УХА ИЗ ПЕТУХА

— Ты, Сашка, совсем глупый человек! – сердится Иван Никитович.
Я не возражаю: бесполезно. Сейчас он плеснёт ещё в стакан, выпьет, хмыкнет, будет долго-долго помаленьку закусывать и молчать. Но дёргать его не надо, а то разговор заклинит намертво. Такая уж у него манера: ронять по две-три фразы в полчаса. Но ожидание того стоит.
Никитович – пенсионер. Сейчас говорят: «Бывший работник полиции».
— Какой, на хрен, полиции?! – возмущается всегда Иван Никитович. – Разве в названии суть?!!! Я милиционер, и точка!!!
Да, Никитович – профессионал, человек старой закалки, честный до патологии. Но себя таковым не величает; он уверен, что честными должны быть все, это просто нормально, и ничего более.
Он совсем одинок, и я не спрашиваю, почему. Всё равно не ответит, а захочет – сам расскажет. Я уверен, что он однажды откроется мне.
Я его сосед, причём не очень давний. Пять лет назад переехал я в эту квартиру, доставшуюся мне от бабушки, царство ей небесное. Живу пока один, поскольку молод и свободолюбив. Работаю на «скорой помощи» и считаю, что делаю хорошее и нужное дело. В общем, обыкновенный я, и тем приятнее, что такой удивительный человек, как Никитович, принял меня в друзья. А, может, это просто потому, что я ему в сыновья гожусь (или, скорее, уже во внуки…)?
Просто так совпало, что наша бригада его спасла. Я не знал, что он мой сосед, я тогда только-только переехал, чем очень огорчил своих прекрасных родителей.
— Саша, ну что ты там один будешь куковать?! – восклицала мама. – Пусть квартира постоит; даст Бог – женишься, вот и переедешь. А сейчас-то зачем?!
Но я был решителен. Любую мою подружку мама сразу пыталась определить в невесты, а меня это раздражало. Вот на свободе – я сам разберусь в своей личной жизни. Конечно, маму с отцом можно понять: мне ведь за тридцать.
… Так вот, как мы Никитовича спасли: дело шло уже к окончанию дежурства, и наша бригада мирно и тихо ехала сдавать смену. Время близилось к ночи, город почти опустел. И вдруг, когда мы проезжали мимо автобусной остановки, я заприметил человека, лежащего просто на асфальте, под столбом с автобусным расписанием.
— Пьяный! – решительно отрубил Юрка. Он в тот день с утра был не в духе, а тут ещё – этот…
— Нет! – я почему-то почувствовал, что человек на остановке никак не может быть алкашом, мирно почившим там, где приспичило.
Я потребовал остановиться и выскочил к лежавшему. Бегло осмотрел: нет, он точно не пьян. Плохо человеку!
Дальше я уже не сомневался, а заставил наших шевелиться, и через десять минут больной был доставлен в приёмный покой больницы. Выяснилось, что у мужчины случился инфаркт, и если б не мы…
Короче, выкарабкался мужик. Вот он и оказался моим соседом. Я очень удивился, когда выяснил его адрес: мы жили на одной лестничной площадке!.. Быстро узналось, что он живёт совсем один, вот я и стал его опекать. Сначала – в больнице, а потом – и дома. И мы подружились.
Я всегда могу зайти к Никитовичу просто так, как к себе домой. Он даже ключ мне доверил. Я прихожу часто, хотя Никитович давно уже оправился и отлично обходится сам. Но иногда всё-таки просит о какой-то мелочи, и я исполняю.
Но хожу я сюда, в общем, не для этого, а чтобы послушать его ещё и ещё раз.
Он не прочь выпить, и я всегда поддержу его парой стопок (больше – не люблю, да и Никитович никогда не напивается). Но расстояние между рюмками у него немалое, поэтому каких-то сто граммов он цедит целый вечер. И я заметил, что практически и не пьянеет, только становится разговорчивее.
