Чуча

Нет в жизни любого человека более счастливых и более трепетных воспоминаний, чем самые первые, самые ранние. Ученые до сих пор спорят, с какого времени у человека начинает работать память. У меня же самые ранние воспоминания детства связаны с островом Сахалин, точнее с воинской частью, в которой мой отец служил заместителем начальника по вооружению полка.
Естественно, часть истории, которую я вам расскажу, сохранилась в моей памяти не полностью, но мама восстановила пробелы в ней, а часть информации я восстановила уже во взрослом возрасте сведениями из военных архивов, но это не так важно.
Историю эту, конечно, длительное время нельзя было рассказывать, так как касалась она не только общеизвестных исторических событий, например, Олимпиады в Москве 1980 года, но и некоторых военных сведений, которые не менее 25 лет являлись государственной тайной.
Но так как с некоторых пор ничто, рассказанное в этой истории, не является более военной тайной, да и той воинской части больше не существует, также, как и большинства героев, за исключением моих родителей, сестры и, очень надеюсь, Чучи, образ которого хранит моя память всю жизнь, а настоящего имени, которого я не знаю до сих пор, настало время рассказать эту историю, пока моя память не начала стирать черты и детали событий окончательно.
Итак, в далеком 1978 году направили моего отца Виктора Ивановича служить в секретную воинскую часть на самый север острова Сахалин. Если вы посмотрите на большую рыбину на карте нашей планеты Земля у самой восточной границы России, то вы увидите на носу этой рыбины расположен город Оха. Но наш дом, в котором мы жили три года, находился еще севернее Охи. Если выйти из нашего дома и подойти к берегу до самой воды, то слева будет Сахалинский залив, а справа – Охотское море.
На юге Сахалина, в Южно-Сахалинске, растет клубника, а в нашем поселке не росло ничего. Скудная поросль служила кормом оленям местных племен ненцев и геляков, о которых даже в те времена было мало известно, а живы ли потомки тех людей, с которыми связаны воспоминания моего детства, как и что сталось с моим Чучей, остается для меня большой загадкой. Но, возможно, прочитав эту повесть, Чуча найдется, и мы снова с ним встретимся.
Началась наша история с призыва Чучи в армию. Да, Чуче исполнилось восемнадцать лет, и он единственный из всего племени был настолько высок ростом, что стал подлежать призыву в Советскую армию.
Да, представьте себе. Геляки, а Чуча был именно из этого племени, генетически очень невысоки ростом. Вызвано ли это какими-то особенностями их этноса, или причиной были скудность питания, или даже алкоголизм, которым страдали все представители местных племен. Уже позже, в курсе судебной антропологии, я узнала, что северные народы генетически не способны переваривать алкоголь, поэтому их представители спивались и спиваются очень быстро. В итоге все племя Чучи было ростом не выше 145 сантиметров. А Чуча был воистину богатырем — он вырос до 152 сантиметров!
– Ну и что прикажете с ним делать? – спросил мой отец у матери, когда описывал ей сцену, изображающую, как племя в традиционных нарядах, с оленями, стрелами и гарпунами, при полном параде, пришло провожать Чучу в армию.
– Ты представляешь! У нас на сверхсекретный объект двигается процессия: племя, полным составом, с детьми, стариками, юрты собрали, на санях с собаками, стадо оленей сзади идет, и впереди сидит их главный чукча и везет этого …
– Они не чукчи, – перебила отца мама, – они геляки.
– Да какая разница, ты же поняла о чем я говорю. И вот, подъезжает эта процессия к ракетной части. У меня в подземелье ракеты лежат, а по ним стада оленей гуляют. У меня вся часть на уши встала, а они новобранца, оказывается, привезли.
– И что? Приняли его в часть?
– Приняли! Куда ж деваться! Говорят, берите в армию, ему восемнадцать лет, самого большого вам сына отдаем! Ты видела моих ребят? У меня средний рост в части сто восемьдесят. И мне этого привезли!
– И что? Ты его в казарму отправил? – в ужасе спросила мать.
– А мне его в оперный театр отправлять? Веерами махать? Куда ж мне его деть? Конечно, в казарму.
– Так его ж там твои головорезы забьют до смерти!
– Хватит тут панику разводить! Ничего с ним там не случится!
Но мама уже бросилась одеваться.
– Вера! Ты куда?
– Побегу смотреть, что в казарме творится!
– А дети? – крикнул отец вслед убегающей в сторону воинской части матери, но она уже скрылась за порогом.
***
Я не буду вам много и долго рассказывать про Советскую армию, но одно из явлений мне бы хотелось объяснить, так как возможно, что мои читатели будут изучать это произведение, когда даже слова «Советская армия» будут уже мало что значить для читателя, а уж явления внутри нее будут и подавно покрыты домыслами и легендами.
Однако одно из негативных реалий все-таки нужно описать, чтобы было понятно, зачем моя мама побежала в казарму. Я говорю о дедовщине. В те годы я была совсем маленькой, поэтому не очень поняла, почему среди ночи мы были разбужены шагами, разговорами и криками мамы, гневным голосом отца. Сестра моя, которой было на ту пору полтора года, расплакалась, но впервые на ее плач мама не прибежала, а продолжала кричать на отца.
Мне было уже почти четыре года, я сама выбралась из кроватки и вошла в большую комнату, где жили родители, которая была проходной в нашу детскую. На диване, на котором спали мама с папой, лежал мальчик. Мне тогда показалось, что это мальчик, так как человек этот был очень маленького роста, с тонкими ручками и ножками, и, как мне тогда казалось, взрослых людей таких не бывает. Папа и все мужчины, среди которых проходила наша гарнизонная жизнь, были высоки ростом и сильны физически. А этот человек был скорее подростком, чем взрослым мужчиной. Голова и руки его были залиты кровью, а глаз его не было видно вообще: лицо представляло собой огромную гематому, а без того узкие глазки его совсем закрылись отеком. Из рваной губы по щеке текла кровь и капала на полотенце, которое мама подложила под голову этого человека.
