Остановка на перевале.

Шейл бросил ее, когда очередной раз, поднимаясь в горы, она достала нож, и улыбаясь сказала ему:

— А что, если я перережу трос? -и тоненьким детским голосочком, как в фильмах ужасов потянула «и полетит он как птица над волнующими берегами и утесами, и будет вся земля слышать его последнюю песню»…

От удовольствия она прикрыла глаза, и ветер заиграл ее шелковыми ресницами, черные короткие волосы разлетались вокруг, Элис стала похожа на черную ворону, парившую рискованно близко к горному склону.

— Ты полетишь, шурша крыльями. Воздух шершаво трогает твои розовые когти. Гора ждет, пока ты ударишься с потоком воздушным. Коричнево-черные скалы покроются рыжими радугами….

Она висела на тросе с закрытыми глазами, в одной руке держала раскладной нож, красивые красные губы продолжали петь песню смерти…

Шейл не ожидал, что окажется в этом смертельном-трио, подвешенным на веревке. Их бурный роман выглядел вполне нормальным, Элис учила его лазить по отвесным склонам, вечерами они танцевали голыми на берегу моря, варили и пили глинтвейн с гвоздикой и апельсинами из сладкого красного мексиканского вина, Шейл рассказывал о своих беседах и учителях и утро начиналось с объятий.

Вспоминать о прошлом и анализировать не было времени, поэтому Шейл очень тихо, не выпуская ни одного выдоха, так чтобы его тепло не донеслось до Элис, начал спускаться по веревке вниз. Они еще не очень высоко забрались, вверх было подняться более логично, но навыки скалолазания у девушки были куда лучше его и он понимал что она его догонит, да и путь вниз был ближе. Он потихоньку ослабил крепление и тихонечко, так чтобы веревка не издавала предательский свист начала двигаться вниз. До земли оставалось немного, метров 11-12, и Элис открыла глаза, она не ожидала что Шейл будет бежать, она думала, что он, как и все птицы, которых она убивала, не сможет устоять перед ее детским голосом и огромными глазами, которые как кобра зомбировали всех вокруг, не давая возможности им даже сдвинуться с места. В этот раз она прогадала, поскольку у Шейла в сердце уже обитала гипнотизирующая кобра – и это была Кристина.

— Ты полетишь как птица. Красные камни приближаются и глаза закатываются как солнце. Реки наполняются кровью. Мертвые птицы летают в морских глубинах. Она резко размахнулась очень острым ножем и сделала несколько ударов по веревке, плетения веревки начали расплетаться, и под весом тела Шейла веревка треснула. Расстояние до земли сократилось до 6 метров, и когда веревка окончательно разоралась, падение было не смертельным.

Шейл бежал по кружащей вихрями тропинке, запихивая в свой рюкзак вещи, которые успел схватить возле их домика. Адриналин стучал возле кадыка и ноги бежали быстрее чем, он когда-либо предполагал. Элис каждое утро продолжала убивать птиц и разбрасывать их куски по прибрежной полосе, потягивая свои странные лиричные песни.

Шейл вдруг осознал, что все женщины, которых он любит, хотят обрезать ему крылья, и что единственная женщина, кто подарила ему жизнь – это его мама. Ему стало грустно оттого, что он всю жизнь бежит от ее любви, в детстве стеснялся ее объятий и когда она целовала ему волосы, в подростковом возрасте раздражали ее поучительства, и еще у Кристины были такие же веснушки, как у мамы, и это тоже сильно раздражало.