Я редко задаю ему вопросы. Я слушаю…

* * *

— Ты, Сашка, глупый! – именно с этого всегда начинаются откровения Никитовича. – Да, глупый, молодой. Жизни толком не видел и не знаешь. Не дай Бог тебе, милый, хлебнуть того, что мне довелось! За то мы, Сашок, и воевали когда-то, себя не жалели, чтобы вы, будущие, не узнали НИЧЕГО.
… А я, сынок, был артиллеристом на той войне. Понимаешь, в чём фокус? Артиллерист – он есть по сути стрелок, куда лупит – знать не знает, хоть и бог войны. Бьёт по наводке, и все дела. Вот так и получилось, что отвоевал я четыре года, а до дня Победы ни одного фашиста лично – ну чтоб глаза в глаза! – не убил. А что там наши снаряды вытворяли – так это вроде как их дело. Я жил на войне и выполнял свою работу, хотел дожить до конца войны, и это всё.
И дожил!!! Наступил тот день святой, праздник великий, когда можно было сказать: всё!!! Выстояли, выдюжили, чёрт бы вас всех побрал! А я ещё и цел-целёхонек остался, ни одного ранения. Может, заговорённый был, кто ж его знает?.. Я тогда в такие дела не верил, а как прошёл через ад и невредим оказался – так и призадумался, а не спасла ли меня молитва бабкина?.. Я ведь сирота. Только и оставалось у меня родни, что бабушка. Она больная совсем была, когда война началась, и меня с фронта уже не дождалась. Проводила – и через полгода померла. Но ведь это она благословила меня, прощаясь… Заставила крестик надеть. Я с тех пор его и не снимал, но и не показывал никому. Сам понимаешь, какое время было…
Так вот, Сашок, встретили мы Победу нашу на дальних подступах к самому Берлину, в маленьком немецком городке. Городишко – почти посёлок, а аккуратный, что игрушка, хоть и война. Этого у немцев не отнять, факт.
И, понимаешь, надо ж отметить такой день, а как же?! Кругом – весна, красотища, зелень так и прёт! Вроде сама земля празднует! Вот и уселись мы вчетвером на хорошей полянке, выпили на радостях. Сидим, мечтаем, какая жизнь у нас теперь впереди, как развернёмся в полную силу, как воротим всё, что война проклятая отняла! Помянули, конечно, и тех, кто не дожил… Помолчали.
И тут (хочешь – верь, хочешь – нет!), откуда ни возьмись, бегут на нас немцы с автоматами!.. Я только и успел подумать, что они – пацаны совсем, лет по шестнадцать… Но в военной форме: гитлерюгенды, наверное. Сопляки фашистские. Дурачки, конечно, фанатики; но ведь с оружием!!! Бегут, орут что-то; лаются, видать. Мы моментом поняли, что нам – крышка. Вот тебе и день Победы!..
Бросились мы врассыпную кто куда, давай бог ноги! Да куда денешься, открытое же место!!! А немчура вовсю лупит… Положили они всех моих товарищей, земля им пухом. А я споткнулся и упал. И тут же сообразил мёртвым прикинуться. Так и спасся, сынок… Они-то проверять не стали, постреляли ещё маленько в воздух, поорали да и убрались.
Понимаешь, Сашок, ведь у меня оружие было, и у друзей моих – тоже, да вот никто не сообразил его применить!!! Я же тебе объяснил, что мы – артиллеристы, и никогда в людей не стреляли! А когда я уже вроде как убитый лежал и мог исподтишка пальнуть, прикончить хоть одного выродка, я не стал… Очень мне жить захотелось, как никогда раньше! Ведь победа пришла, победа!..
А после того дня случилось таки мне одного фашиста укокошить. Злой я стал, ох какой злой, когда моих однополчан, таких молодых, да в такой день – эти твари убили!..