Меня сразу же выставили из комнаты, отправили спать и даже разрешили сесть в кроватку с плачущей сестрой. А как только пришел полковой врач, мама зашла к нам в комнату и стала пытаться укладывать нас спать. В большой комнате мужчины говорили очень тихо, иногда шепот их прерывался стонами, и нам с сестрой было очень страшно. Но мы прижались к маме, сон нас сморил, и мы так и уснули, сидя на руках у мамы.
***
Утром я проснулась у себя в кроватке и, естественно, сразу же вылезла. Мне не терпелось узнать, приснилось ли ночное видение, или это было на самом деле.
Но оказалось, что не приснилось. В родительской комнате никого не было. А вот на кухне за столом сидел тот же самый подросток, с обвязанной бинтами головой, одной рукой, с загипсованными пальцами, он пытался пить чай из любимой папиной чашки, а вторая загипсованная рука у него была подвязана на мамин пуховый платок, который бабушка ей подарила перед поездкой на Сахалин.
– Здратути, – смешно поздоровался со мной мальчик взрослым голосом.
– Вот, познакомься, – отец стоял, облокотившись спиной к холодильнику, скрестив руки на груди, — мама нам в дом чукчу привела!
– Чуча! – обрадовалась я, услышав слово «чукча» и решив, что это имя этого интересного человека, но выговорить полностью это красивое слово в четыре года у меня не получилось.
– Он не чукча, он геляк! – поправила отца мама.
– Ты мне курс антропологии не читай! Мне это не интересно! Мне надо думать, куда это чудо этнографии девать теперь…
Но я не слушала разговор родителей. Я подошла к Чуче и начала его разглядывать. Мне было и интересно, и страшно, и очень хотелось потрогать этого человека.
Чуча не только не обиделся, что я его назвала Чучей, а обрадовался, что я обратила на него внимание. Он поставил чашку на стол и повернулся ко мне, улыбаясь своими разбитыми губами. Потом он раскинул руки, как бы приглашая меня, и я послушно пошла к нему. Он посадил меня к себе на одно колено и, удерживая левой рукой за спину, спросил меня:
– Ты как зовут?
– Шура! – ответила я.
– А я Чуча!
И я прижалась к нему, обняла за бок, случайно задела сломанную руку, он немного поморщился, но не скинул моей руки.
– Ну, что, — увидев сцену, сказала моя мама, – тебе же по штату адъютант положен?
– Положен, но…
– Вот и оформляй его своим адъютантом, будет сидеть с детьми. Смотри, как он с Шуркой поладил! Изабелла Аркадьевна от нее с ума сошла за неделю. Будет ей помощь. А я хоть на работу выйду. У тебя на станции хлорирования воды бардак, скоро весь гарнизон с дизентерией свалится.
Отец возражать не стал.
Так у нас с сестрой появился настоящий друг, сын главного шамана Сахалина, представитель одной из самых загадочных и самых древних первобытных мировых культур, человек, сыгравший не просто исключительную роль в судьбе моей семьи, но и всего гарнизона, которого все, от командира гарнизона до его собственных родителей, после моей оговорки, стали называть Чуча.
***
Нет никаких слов ни в русском языке, ни даже в языке геляков, чтобы описать тот восторг и радость, который вызывал у нас с сестрой каждый день общения с Чучей. Количество игр, развлечений и разных утех, которые знал Чуча, не поддается никакому описанию. К сожалению, детская память не сохранила всех воспоминаний о том, чем мы занимались с сестрой и чему учил нас Чуча. Изредка, я вспоминаю какие-то проказы, видя шрамы и следы от ожогов на своих ногах и руках. Да, некоторые забавы были связаны с риском. Мы учились ловить рыбу руками, стрелять из лука, причем лук и стрелы нужно было сделать самим, работая ножом, причем не современным, а каменным. Чуча был обожаем нами настолько, что все ранки, синяки и царапины ни в коем случае не связывались с ним, а маме сочинялись самые невероятные истории про их появление. Я искренне боялась, что, узнав истинную причину, мама навсегда запретит Чуче нас учить. Наивные, мы думали, что она не понимает, откуда эти заусенцы, синяки и рваные штаны. Но тогда мне казалось, что мы очень хитрые и мама ничего не заметила.
В один из дней, мы, гуляя с Чучей по гарнизону, мы заметили, как одна из семей грузит вещи и уезжает. Среди ящиков, чемоданов и других пожитков сидела собака. Она махала хвостом и с нетерпением ждала появления из дома хозяина. Хозяин, высокий мужчина в военной форме, вышел, за ним вышли дама и двое мальчишек. Они грузили вещи в большую грузовую машину, приехавшую из части для переезда. А собака бегала рядом, виляла хвостом, радостно лая. Но вот последний тюк оказался в грузовике, хозяйка семейства с детьми села в кабину, хозяин — в кузов. А собаку оставили! Грузовик тронулся, и собака побежала за ним, лая и бросаясь под колеса.
– Чуча, смотри! – закричала я, показывая на собаку.
– Ай, яй! Какие! Собаку бросили!
Неожиданно, грузовик остановился.
– Они ее сейчас заберут! – радостно воскликнула я.
Но увиденное потрясло меня настолько, что я до сих помню это в мельчайших деталях.
Хозяин выпрыгнул из машины и жестоко, с невероятной силой, пнул собаку прямо в живот. Она с диким визгом отлетела на несколько метров в снег и продолжала там скулить от боли, а человек в форме запрыгнул назад в кузов, и грузовик уехал, как ни в чем не бывало.