— Я кажется люблю тебя, и это навсегда. Ничто, даже мое бегство, не спасает меня от любви к тебе, мама. Я должен научиться быть счастливым без тебя, такая жестокость – это мой выбор, который я заставил себя сделать, ибо ничто не может затмить мою бесконечную любовь и привязанность к тебе. И я не знаю, взаимно ли это…

Мария Мартин-Leveuf любила сына той безумной материнской любовью, которая неустанно подталкивает женщину рисковать, отдавать и служить ради детей, любовью, наделяющей огромнейшей силой и превращающей в слабейшее «конечно», и невозможность устоять перед детскими улыбками, маленькими пухлыми ручками и тыкающимся лбом о ее живот и грудь. Она мечтала о дочке и о нежности, которой ей так не хватало от ее мужа, но судьба распорядилась иначе и у нее родился сын Шейл, и она вдруг раскрыла в себе всю ту нежность, которую неумолимо выпрашивала все эти годы до познания своего материнства. Она просто купалась вся в своей нежности, и более косность мужа не приводила ее в столь неистовые недовольства, ибо теперь она сама была источником нежности и дарила ее всем вокруг. О если бы только, Шейл знал, как сильно она за ним скучала, она всегда знала, что это взаимно…
…
С сыновьями под час очень сложно, ни одна мать не хочет делить их с новыми женщинами, ни одна мать не хочет верить, что есть на земле те, кто могут сделать ее сына по-настоящему счастливым, и она тоже не верила. Пока Шейл был в монастыре, она рассказывала соседкам, что все это из-за того, что вокруг просто нет достойных ее сына женщин, которые подарят ему любовь, как у Бога, и именно поэтому ее мальчику пришлой уйти в горы. Она не знала, что возле Шейла была именно такая женщина, которую он любил настолько, что испугался. Он ощутил, что может сгореть заживо, если эта любовь будет продолжать так ярко обжигать его изнутри. Он все еще любил ту, которая была мертва. Ее звали Кристина.

— Настоятель, моя любовь, наверное, очень странная… Ее нет уже 2 месяца, а я засыпаю и просыпаюсь с ней, я вижу ее улыбку, чайные чашки пахнут ее кожей, а сердце заполняет ее искрящийся смех. Наверное, это грех? Любить мертвую женщину…

— Это совсем не глупо. Разве можно назвать глупостью, что мы продолжаем любить родителей даже после их ухода? Разве можно назвать глупым человека, который продолжает молится за своих умерших детей? В пространстве нет разделений на мир «присутствующих» и мир «ушедших», все продолжает быть всегда и бесконечно.

— Возможно, если я смогу полюбить другую женщину, тогда я забуду Кристину? Я понимаю, что все это было глупо, все, все что было в моей истории с ней было глупо, любить безответно, ждать безответно, отдать ее без слов другому, отпустить без слез, и продолжать любить, когда ее уже нет. Я полный дурак! Как так можно! Но я люблю ее, я не представляю себе жизнь без нее, это невыносимо думать, что все забирали ее у меня, и даже Смерть стала в этот список.

Настоятель посмотрел в окно, за легкой фалдой ткани пробивалось солнышко, оно было таким теплым, что душа настоятеля улыбнулась в ответ этому дню. Ему было искренне жаль Шейла, но это был его путь, и настоятель верил, что у Шейла достаточно сил его пройти.

— Я уже знаю, каким будет твое сегодняшнее задание. Вот, возьми лист бумаги и карандаш, запиши все, что ты сегодня увидишь. Посмотри, вон там под изогнутым деревом лежит плоский камень, это будет твой кабинет для сочинительства на сегодня. Помни, что слова не должны повторяться.

— Просто сидеть и писать? А если мне не хватит бумаги?

— Тогда я принесу тебе еще листов.

Шейл подошел к камню. Камень был красивый, гладкий и очень внушающих размеров. «Интересно, кто его сюда и как дотащил» промелькнуло в голове. Поверхность серого камня еще хранила тепло вчерашнего дня, и между листьев нависающих веток блестело солнце. Шейл уселся на камень, взял лист бумаги и начал прищуренным взглядом рассматривать, что он видит, чтобы побыстрее записать на бумагу.

