслушивался, как медленно закипает вода в металлическом чайнике, как скворчит в сковороде фарш с мелко нарезанным луком, и ветки хрустят под ногами.
Однако удивительнее всего оказались различия в тишине. На рассвете — спокойная. Вечером же безмятежная, полная сил как и восходящая луна, теплом разливающаяся над спящим городом. А дневная тишина! Вздремнув после обеда, лениво подняться с дивана и прогуляться до парка, не встретив ни души, впитав в себя спокойствие, как в детстве, когда остаешься один в пустом доме и никто не отвлекает тебя грузом житейских забот.
На улице завывал промозглый ветер. Очередной томик отправился в стопку прочитанных книг. С того момента, как Гленн погрузился во тьму, прошло полгода. Размеренность движений выдавали в нем человека неспешного. Чем больше он свыкался с тем, что глаза его слепы, тем больше понимал, как мало ему нужно и насколько многим он обладал. Гленн проникался ощущениями, накапливая их как пчелы соты, расходуя по крупице и никогда не беря больше, чем смог в себе накопить.
Но радость от открытий ему омрачали иные звуки, что наслаивались на мелодию ветра. Человеческие голоса, перекрикивающие друг друга в порывах ссор, напоминали Гленну о том, в каком мире он живет. В мире, где за сутолокой дня не замечаешь как прекрасна жизнь вокруг. Да и как заметить распустившиеся гиацинты в летнем саду, когда не успеваешь на уходящий автобус? Как заметить опускающиеся лучи солнца в синеву речки, отразившей небо, когда единственное на что устремлен твой взор — наручные часы? И разве скажешь кому-либо — постой, вот то мгновение, живое, мимолетное?
И пока он возвращался домой после вечерней прогулки, когда шум голосов смолкал за спиной, Гленн знал, что обязательно вернется с ответом.

Он не был силен ни в живописи, а потому красками не смог бы тронуть душу, ни в поэзии, а значит и словесность оказывалась ему недоступна. Да и не верил он, что это то, что нужно. Так и бродил он по дому, ломая голову над загадкой, которую сам себе задал, пока не воскликнул в порыве озарения. Решение было прямо перед ним.
Гленн достал из ящика нож. Аккуратно наточив его, он взял деревянный брусок, некогда предназначенный для растопки печи. Он вспомнил, как еще в школьные годы любил обращаться с деревом, выстругивая из фанеры причудливые фигуры, а затем трепетно смазывать их прозрачным лаком.
Медленными движениями он провел по поверхности материала, и приступил к задумке. Гленн соскабливал дюйм за дюймом, проводя подушечкой большого пальца по обработанной поверхности. Сначала осторожно, а затем и увереннее он определял границы фигуры, отсекая лишние части деревянного бруска. Порой он откладывал нож в сторону и обеими руками «всматривался» в получающуюся скульптуру, пробуя ее на вес. Затем вновь брался за нож и резкими движениями уплотнял рисунок, пока выступавший барельеф не приобретал форму.
Трудился Гленн усердно, хоть и с частыми перерывами, а потому работа над фигурами продвигалась медленно. В школьные годы ему нередко приходилось в короткий срок изготовить поделку, но спустя столько времени без практики с теми ограничениями, что он имел, ему тяжело давалось совладать с хоть и благородной, но неподатливой материей. Нож его плохо слушался, то и дело норовя соскочить на пальцы, отчего его руки оказались испещрены мелкими порезами.
Создавал Гленн много. Это могли быть птицы и животные. Все что он мог вообразить рождалось мановением руки. А когда изделие было готово, он выставлял ее у входа на веранду. Импровизированный подиум без зрителей с каждым днем пополнялся новой моделью.
Однажды соседский мальчик случайно запустил мяч на участок Гленна. Осторожно подойдя к веранде, ребенок не поверил своим глазам.
Покручивая в детских ладошках миниатюрного воробушка, гость протягивал фигурку к небу, будто птица могла вспорхнуть и улететь. Гленн появился в дверях. Мальчик смущенно поприветствовал его и затих. Постояв в нерешительности, Гленн подобрал оброненную фигурку, и протянул ее перед собой. Тепло маленьких пальцев коснулось грубых рук. Гленн услышал, как топот ножек удаляется от участка.
На следующий день они вновь встретились. Протянув вперед руку, Гленн почувствовал, что ему передают нечто тяжелое. Это были несколько деревянных брусьев.

Близилась осень. Опавшие листья хрустели под кожаными ботинками. Сбивался ритм трости, путавшейся в листопаде. Не было слышно птиц. Все чаще Гленн надевал теплое пальто вместо легкой куртки и больше времени проводил в уютных стенах дома. Пол у камина был выстлан деревянными поделками, но ни одна из них ему не нравилась. Веранда пустовала.
Наступил сентябрь. Поздним прохладным вечером ясное небо заволокло плотными тучами, о которых Гленн мог только догадываться.
Запах дождя пропитал густой воздух. Протянув вперед руку, Гленн почувствовал, как маленькие капельки впились в раскрытую ладонь.
Дождь усилился из проливного и мелкого до неумолимого ливня, хлеставшего кроны деревьев. Звонкий гул мириада ударов рассыпался по черепице крыши. Несколько капель ветром донесло до веранды. Смахнув их с лица, он продолжил работать.