Не успел грузовик отъехать, как мы втроем, я и Чуча, с плачущей от страха, увидевшей эту картину, моей сестренкой на руках, понеслись через сугробы к собаке. Собака была еще жива, но живот ее представлял собой какое-то невероятно ужасное зрелище. Она оказалась беременной. Причем щенков было очень много. Пнувший ее в живот хозяин порвал сапогом нежные ткани брюшины и через рану на снег выпали недоношенные малыши. Чуча скинул с себя меховую тужурку, каким-то ловким манером обхватил собаку, завернул ее вместе с внутренностями и щенками внутрь своей одежи и побежал домой.
– Догоняй!
Мы с сестрой, уже обе рыдая от увиденного, бежали по дороге домой за Чучей. Он мчался, вытянув руки вперед, и за ним тянулся след капелек собачьей крови, по которым мы с сестрой бежали за Чучей.
Дома чудом оказалась мама. Обычно она работала с раннего утра и до поздней ночи на станции хлорирования воды. Оказалось, что мама дружила с женой того самого человека, ударившего собаку. Она пораньше с утра сделала проверку хлорного состава воды и зашла попрощаться с этой семьей, которая возвращалась на материк, идти назад на работу ей было не нужно и она пришла домой пораньше.
– Булька! Что с ней?
Мама узнала собаку.
Вместе с Чучей они уложили ее на кухне у печки. Мама мне, уже спустя годы, взрослой, рассказала, как умело тогда Чуча вынул щенков у Бульки, своим кремневым ножом удалил ей порванную матку, сам зашил ее брюхо нитками, которые мама дала ему. Все это время мама помогала ему, удерживая скалку в пасти Бульки, вырывавшейся от боли и пытавшейся укусить своих спасителей.
А в моей памяти сохранилось только то, как мы с сестрой стояли в коридоре. Раздеваться самостоятельно нам было сложно. Сестре не было еще двух лет, мне почти четыре, и навыками мы обладали разными, в том числе вполне себе не детскими, но самостоятельно снять зимнюю одежду было невозможно: кроме нескольких кофт, многочисленных штанов, шерстяных носков и валенок, которые еще как-то можно было бы снять друг с дружки, самым сложным было «размундирить» верхнюю одежду. У нас было с сестрой по шубе из овчины, у меня из белой, а у сестры — из черной, а поверх шуб еще были повязаны пуховые платки, причем завязаны они были крест-накрест на груди и сзади на спине связаны узлом, который ни мне, ни сестре было никак не развязать. Стоять в полном «мундире» было жарко.
Но Булька была важнее, нужно было попытаться ее спасти. Поэтому мы тихо стояли в коридоре и ждали, когда до нас дойдут руки.
***
Детская память не сохранила, как долго выхаживали Бульку, как долго она потом спала то на левом, то на правом боку, когда начала сначала слабо, а потом все сильнее и сильнее махать хвостом при виде мамы или Чучи. Не помню я и как наступил момент, когда Булька начала вставать и есть из миски. Пословица про «заживает, как на собаке» не совсем верна. Булька выздоравливала тяжело. Но то ли помощь была ей оказана профессиональная и своевременная, то ли мамин и Чучин послеоперационный уход сделали свое дело, но Булька поправилась. Нам с сестрой все это время было категорически запрещено ее трогать и гладить. И даже помогать маме за ней ухаживать было нельзя.
Чуча все это время спал на кухне возле Бульки и даже не уходил в свое поселение, хотя до этого ночевать он уезжал в свою юрту. Все время Чуча был рядом с Булькой и спал на полу около нее. Он даже отказался постелить раскладушку, которую отец специально для этого привез из гарнизона. Чуча спал на той самой тужурке, в которой принес Бульку домой, играл для собаки на варгане, пел песни, уложив ее морду себе на колени. Булька получала от него столько же внимания, сколько обычно имеет тяжело больной единственный ребенок у поздно родившей матери.
Детская память не сохранила, как долго поправлялась Булька.
Но зато детская память прекрасно сохранила тот момент, когда мы начали ее запрягать в упряжку и кататься на ней.
Булька обладала просто фанатичной преданностью Чуче и нашей семье. Она всегда ходила следом за нами, терпела наши игры, выносила все проказы. Теперь у нас с сестрой был не только личный егерь, но и верный пес.
Лето прошло незаметно. Мы рыбачили, ходили смотреть на нерест осетра. Учились охотиться, не только на лису, но и на птицу. Чуча возил нас к тюленям. Учил собирать орехи, возил на ягодники.
Мы стали родными в его поселении. Первый раз мы там оказались 22 июня. Я тогда еще не знала, что это мой день рождения. Я даже не помню, почему мы в тот день были с Чучей, а не с мамой и папой. Папа скорее всего был на службе, а мама уже позднее рассказала мне, что была в больнице. День летнего солнцестояния в его племени – священный праздник и Чуча обязательно должен был быть со своим племенем. А оставить нас одних он не мог, Изабелла Аркадьевна приходила к нам не каждый день. Я помню огромный круг, в котором танцевали все жители селения.
В чуме родителей Чучи у нас с сестрой были свои собственные места. А мама Чучи подарила мне маленький собственный варган. Она учила меня на нем играть.
Но наши отношения с Чучей очень раздражали отца. Чучу не выгоняли только оттого, что мама была нужна на станции, кроме нее никто эту работу так хорошо не делал. А с нами должен был кто-то сидеть. Бабушка готова была приехать, но бабушку отец выносил еще меньше, чем Чучу. Поэтому альтернативы ему не было.
***
В тот год зима была ранняя и бураны начались уже в октябре. Племя Чучи ушло на юг с оленями, Чучу наша мама отпустила помочь собрать юрту своим родителям. Нам с сестрой нечем было заняться. И мы решили вдвоем отправиться на охоту. Стрелы и лук мы без труда нашли. Запрягая Бульку в упряжку, мы решили, что можем успеть посмотреть на племя Чучи и, может быть, даже увидим, как разбирают юрту. Мы торопились. Поэтому забыли о главном правиле, которому учил нас Чуча: никогда не уезжать из дома без воды. Мы уехали и забыли фляжку, которую Чуча сам нам сам пошил из оленьей кожи.