… Немцы тогда толпами в плен сдавались, и вот через два дня, когда я увидел такого же юнца среди пленных, затрясло меня, не совладал я с нервишками… Пульнул я в него от всей души, уложил на месте. Истерика у меня была, помню. Командир еле меня спас, ведь это уже вроде как убийство, война-то кончилась…Да я сам себя простить до сих пор не могу, сам! Ох и страшное это дело, Сашка, — убить человека!.. Вот такая уха из петуха, сынок…

* * *

«Уха из петуха» — это любимое присловье моего соседа. И ещё он любит говорить «Алягер ком алягер»; Дескать, на войне как на войне…
— Ох, Сашок, я и сейчас, если бы здоровье позволило, работал бы. Ведь что творится, что творится, а?! Такое деется, что мату не хватает!!!
(Но это он – к слову. Я лично не слышал, чтобы Никитович матерился. И в других он этого не терпит: однажды так на меня цыкнул, что я чуть от стыда не сгорел. Вот тебе и мент!)
…-Да, Сашок! Работал бы, клянусь!!! Ведь что получается, а?! – теперь называют нашего брата «мусорами», а ведь и за дело! Народ зря не скажет…Ведут себя сейчас некоторые коллеги мои, как последние гады. Ну, ты-то грамотный, телек смотришь, газеты читаешь; сам видишь, что творится… Разве раньше милиционер продавался?! Откуда это пошло, с какого поганого случая? Часто я об этом думаю, душа болит. Обидно! Ведь нынче в отделение милиции просто так, с улицы, и не зайдёшь! Сидит при входе дежурный и никого не пускает, чтоб не беспокоили!!! Это – в милицию-то?! Я как-то раз зашёл на старое место работы, надо было взять одну справку для ЖЭКа (нам когда-то давались льготы по квартплате). Так еле-еле прошёл в родное отделение, чуть не драться надо было! И это – я, отличник этой самой милиции, заслуженный человек!!! А если обычный трудящийся сунется, так его что же, взашей?! А люди ведь в милицию не просто так ходят!.. Не от радости.
Помню, наорал я тогда на дежурного, каюсь. Молодняк-то ни при чём; сказано не пускать – вот он и старается. Рыба с головы гниёт! Вот где надо начинать порядки наводить, дорогие начальники-министры-президенты, вот где!!! В милиции!
(Ну всё, если Никитович перешёл на министров-президентов, надо переждать. Это как больной мозоль. А ведь прав старик, что и говорить! Зато когда выкричится – расскажет что-нибудь такое, от чего я обомлею.)
Да, вот оно:
— Вот скажи мне, Сашок, а как же быть с теми, кто погиб на посту, а?!!! Они разве МУСОРА?? Да им – каждому! – надо памятники золотые ставить! И чтоб цветы туда охапками несли, зимой и летом!.. Да!!! Работала у нас Валентина Красикова, Валечка. Инспектор ИДН. Знаешь, что это такое? Верно, верно: с детьми возилась. Ну, с такими, которые проблемные. В общем-то, и жалко их было, пацанов этих. Это ж в основном – мальчишки; девчонки – реже, что ни говори. У каждого такого подростка – с малолетства что-то не так. Всё же от семьи идёт! Хотя, если честно, то бывает, что и в хорошем с виду семействе – такие скелеты в шкафу, что только руками разведёшь! А дети – они ведь чуткие, сразу перенимают. Так иногда уже поздно что-то исправлять, прозевали. Как говорится, сразу тюремные жильцы растут…
… А Валентина Степановна особый подход к таким имела. Добрая потому что была, очень добрая. Да такая из себя вся хорошая, ладная, молодая. Глаз радовала всем нам. Но ничего такого, ни-ни! Не думай! Любила она мужа своего, все завидовали. Да и он её любил без памяти. Товарищ мой хороший, тоже милиционер, Пашка Красиков, — вот кто муж-то её был. Ни один год мы с ним плечо к плечу отпахали, ни один пуд соли вместе съели… И сынишка у них рос, Вовка. Боевой мальчишка, весь в отца!