«Утро. Солнце встало. Я сижу на камне, пишу на бумаге все, что вижу. Передо мной стоит храм. У монахов молитва. Скучаю за Кристиной. Я никчемный, раз она не захотела быть со мной…
Обед. Хочу увидеть свой обед. Солнце уже высоко в небе. Птицы летают. На мне коричневые брюки и туфли цвета хаки, белая рубашка, серые пуговицы. Как же я ужасно выгляжу, именно поэтому она не обращала на меня внимания…
Небо синее, деревья зеленые и коричневые. Ногти у меня отросли, нужно постричь….»

В конце дня обратная сторона листа все еще была пустой.

Настоятель подошел и спросил:
— Каким был твой день, Шейл?

— Вот…- ответил Шейл и протянул лист бумаги, на котором часть слов была почеркана. – Я перечеркивал то, что не видел, но записывал по ошибке. Я хотел и мог бы переписать на чистовик, но у меня не было больше листов…

Настоятель взял в руки лист бумаги, пробежал глазами и улыбнулся.
— Я спросил тебя, каким был твой день, Шейл?

— Я сидел на камне под изогнутым деревом и писал все, что видел, как вы мне сказали сделать. Он на секунду замешкался. – Таким был мой день.
Настоятель продолжал улыбаться, сложил листик аккуратно до размеров руки и положил себе в карман.

— До завтра, Шейл. Спокойной ночи.

Шейл был в ярости. Он ждал вечера больше всего на свете сегодня, он хотел показать свой лист настоятелю и услышать его советы. Он так ждал этого! Все его тело и мозг были в ярости и было ощущение, что даже из ноздрей идет дымок, как если бы был холодный день, и горячее дыхание дотрагивалось до промерзшего воздуха. Он понимал, что ничего не может сказать настоятелю, поскольку ему пошли на уступки и приняли его в монастырь пожить, но он был в гневе. Нужно было с этим что-то делать, и Шейл рванул к реке, резко сбрасывал с себя на бегу одежду. Когда его ноги уже касались края воды, его голое тело плюхнулось с размаха в воду. Вода была холодной, в отличии от камней, она дольше прогревалась, и все тело начали покрывать пупырышки холодных объятий. Гнев саккумулировался в одной точке, голова разрывалась на части, уши были красными, в висках барабанили ансамбли африканских музыкантов, губы исказила гримаса, как на масках воинов, и его истошный крик «ааааааааааааааааааааааааааааааааааа» эхом облетел всю гладь реки, то там то здесь, вздымая небольшие волны, так что круги пошли небольшими пульсирующими островками. Его гнев прорвался сквозь стенки черепа и разлился звуками по водной глади.

Он вышел на берег. Холод покрывал его наготу, но легкая усталость теплым пледом покрывала его плечи и руки, отчего было тепло. Шейл собрал свои вещи, разбросанные на камнях, примявшие траву и маленькие горные розовые цветочки, названия которых Шейл не знал, и босиком побрел в сторону захода солнца. В дом идти совсем не хотелось, внутри была пустота, и ее хотелось чем-то заполнить. Перед глазами снова возникла белокурая Кристина в ореоле его боли, и он нежным движением положил ее к себе в сердце. Стало легче дышать, и не дойдя до линии, где солнце теряется в черных глубинах ночного океана, Шейл развернулся и пошел к домику, где он теперь жил, где был его «дом».

На следующее утро, Шейл проснулся как и прежде в состоянии тревоги и бурлящих страстей. Ночью ему снова снились кадры из его прошлого, в них было много любви, переживаний, в них была женщина, которая делила свою любовь между тремя, где было много мужских гормонов и жажды побед, где его цель не была достигнута, и врагом номер 1 стала Сама Смерть, где было много претензий к жизни, стыд к маме, что «опять не вышло», недовольство к себе, которое теперь он одевал как нижнее белье на себя каждый день, где было так много театра и накала, что он превращался в демона, готового растерзать себя на части.

Отрывок.
Автор Марина Олейник
23.10.2017