Вспомнили об этом мы уже на месте, где раньше стояло племя.
– Я пить хочу, – услышала я голос сестры.
А воды нигде не было.
«Снег – это та же вода. Духи земли дарят воду в разном виде», — вспомнила я слова Чучи.
– Давай снега поедим! – предложила я, и мы с сестрой сначала набрали снега с земли, потом начали бегать с открытыми ртами, ловя снежинки. Булька бегала вокруг нас, но ей мешала упряжка, а мы уже собирались домой. Неожиданно мы увидели пробегающую мимо лису.
– Мы же на охоту шли! – вспомнила я.
И мы начали пытаться выстрелить из лука. Естественно, это с Чучей у нас все получалось, а тут мы даже не смогли стрелы достать из колчана, одну сломали, вторая в колчане застряла.
– Давай маме скажем, что лису подстрелили!
– Давай! Пусть порадуется, какие мы хорошие охотники!
– А что скажем, почему лису домой не принесли?
– А скажем, что мы ее там на месте и съели!
– Давай! Чуча же наш лису съел!
– Целиком!
– И мы тоже можем!
На том мы и порешили.
Побегав еще с открытыми ртами за снежинками, мы решили возвращаться. Булька неслась домой, как бешеная. По дороге у сестры заболел живот. Ее даже стошнило на мою шубу, но увидела я это уже дома, когда мы вылезали из упряжки.
Вечером у сестры поднялась температура. Ее осмотрел наш полковой врач.
– Настенька, скажи, пожалуйста, а что вы делали сегодня?
– Охотились… – слабым голосом сказала моя сестра.
– На кого? – удивленно спросил доктор.
– На лису!
– И что потом? – продолжил доктор на глазах у изумленной мамы, которая даже дар речи потеряла от услышанного.
– А мы с Шурой ее съели…
– Лису?
– Лису.
– Съели?
– Да. Нас Чуча научил….
Доктор поднялся от постели ребенка и вывел маму за локоть из нашей комнаты.
Дальше уже мама пересказала мне этот разговор, причем если в детстве рассказ этот был наполнен болью и ужасом, то уже во взрослом возрасте это превратилось в историю юмористическую.
Так как от нас с сестрой, да еще и под руководством лучшего в регионе охотника и рыболова Чучи, можно было ожидать всего, что угодно, то мама и врач услышанное от сестры восприняли очень серьезно. Проведенный перекрестный допрос меня, и очная ставка только подтвердили ранее услышанное, также, как и наличие температуры и рвоты у маленького ребенка, который, между прочим, с утра был совершенно здоров. Все наводило на мысль, что девочка действительно отравилась сырым мясом дикого зверя. И если я, будучи постарше, и могла бы как-то переварить эту пищу, то у двухлетнего ребенка однозначно просто так это пройти не могло.
– Вера Викторовна, лисы на Камчатке до 20 процентов – носители чумы.
Мама побледнела.
– А на Сахалине?
– А по Сахалину у нас вообще статистики нет. Может и больше.
– Чума? У нас в гарнизоне? Вы представляете, что будет!
– Трихинеллез так быстро не проявляется. Я боюсь, что это чума. Нужно срочно доставить ребенка в Оху, в госпиталь. Я распоряжусь. Нужно просить вертолет, наземным транспортом, если это чума, возможны контакты по дороге с местными, мы можем распространить инфекцию. Они даже если умирать начнут, нам не скажут. Нужно на место охоты детей отправить солдат в противочумных костюмах, найти остатки животного для лаборатории.
Сестре стало заметно хуже. Она начала бредить, ни пить, ни есть она не могла, при этом ее непрерывно тошнило и открылась диарея. А за окном началась настоящая буря.
– Не получается вас с ребенком в Оху отправить, – доложил солдатик, отправленный из гарнизона. Но в дом заходить он не стал, а так и стоял на ветру, – погода не летная. Мы передали на материк информацию, ждем указаний. Приказано вас изолировать. Супругу вашему доложили о ситуации, он обещался прибыть с учений. – И он остался на улице в карауле.
– Может, все-таки, тут нас сторожить будешь? – поинтересовалась мама, указывая на тёплый коридор.
– Вера Викторовна, не велено мне. Если у вас у дитя на самом деле чума, мы тут все рядами ляжем. Не обижайтеся, не велено.
– Можешь нас не сторожить, уходи в казарму, никуда я с детьми не сбегу.
– Вера Викторовна…
– Пошел вон! Сторожить он бабу и детей собрался! Пошел вон, а то сейчас тебя оболью блевотиной чумной! Так и передай! Понял?
– Так точно, понял. Разрешите исполнять?
– Разрешаю.
А Насте становилось все хуже.
– Мама, – пришла я с повинной.
– Что случилось?
Я, обливаясь слезами, рассказала маме, что никакую лису мы не убивали и тем более ее не ели.
– А как же Настя могла заболеть?
Выпытывая меня, она узнала, что мы ели снег на месте стоянки оленей.
– Час от часу не легче. Лучше бы лису съели.
Какого бы статуса не была семья в гарнизоне, но телефонов в домах не было, даже у заместителя по вооружению полка, которым на тот момент был мой отец. Буран стал еще сильнее.
Часа через два вернулся наш отец с учений, мама рассказала ему новую версию происшествия.
В штаб военного округа ушел новый рапорт, что это не чума, но отравление все равно есть и скорее всего инфекционное.