И вот, Сашок, прихожу я как-то на вечернее дежурство в отделение, а там все гудят: «Валечку Красикову убили!»
Что?! Как?!!! Да вот, говорят, убили прямо на рабочем месте, белым летним днём. Я не мог поверить, кинулся туда (детская комната была не в нашем здании, но недалеко), и то, что я увидел, — помирать буду, а не забуду… Там уже наши начали осматривать место, труповозка приехала, но тело пока не забрали. Это бабка-дворничиха Валю нашла, случайно. Она и позвонила.
А увидел я, сынок, что Валечка искромсана так, что… Не надо тебе этих подробностей, не надо. Ты не барышня, к тому же – доктор, в обморок не грохнешься; но это мне самому невмоготу выговорить…
Раскрутили это дело быстро: просто глянули в книге посещений на рабочем столе, кто последний приходил. Эдик Дубов был. Валечка с ним нянчилась, носилась как дурень с писаной торбой. А от него стоном стонали и соседи, и школа, и весь район. Такой мерзавец рос! Взяли его в тот же день, все улики налицо. Отпечатков – море, и нож при нём. Да он и не отпирался.
Зачем убил? – рассказал, что хотел участкового грохнуть, Семененко Ивана Андреевича. Тот, оказывается, раздражал Эдика… А надо тебе сказать, что Семененко – был работник что надо, участковый настоящий. Всё в своём районе знал, всех насквозь видел. В Эдькину семейку захаживал часто, ведь родители Дубова – фрукты ещё те были, алкаши и скандалисты. И вот, значит, наметил Эдька рассчитаться с надоедливым ментом. Вот втемяшилось ему в дурную башку – и решил не откладывать. И вот – нож в карман, и пошёл на дело! А Ивана Андреевича на месте не оказалось; видать, на участке как раз был. Дубов ждал-ждал, да и надоело. Уходить надо. А убить хочется, сил нет! Это он так объяснил, представляешь?!.. Ну и решил, зверёныш: если Семененко в отлучке, то Красикова – точно на месте. А разница невелика; все они, дескать, менты поганые.
Вот и припёрся Дубов к Валечке. А та – обрадовалась. Сам ведь пришёл, без вызова. Так в книге своей и записала: «Эдуард Дубов, в 15.40 пришёл добровольно на беседу».
И этот Эдуард, скот, её, беззащитную, навстречу ему улыбавшуюся, зарезал… Сорок семь ножевых ранений, Сашок… Сорок семь!!! Свиней милосерднее колют… Хорошо хоть, что она сразу померла, бедняга. Так он её и мёртвую всё ещё кромсал!!! Насытился, успокоился; отдышался, руки вытер об занавеску… И пошёл домой, как ни в чём не бывало.
Брали мы его вчетвером: я и трое молодых сотрудников. Брали прямо на дому, он дался легко. Видно, уже начал соображать, сволочь, что лучше не усугублять… Посадили мы его в машину, везём. И вдруг один из наших говорит:
— Товарищ капитан! А давайте мы его при попытке к бегству застрелим!!! Не должен этот гад жить!!!
Другие – тоже закивали. Правильно, мол.
— Ну что ж, — говорю. — Верно предлагаете, хлопцы. Только кто из вас возьмётся, а?
Храбриться начали:
— Если Вы сами, товарищ капитан, отомстить не хотите, то мы сделаем!!!
Что ж, ладно. Скомандовал я ехать на пустырь. Прибыли. Вышли и Эдьку вытолкнули. Тот – белый весь, плачет-просится, соплями исходит. Обделался даже, щенок. Слышал он ведь разговор наш, чего там.
Руки у Эдьки в наручниках. Поставили его на колени.
— Ну давайте, — говорю. – Исполняйте свой приговор!