Если бы слепой мог вглядеться небо, то он ужаснулся бы при виде набухшего от дождевых капель облака, погрузившего светлый день во тьму. Ужаснулся, как и тысячи глаз, устремленных в зияющую пропасть над головой. С юга стремительно надвигался шторм.
Мурашки проступили на коже вместе с порывом ветра. Дверь на веранду резко захлопнулась. Водосточная труба безумствовала, сотрясаясь под напором дождя. Раздался раскат грома. От внезапного удара сверху Гленн выронил статуэтку. Выскользнув из рук, она покатилась по мокрому дощатому полу. В воздухе резко запахло озоном, а затем совсем рядом прогремел оглушительный взрыв. Обхватив себя руками, Гленн простонал. Страх сковал все тело. На лбу выступила испарина. Казалось, что мир вот-вот разорвет на части хлынувшим дождем. Оставив безуспешные попытки отыскать утерянную фигурку, он продолжал ничком лежать на холодном полу в ожидании следующего удара, шепотом умоляя дать ему еще один шанс.
Страх проникал все глубже, в самые сокровенные уголки души. Подкрадывался ближе, вторя нарастающим раскатам грома. Гленн ощущал дыхание смерти у себя на затылке. Он хотел повернуться, раскрыть глаза, чтобы встретиться с неизвестностью, таящейся в темноте. Но вместо этого Гленн лишь протянул вперед ладони, сложив их в иступленной молитве. Гул молний сотрясал закрытые окна.
Казалось, что сама земля дрожит, и эта дрожь расходилась по хлипкому полу. Гленн улавливал ее каждым сантиметром тела, спрятав голову между ног, будто так мог защититься от настигшей катастрофы.
С очередным раскатом грома он плотнее закрыл глаза. Ему стало страшно от мысли, что он прозреет в тот самый миг, когда окажется на пороге смерти.
Внезапно все стихло. Где-то в доме протяжно завыл пес.
Гленн поднялся. Сел в кресло. Выдохнув, разжал побелевшие кулаки. Отыскал брусок дерева. Покрутил в руках холодный нож. Пальцы слегка пощипывало от прикосновения к металлической поверхности. Запрокинув голову назад, Гленн открыл глаза и устремил их сквозь потолок, в самую синеву прозрачного как озеро неба.
Образ медленно возникал, проступая через сомкнутые веки.
Это не был ни зверек, которых обычно выстругивал Гленн на потеху детям, ни фигура, легко различимая любому глазу, кроме его собственного. Образ этот вспыхивал в нем, пока не поглотил все остальные. Пока не выжег без остатка лихорадочные мысли, мечущиеся как испуганный бык на корриде.
Образ ткался из мыслей, которые никто не осмелится произнести, а уж тем более запечатлеть. Картина оживала. Впитав все страхи и волнения, буйство разгоряченного ума, она рвалась за пределы сознания.Чем дольше Гленн вглядывался в возникающий образ, тем отчетливее он проступал. Образ ширился, становился глубже, врезался острыми краями в раскрытую ладонь.
События ночи проступали на деревянном бруске для того, чтобы повергнуть в ужас любого, кто осмелится взглянуть на него и не отведет взгляд, когда сердце екнет в груди. Страх стал по-настоящему осязаем. Пальцы свело от высокого напряжения, но остановиться было невозможно. Гленн продвигался к необъятному, прокладывая путь там, где не ступал человеческий дух.
Получающаяся фигура мало на что была похожа. Проще было сказать, на что она точно не была похожа. Это не яркий рассвет ранним утром, когда день предвещает беззаботное лето. Это и не дуновение ветра на майских полях. Ни причудливый зверек, ни человек, ничто из ныне известного или когда-либо существующего, что проступало меж пальцев искусного мастера, невидящим взором выстругивающего глубокой ночью. Порой Гленн решал бросить работу, но страх перед тем, что он уже успел создать гнал вперед.
Наконец, уставшими руками он обхватил получившуюся фигуру. Выстругивая ее по частям, он не мог сложить мозаику из отдельных фрагментов. И только сейчас, подавив приступ тошноты, Гленн собрался с духом. Он представил как бросит в огонь фигуру и языки пламени заиграют на темном дубе.
Но вместо воплощенного ужаса перед ним оказалось нечто совершенно иное. В горле пересохло. Онемевшими пальцами осторожно проводя по дереву, выхватывая с поверхности выструганный образ, Гленн растерялся. Перед ним, вместо уродливого и недостойного взора убожества находилась сама гармония, заключенная в утонченную форму. Как могло выйти, что в отдельности резкое, будто острый нож, холодное, словно могильный камень и пронзительное, как скрежет металла по стеклу, в сложении дало такой результат? Гленн оказался глубоко потрясен. Острые линии, которые он выстругивал с такой силой, превратились в полукруглые очертания, проступающие как легкая шаль, и вся фигура из громоздкой глыбы с бесформенными частями явила собой поражавшую воображение грацию настоящей жизни.
Ужас уходящей ночи вырвался из цепких пальцев. Потеряв всю пестроту, и поблекнув, он заиграл красками наступающего рассвета.
Гленн отворил дверь веранды. Постоял, впитывая свежесть дождя, и снова раскрыл глаза. В белесой пелене зрачков отразился слабый солнечный луч. Утро еще никогда не было таким безмятежным.