Всю ночь начальство искало способ, как бы маму с сестрой отправить в военный госпиталь в Оху, но буря переросла уже в настоящий ураган. Чтобы войти в дом, солдатам нужно было сначала откапывать дверь от снега, и только потом можно было войти. Ни о каком вертолете даже не было речи. Мама была в отчаянии. Сестренка на глазах таяла, она стала зеленоватого цвета, не плакала, не спала, не ела, не пила, не реагировала ни на что. Нужно было что-то срочно делать.
Все начальство и основная часть личного состава были на учениях. Отец был самый старший офицер и по званию, и по должности.
– Товарищ майор, разрешите обратиться? – буквально ввалился в дом старший штабной радист.
– Обращайся!
– Радиограмма от японцев.
– От кого????
– Из военного штаба Японских Военно-Морских Сил. Радиограмма открытым текстом, не зашифрованная. Они предлагают медицинскую помощь вашей дочери. В нейтральных водах в 30 км от границы стоит их корабль. Если не хватит квалификации у судового врача, то они доставят ребенка и мать в Токио в военный госпиталь самолетом.
Отец, выслушивая это, чуть чаем не подавился.
– Чего? Японский военный корабль? Предлагает помощь?
– Да, товарищ майор!
– Открытым текстом передают? А откуда они про мою дочь знают???
– Не могу знать, товарищ майор.
– Посылай их на х….
– Как посылать? А как же…
– А мой ребенок перебьется. Она дочь советского офицера и должна с честью претерпевать сложности гарнизонной жизни.
У мамы началась истерика.
– А как мне их послать? У меня этого слова в радиограммах не предусмотрено.
– Ты старший штабной радист?
– Да!
– Тебе Родина доверила эту службу, вот и придумай, как слово х… для японцев передать, потом отсидишь у меня на губе трое суток.
– А за что трое суток, товарищ майор?
– А за вопросы тебе еще двое суток сверху, понял? Будешь знать, как вопросы не по уставу задавать!!!
– Есть, разрешите выполнять?
– Выполняйте.
***
Можно долго рассказывать о том, какие донесения посыпались в Москву. Закачались кресла под половиной военного начальства. Выручало то, что была нарушена связь с материком, буран был настолько сильный, что в Охе закрыли гражданский аэропорт, а в некоторых местах был обрыв проводов связи и электричества, связь была только через спутник, но он временами уходил из зоны действия.
И именно в этот момент в доме появился Чуча.
Увидев Настю, он сразу все понял. Он велел одеть девочку, привязал ее к телу, сверху надел свою одежду. Мама собралась с ним.
– Нельзя, собакам тяжело. Ты – тяжелый, я – легкий. Собаки быстро в Оха поехать. Надо срочно, времени мало. Настенька надо в больница.
Он сел в собачью упряжку. Вокруг бушевала стихия, снегом сбивало с ног. Чуча тронулся с места. Это было удивительно. Я протянула за ними руку, которую не было видно от летящего снега, но упряжку с Чучей и Настей я видела еще очень долго. Мне казалось, что прямо над ними буря останавливалась и какая-то неведомая сила разводила непогоду, и они летели, как птицы, не касаясь земли.
– Дом выстудишь, – услышала я за спиной голос отца.
Он отодвинул меня от двери и закрыл ее.
– Все будет хорошо, – обняла меня мама, – Чуча Настю обязательно спасет.
Мы обе заплакали.
Я-то заплакала, потому что мне было обидно, что в такое классное путешествие Чуча меня не взял с собой.
А мама плакала потому, что в ХХ веке будучи женой большого начальника, она не может ничего сделать, кроме как надеяться на мальчишку из племени с первобытнообщинным укладом, везущим ее ребенка в оленьей шкуре на собачьей упряжке в больницу. А она, человек с высшим образованием, сидит в коридоре, заметенном бураном, по колено в снегу, и ничего не может поделать. Она даже с дочерью поехать не может, потому что собакам будет тяжело, они будут ехать медленнее и могут опоздать… Как такое вообще возможно в ХХ веке в СССР, бороздившем космические просторы?
Мы сидели с ней в коридоре. В обнимку. Мы еще даже не успели наплакаться, как дверь открылась и на пороге появилась мама Чучи. Она вошла не спросясь и за ней посыпались горохом другие женщины, мужчины и даже маленькие дети. Семья Чучи пришла всем составом. Они сели в круг на полу в большой комнате.
– Я на службу пошел, – ответил отец, увидев эту процессию, – тебе тут не скучно будет без меня.
Мама не успела ответить, как он уже исчез за снежной стеной.
Ожидание было мучительно. Сначала семья Чучи пела, потом они играли, потом дети в кругу начали танцевать, потом маму усадили в центр круга, меня с посадили отдельно с детьми и мы слушали, слушали, так я и заснула с этими песнями.
***
– Вера Викторовна! Буран затих! Мы разрешение получили на взлет! Вас вертолет ждет! В Оху лететь! С Настенькой все хорошо! Врачи сказали: будет жить! Привезли ее и сразу в реанимацию! Но уже все хорошо!
Старший штабной радист успел уже послать японцев, отсидеть на губе, и прибежал к нам с донесением, чтобы отправить маму.
– Ты ел сегодня? Чаю попьешь? – мама, собираясь на ходу, по привычке, по-матерински проявила заботу.
– С удовольствием попью чаю, Верочка Викторовна! Вашего чаю, с вареньем? Со смородишным?
– Смородиновым.
– Вам виднее, Верочка Викторовна.
Мама налила ему чаю в большую кружку, поставила варенье.
– Ой, а мне наши охинские радисты рассказали! – продолжал наш штабной радист, причмокивая, – Приехал наш Чуча с девочкой, с дочей вашей, то бишь. Ребеночка врачи сразу забрали, а он не уезжает. Стоит у больницы. А потом понаехали евонные соплеменники, юрты поставили, оленей распрягли, понаставили везде своих палок с лентами. Оленя режут, тут же его сырым едят, песни поют.