И что ты думаешь, Сашок? Не смогли они. Да ведь я так и знал, что не смогут. Проучить их хотел, сосунков, чтобы такими словами впредь не разбрасывались.
Вот они походили кругами вокруг Дубова, который всё подвывал да икал от ужаса. Ни один не смог выстрелить!!!
_ Вот, — сказал я. – Поняли, дураки? А вы думали, что это легко – человека убить?! Легко?!!! А ну, марш в машину, и чтобы навек запомнили и внукам рассказали, как это страшно!!!
Так молча до отделения и доехали, сдали Дубова кому следует.
… Я не простил его, Сашка, хоть он, наверное, давно уже вышел. Ему тогда, по малолетству, не так много и дали. А, впрочем, я думаю, что он потом ещё загремел за что-нибудь. Такие никогда не останавливаются.
Поделом ему, в тюрьме Дубову самое место…. А Пашка Красиков, когда Валечку свою похоронил, сначала умом тронулся, а потом и руки на себя наложил… Сына их, Вовку, сестра Валечкина к себе забрала, куда-то аж в Белоруссию.
… Так давай помянём, сынок, семью милиционеров Красиковых, погибших при исполнении!.. Наливай…

* * *

… — А будни, Сашок, рутинные были. Много писанины глупой, зла не хватало! Вот смотри: спустили сверху приказ, чтобы к концу дежурства представлять начальству «План на завтра». Ну не дурость, скажешь?! Как же я могу знать, что завтра случится, а?! Ведь это же милиция, а не фабрика. И что мне писать в таком плане? Дескать, в 10.00 – взятие грабителя, а в 12.00 – задержание дебошира?!!! Помучились мы с этими планами с полгода, да и плюнули. Потом это, конечно, отменили, докумекали. Но ведь сколько времени драгоценного похерили, сколько усилий зря потратили! Ох и ненавижу я бумаготворчество, до тошноты!
(Тут я солидарен с Никитовичем. Вот если бы и в моей работе сократили бумажки, то не один бы я возликовал…)
-… И вот однажды, представляешь, сижу я за рабочим столом, мирно пишу этот бред собачий – план на завтра! – а тут заходит женщина, такая вся себя шире; подходит ко мне. Вроде спросить что-то хочет. Я поднимаюсь, а она мне ка-а-ак залепит пощёчину!!! Да от души так приложилась, у меня даже звёзды перед глазами закружились! Опешил я, конечно, не знаю, что и делать…Такая вот уха из петуха!.. Развернуться и врезать в ответ – и в голову не пришло. Обалдел просто, и всё. А она ещё выругалась грязно да и пошла себе. Я догнал, конечно, тряхнул за плечи: «Ты что, стерва?!»
А оказалось просто: зло сорвала. Не понравилось ей, как ответили в другом кабинете. Но там драться не стала, а вышла – закипела! Ну и зашла ко мне. И чем она лучше Дубова, скажи? Тому ведь тоже всё равно было, на ком отъехать…
И это – не единожды было, когда мне мстили именно за то, что я форму ношу.
Да вот ещё случай, сам гляди: поймал наш сотрудник карманника с поличным, поместил в отделении пока. Знаешь, есть такая комната с решёткой?
И опять же, в моё дежурство, подзывает меня этот воришка. Вроде как ему сказать мне что-то надо. Я подошёл, а он мне в лицо – взял и плюнул!!! Та-а-к!.. Я обтёрся, потом спокойненько решётку отпер, мужичонку этого за шкирку сгрёб и отвёл в туалет. Зачем, спросишь? А сам не можешь догадаться? Я ж не ангел, я живой человек. Тем более, когда ни за что тебе в рожу харкают!..
Врезал я ему, конечно. Всего один разок, не более. Но удар получился знатный: отлетел мой обидчик сначала к одной стене, потом – по инерции – к другой, а потом ещё и башкой унитаз разбил.
Начальник мой потом шибко ругался. Ну как почему? – унитаз было жалко. Попробуй в те времена новый вытребовать!