– А начальник госпиталя мер не принимает?
– Я тоже спросил! Какое там! Начальник говорит, такого цирка никогда не видел! У пациентов повысилась выздоравливаемость!
– Что повысилось?
— Выздоравливаемость! Народ курить меньше стал! Ржут все, в окнах сидят, потешаются над всем этим. Там танцы ритуальные танцуют, болеющие пародируют. Главврач говорит: такую производственную гимнастику даже не мечтал организовывать.
– Ты чай-то допивай и поедем!
– Я допил уже! Поехали!
– Шурочка, я уезжаю. В больницу, к Настюше, а ты остаешься тут за хозяйку.
– Хорошо.
***
Мамы не было очень долго.
Может быть и не так, чтобы очень долго, но мне казалось, что целую вечность. Изабелла Аркадьевна, которая переехала к нам жить на время отсутствия мамы, старалась, как могла. Мы ели котлеты из медведя, которого ненароком убили наши погранцы рядом с воинской частью, играли в шахматы с Изабеллой Аркадьевной, учили геляцкий язык и игру на варгане с мамой Чучи, которая навещала нас. На ночь Изабелла Аркадьевна мне пела свои любимые песни – колыбельные Моцарта на немецком. Папа Изабеллы Аркадьевны был немецкий коммунист, убежавший из Германии еще до войны. Но хоть он и оказался евреем, его в 1941 году для верности все равно сослали на Сахалин. В Дрезден после войны возвращаться ему было некуда и не к кому. Вся семья погибла в Дахау. А тут Аркадий Израилевич встретил девушку из местных и осел окончательно. Изабелла Аркадьевна Бернштейн родилась уже здесь, на Сахалине. Но песни дочери отец пел на немецком, и на фортепиано ее научил играть, и всему, что знал. Оттого Изабелла Аркадьевна наша была и директором гарнизонной библиотеки, и директором музыкальной школы, состоящей из единственного трофейного, однофамильца с нею, немецкого рояля, пары барабанов и пионерских горнов, она же была дешифровальщиком, переводчиком с немецкого и французского и нянькой детей штабных офицеров, если таковые были у последних. Свои дети у Изабеллы Аркадьевны подросли и уехали на материк учиться, так как школы толковой в гарнизоне не было. Писали редко, а приезжали и того реже. Внуков не привозили. Поэтому мы с Настей были ей вместо внуков.
В перерывах между занятиями (а Изабелла Аркадьевна, пользуясь случаем, решила восполнить все педагогические пробелы в моем образовании) я смотрела в окно. За время отсутствия мамы уровень снега за окном существенно изменялся. Сначала он был до окна, потом закрыл половину окна, и в один момент я увидела, что кроме снега в него ничего не видно, точнее все оно занесено снегом до самого верха. И смотреть в него стало совершенно не интересно. Маму уже было в окно не увидеть. И зачем в него было тогда смотреть?
***
Как бы я ни ждала маму, но я не помню того для, когда они с сестрой вернулись из больницы. Почему-то этот замечательный день совершенно стерся из моей детской памяти. Но мама мне рассказала, что радости у меня было столько, что она боялась, что я задушу их объятьями.
Не меньше я радовалась и Чуче. Он все это время стоял у госпиталя, жил в юрте, молился, играл на варгане. Но теперь нам было категорически запрещено запрягать Бульку в упряжку и тем более ходить на охоту. У нас конфисковали стрелы, луки, наши кремневые ножи и даже перья сказочных птиц, которые были нам выданы для совершения ритуальных танцев 22 июня в день летнего солнцестояния. Как хорошо, что я успела припрятать свой варган, а то и его бы конфисковали тоже.
Вы думаете, нам стало скучнее жить?
Да как же! Разве можно с Чучей скучать? Невозможно! Мы теперь начали изучать следы, учить голоса птиц и ходить на берег Охотского моря наблюдать за китами. Да! Как раз начался период ухаживания китов за китихами! Это было так прекрасно!
А когда пошел снег, мы опять вспомнили историю про воду.
– А как вы думаете: можно ли построить дом из воды? – продолжил нас учить Чуча.
– Дом? Из воды? Не бывает! – заливались хохотом мы с сестрой.
– А вот и бывает! Вода – это же снег?
– Снег!
– А из снега можно построить настоящий дом!
– Снег? Дом?? – рассмеялись мы с сестренкой.
– Да, снег это и дом!
Чуча столько всего знает. И про снег, и про зиму, и про все на свете. Он был самый умный из всех, кого я встречала. Кроме мамы, конечно.
Но однажды папа пришел и радостно сказал, что Чуча может возвращаться домой, его служба закончилась.
Мы простились с Чучей.
Изабелла Аркадьевна продолжала с нами заниматься. Мы так же занимались немецким. Ходили в библиотеку играть на рояле, читали книги. Все было здорово. Но не хватало Чучи.
Однажды ночью я проснулась и решила сходить к Чуче в гости. Я уже научилась одеваться сама, а платком мама меня уже больше не перевязывала. Мне скоро должно было исполниться пять лет. Я была уже совсем большая, а платком повязывали только маленьких. Я нашла свои штаны, валенки, и даже не забыла взять свою фляжку. Папа ее не конфисковал. Я обещала Чуче больше никогда ее не забывать и не есть снег с земли. Дверь мы никогда не закрывали: медведи к нам не придут, их отстреляют на границе воинской части, а люди – все свои. Зачем от них закрываться?
И я пошла к Чуче. Мне показалось, что он живет совсем рядом. Я даже видела дым от его поселения. Но я шла, шла, а поселения все не было. Я уже выпила всю воду, а поселения все так и не было. Я решила вернуться домой, но и гарнизона за спиной уже не было видно. Было темно и холодно, и я очень устала. Неожиданно начался снег, как обычно, потому как стоит мне вляпаться в историю – и обязательно начинается снег. И за несколько минут все следы занесло. Идти мне стало совершенно некуда.
«Снег – это и дом!» — вспомнила я слова Чучи.
«Нужно зарываться в снег и делать там норку, как зверек».
Тот факт, что я этот рассказ пишу спустя 43 года, говорит о том, что норку я сделала правильно. По крайней мере я не замерзла. Хотя искали меня не долго, ушла я не очень далеко, но хватились меня только утром, а пока подняли караул, пока отправили собак, пока прочесали местность, есть снег мне все равно пришлось. Пить очень хотелось. Есть, конечно, тоже хотелось. Но есть было совершенно нечего, а вот воды было кругом много, и даже не из-под оленей.
Сидела я в своей норе спокойно и вдруг услышала лай Бульки, а потом увидела лицо Чучи, он меня откопал.
– Я хотела тебя увидеть, я очень по тебе соскучилась! – прошептала я Чуче, когда он вытащил меня из норы на поверхность и прижал к себе.
– Ты нас всех напугать! Нельзя так! Мы же тебя все любить! А ты нас всех за это пугать!
И он крепко обнял меня опять, а Булька радостно скакала вокруг нас, норовя нас обоих лизнуть в лицо своим теплым, шершавым языком. Так нас и застали гарнизонные.
Пришлось Чучу опять брать к нам, но уже вольнонаемным. Мне казалось, что мы так замечательно будем жить вечно. Что все страшные истории уже позади.
***
В бывший Булькин дом приехал новый Зампотыл. Что это означает я узнала уже во взрослом возрасте. А тогда мне казалось, что это такое имя — Зампотыл. В племени у Чучи были самые разные сложные имена, поэтому Зампотыл было очень даже благозвучное имя. Зампотыл приехал с семьей. Но дети были уже взрослые и нам с ними было общаться не интересно. Виделись мы только в гарнизонном магазине, да иногда в библиотеке.
Папа, как обычно, был на службе, уехал на полигон. Чуча поехал в гарнизонный магазин, завезли продукты. Ему велено было закупить все, что положено, а выбирать особенно было нечего. Основной продуктовый набор состоял из сушеной картошки и моркови, говяжьей или свиной тушенки, пшена, перловки. Пресловутой гречки, про которую сейчас идет много разговоров как о чуть ли не наиважнейшем продукте питания русского человека, в те годы даже в офицерских наборах не было. Сливочное масло и сметану мы не видели вообще, но вместо них у нас выдавалась сгущенка – коровье молоко долго варилось с сахаром и густое сладкое месиво заливалось в консервные банки. А о фруктах не знали. Мы питались так, что, когда прилетели с Сахалина на материк, из окон такси сестра увидела одуванчики и спросила:
– Мама, а что это?
Так как объяснять было сложно, мама попросила водителя-кавказца остановится. Увидев, как дети трогают желтые цветки и едят их, он выключил двигатель и счетчик.
– Откуда вы? – очень осторожно, с сочувствием в голосе спросил он маму, видимо понимая, что ответ может быть самым неожиданным, но вполне очевидным.
– С Сахалина.
Водитель удивился и долго вспоминал, где он слышал это слово.
Нас выручало то, что Сахалин богат рыбой. Ее было везде полно, причем местные ее сушили и отапливались ей зимой в чумах. Когда вышел план по расселению местных племен по квартирам, семьи забрали с собой свои чумы и ставили их прямо в квартирах, организовывали там очаги и так же отапливались сушеной рыбой. Олени паслись во дворах, а когда оленям нужно было уходить на стойбища, жители многоэтажек ушли вместе с чумами и оставили абсолютно нежилое знание. Оно так и стояло за гарнизонными избушками, с выбитыми стеклами и оборванными электрическими проводами.
А одно из моих детских воспоминаний – это большое эмалированное десятилитровое ведро с черной икрой.
Но икру мы не ели.
Ее в принципе много не съешь.
А кроме рыбы и икры особенно кушать было нечего. После Сахалина такого количества и такого качества рыбы я не видела даже в портовых городах Франции. А икру обычную от сахалинской я отличу даже сейчас по запаху. Это запах моего детства.
Но я отвлеклась от нашей основной истории.
В военторге все выдавали строго по статусу и согласно перечню продуктов, определённому хозчастью гарнизона. Чуча вызвался там помочь с разгрузкой, в тот день основное поступление было консервы и алкоголь – этого добра в военторге было всегда в огромном количестве, а армянский коньяк, бывший в огромном дефиците на материке, здесь был обычным делом, это была своеобразная валюта. Его дарили вместо денег врачам, отвозили в качестве подарков родственникам, причем и мужчинам, и женщинам, так как гинекологи были в основном в СССР мужчины, особенно заведующие отделениями, а они тоже уважали армянский коньяк, и в этой связи для женщин это был тоже прекрасный подарок.
Разгружать тяжелые ящики с консервами продавщицам из военторга, конечно же, помогали присланные для этого срочники, но помощь Чучи тоже была не лишней. Тем более, за нее девченки обязательно бы ему дали что-то нужное, какую-нибудь неучтенку в виде ящика соли, очень нужной в его поселении, или старой списанной плащ-палатки.
Уже во время разгрузки товаров у магазина собралась очередь.
Потом появилась Изабелла Аркадьевна, Чуча вызвался ей помочь донести продукты до ее дома. Зампотыл тоже был в магазине, он увидел, как Чуча ушел в дом к Изабелле Аркадьевне, а так как жила она на противоположном краю гарнизона, то было понятно, что к нам домой Чуча вернется не скоро.
В тот момент я не представляла себе, зачем Зампотыл пришел к нам в дом, зачем стал приставать к маме. Да и начала этой трагедии я не видела. Суть драмы, произошедшей на моих глазах, я осознала уже будучи во взрослом возрасте.