* * *

— Знаешь, Сашка, я всегда хотел дожить до того дня, когда отменят смертную казнь. Да ты не удивляйся, ты слушай! Мне не преступника жалко, пойми. Может, с ним только так и надо. Сам знаешь, какие нелюди бывают… А жаль мне того, кто приговор смертный подписывает, и того, кто его потом исполняет. Как им с этим жить, ты не задумывался, а?..
Вот если бы какая-то другая сила (ну, Божья или высшая, не знаю, как сказать) вовремя мстила за всё, чтобы громом на месте поражала!
Вот расскажу тебе случай один жуткий: девочка десяти лет шла из музыкальной школы домой, да не дошла… Заманил её один маньяк на чердак, и там четыре часа насиловал… Четыре!!! Спасибо ещё, что живую выпустил…
Пришла она домой (а её уж обыскались, сам понимаешь!) – и вроде как разумом тронутая, не говорит ничего. Даже не плачет. Вот это и есть хуже всего. И добиться от неё ничего не могут. Тогда я за неё принялся, велел всем выйти, и потихоньку, спокойно начал не то что спрашивать, а за неё рассказывать… Понял ведь всё, чего там. И все поняли, просто боялись думать. Она помаленьку кивает, что, мол, правильно угадываю. Вот так и раскрутили. И насильника того взяли. Он, оказывается, приёмщиком стеклотары в соседнем магазине работал.
А у девчонки что-то с головой долго было, я потом узнавал. До сих пор она у меня перед глазами стоит, девочка со скрипкой…
… Я, сынок, самые суровые законы применял бы всегда к тем, кто детей обижает. Особенно против насильников. Ему же, сволочи, именно ребёнка подавай!!! Вон сколько проституток развелось, только свистни! — так нет же, ему надо над дитём поизмываться! Или над девушкой хорошей, которую не купишь.
Помню я, как вызвали нас на убийство. В подвале нашли девушку мёртвую, её колготками задушили… Экспертиза потом показала, что её несколько суток били и насиловали немилосердно. А ведь я её знал, представляешь?! – дочка моих хороших знакомых, Леночка. Девчонка – чистое золото, красавица и умница. Как она пошла в этот подвал проклятый, как?! Ведь не глупая была и осторожная. Остаётся одно: затащили силой.
А, впрочем, могли и обмануть, наплести небылиц. Ленка-то ведь очень добрая была, всё рвалась людям помогать.
Спрашиваешь, нашли убийцу или нет? Нет, Сашок, не всегда этих гадов находят. Это только в кино – всё как по нотам. А в жизни!.. Кстати, терпеть не могу нынешние фильмы про милицию! – если и начнётся правдоподобно, то потом – обязательно чепухи нагородят, смотреть противно. Обидно, что настоящую правду никто не снимает: или сказочки про повальный героизм или хиханьки-хаханьки какие-нибудь. Ну, или кровищи без меры.
А вот сняли бы кино про то, как два моих товарища погибли! За просто так, можно сказать… А ведь какие мужики были, огонь и воду прошли, таких бывалых брали, — куда тебе! И вдруг, понимаешь, они подростков застукали за выпивкой, тоже в подвале. Ну, коллеги мои и расслабились, ведь видели перед собой детей, лет по четырнадцать. Повернулись к ним спиной. А этого нельзя, никогда нельзя, запомни!!! Вот и получили от «детишек» удары ножами в спину, и оба – насмерть… Они, умнейшие люди, только на секундочку забыли про осторожность. А расплатились жизнью!..

…Я, молодой врач, прихожу сюда часто. Я знаю, что никогда не оставлю без помощи моего соседа. Он стал для меня дорогим человеком. Дорогим не по крови, а по душе.
Я прихожу слушать и учиться. Я пока глупый, очень глупый; я хочу стать умнее и лучше. Прихожу – и буду приходить всегда.