Мы с сестрой сидели в своей комнате, мама что-то делала на кухне. Булька, как обычно, спала у печки на кухне и даже в дреме помахивала хвостом своей обожаемой хозяйке и спасительнице.
В дом вошли, раздались шаги, мужской, но не папин и не Чучин голос. Несколько фраз, а потом начались крики сначала мамы, потом что-то упало и разбилось, а потом начались какие-то звериные крики незнакомого мужчины. Я выскочила на кухню и увидела, как Булька, наша обожаемая, милая и добрая собака, позволяющая с собой вытворять все, от запрягания в повозку, до ковыряния палками в глазах, методично и практически беззвучно, остервенело и безжалостно рвала зубами руки, лицо и все, куда могла дотянуться у лежащего на полу Зампотыла.
Неизвестно, загрызла бы Булька его насмерть или нет, но в тот самый момент в дом вбежал Чуча. Он схватил Бульку обеими руками и прижал к себе. Он что-то бормотал ей на своем языке. Но Булька вырывалась.
– Сука, я тебя по судам затаскаю, – стонал Зампотыл, – выблядки твои в детдоме сгниют, а с муженьком твоим я лично разберусь, как положено разберусь, ты у меня еще попляшешь.
Картина эта до сих пор у меня стоит перед глазами.
На маме были порвано платье, размотанные волосы, хотя еще полчаса назад они были кокетливо уложены в красивую прическу. Весь пол был забрызган чем-то липким и повсюду валялись осколки бутылки. И в этих осколках лежал Зампотыл, истекая кровью.
Воспользовавшись отсутствием мужа и ординарца, он решил соблазнить мою маму, взял бутылку шампанского, купленную до этого в военторге, но неожиданно для себя, получив отказ, решил применить насилие: начал маму бить по лицу, хватать за руки. Мама попыталась отклониться и спрятаться на кухне, но и там он настиг ее. Шампанское выпало. Мама закричала и Булька стала хозяйку защищать.
Отца отправили с учений домой.
Зампотыла отвезли в Оху в военный госпиталь, прооперировали и сообщили, что ничего его жизни не угрожает, но лицо и руки изуродованы навсегда.
***
В тот день мы проснулись очень рано, нужно было успеть собрать оставшиеся вещи до 9 часов утра. К этому времени должна была приехать машина из гарнизона и отвезти нас в аэропорт.
Булька радостно виляла хвостом, путалась под ногами. Отец пристегнул ее на ремешок.
– Собаку покормите, – попросил он маму.
– Я сама! Я сама, – радостно закричала я.
Я нашла в кастрюльке остатки каши, накрошила туда булочки, мяса у нас не было, но Булька с большим удовольствием ела кашу без мяса, она вообще была совершенно не привередлива. Да и кашу мама готовила на козьем молоке, которое нам приносила наша соседка Зоя Пантелеевна. Как эта коза оказалась в нашем гарнизоне никто уже не помнит, но вот молоко от этой козы я помню прекрасно. И Булька тоже козье молоко уважала. Поэтому с огромным удовольствием уплела свою кашу и села у миски.
– Попрощайтесь с Булькой, девочки. Мы ее с собой взять не можем. Папа ее к соседям отведет жить, – невероятно грусным голосом сказала нам с сестрой мама.
– Которые с козой? – в один голос спросили мы с сестрой, в надежде, что Булька остается в хороших руках и будет сыта.
– Да, которые с козой, – пробубнил папа.
Мы потрепали Бульку за морду, расцеловали ее.
Папа налил себе водочки. Почему-то в этот раз мама ему ничего не сказала. Он выпил, не закусывая, встал из-за стола и взял Бульку. Он ушёл вместе с ней, а вернулся через некоторое время один.
***
Военная прокуратура разобралась со случившимся в нашем доме очень быстро. В гарнизоне маме оставаться было уже нельзя. Отца тоже за службу решили повысить. И ни много ни мало, как перевести в адъюнктуру, в Академию им. Говорова в Харьков.
Но собаку нужно было застрелить.
Приказ исполнить нужно обязательно. Животное, которое отстояло честь его женщины, он сам же должен за это застрелить.
Чуча с утра приехал помогать с переездом и по взгляду отца прочитал, что ему предстоит. Он догнал его, когда отец с Булькой уже ушел за гарнизонные вышки.
– Не убивай ее, – обратился он к отцу.
– Ты-то откуда знаешь?
Чуча на бегу погладил Бульку по спине, она лизнула ему руку.
– Отдай мне. Никто не узнает.
– Как не узнает? Собака же бегать будет!
– Она в упряжке будет, никто не узнает. Отдай мне собаку.
Отец шел, склонив голову, не сбавляя шага. Чуча бежал рядом с ними не отставал ни на шаг, Булька бежала радостно между отцом и Чучей.
– Отдай собаку. Отдай… – взмолился и чуть не плакал Чуча.
– Не могу… – ответил отец.
В гарнизоне послышался звук выстрела, а на стол начальника гарнизона лег рапорт от использования одного патрона. С отцом мы никогда не говорили о том, как он поступил с Булькой, но если бы были сведения, что мой отец приказ не выполнил, то ему бы не дали закончить адъюнктуру, а затем не отправили бы служить в Прибалтику: в СССР это было очень престижное место службы.
С той поры Чуча в гарнизоне больше не появлялся. Кто-то из гарнизонных, встреченных спустя годы случайно на просторах СССР, рассказывал, что видел его в Хабаровске, на рыбацкой шхуне, а кто-то утверждал, что он эмигрировал в Япониюю. Однако есть один человек, который читал рапорт местных погранцов об обнаружении в территориальных водах неопознанного тела, предположительно монголоидной расы.
О Бульке в нашей семье стараются не говорить, и я своим детям так и не смогла завести собаку.