Гюльнара

Харьков – это одно из ярчайших моих воспоминаний в жизни. Широкие площади. Много солнца. Это особенно необычным было после Сахалина. Много цветов и каштанов, которые цвели странными белыми треугольниками: ничего красивее и необычнее я не видела никогда в жизни.
Прекрасный город, выросший на месте руин Второй Мировой достоин более яркого и подробного описания, но я все-таки хочу посвятить своего читателя в ту историю, которая у меня связана с этим городом. К сожалению, это не источник, не площади, и даже не памятник погибшим во Второй Мировой Войне, а история, произошедшая в общежитии Военной Академии Высшего Командного Состава им. Говорова, расположенного на улице 23 августа.
Точнее, нас сначала поселили в другое общежитие. Уж не помню точно в чем там была проблема, но с первого дня нашу семью там не приняли. Позднее мама мне рассказала, что вместо нас должна была приехать семья друзей наших соседей. Но то ли ошиблись в Академии, то ли специально кто-то решил руками нашей семьи подпортить жизнь в нашей квартире, теперь уже не установить, но жизни у нас не было вообще. Во-первых, комнатка была настолько мала, что сестренку пришлось отправить к бабушке во Ржев: даже кроватку поставить некуда. Мама с отцом спали на диване, который днем приходилось собирать, чтобы протиснуться между моей кроваткой и диваном к столу, стоявшему у окна.
Но это было полбеды. Основная беда была на общей кухне. Закаленной на ржевских коммуналках, пережившей Сахалин маме, соседки на харьковской кухне устроили настоящий ад. Так получилось, что в этой квартире было всего шесть комнат, в двух их этих комнатах жили украинские семьи, главы семейств которых поступили учиться в Академию приехали из разных районов Украины. Они нашу семью не трогали, но и помогать ничем не помогали. Остальные же три семьи были друзья с первого курса Академии. Они даже согласились переехать с разных общежитий в одно, меньшей площади, но, чтобы жить вместе. Как тут случилась незадача: четвертую семью отправили в другое общежитие, а вместо них приехали мы.
Травля была тотальной и повсеместной, начиная от наливания мочи в первые блюда, если мама на секундочку отлучалась из кухни, до откровенного унижения и оскорбления меня, скандалов по малейшим поводам и даже без, а также написания доносов руководству Академии самого разного содержания. Папа вопросы с доносами решал, но проблемы с вредительством на кухне решить никак не мог.
Понять женщин можно было: мало того, что в принципе нескольким хозяйкам очень сложно сработаться на одной кухне, так и кухня была очень маленькая. На каждую семью поставить стол, где бы хозяйка могла разместить свою утварь, не было никакой возможности: места хватило на четырехконфорочную плиту, раковину, и только пять столов. Все распределили столы между собой и только маме места для стола не нашлось. Ей приходилось все, от ложек до кастрюль и рассекателей для тушения хранить в комнате. И готовить она могла только ночью. И, казалось бы, все спят, плевать в кастрюлю с кипящим бульоном некому, а нет! Стоит маме пойти в комнату за солью или чем другим, как каким-то неведомым образом из-под земли вырастала одна из соседок и портила блюдо. Взять же все сразу и с собой было невозможно: тут же появлялась каждая из соседок и требовала убрать вещи с ее стола. А если мама ставила солонку или терла морковку на плите, обязательно приходили три соседки и ставили чайники или кастрюли на другие три конфорки. В общежитии пользоваться можно было только одной конфоркой. Использование двух было уже серьезным нарушением.
Прожили мы там до зимы и закончилось наше мучение лишь переселением после того, как соседки не пустили меня в квартиру, когда я вернулась с прогулки и не смогла открыть дверь. Да, в СССР дети сами гуляли. В тот день мама была в больнице, папа, естественно, был в Академии, а я, нагулявшись, попыталась вернуться домой. Накатавшись с горки, вымокнув и проголодавшись я попробовала открыть дверь. Ключ дверь открыл, но оказалось, что дверь закрыта еще и на цепочку. Я звонила, звонила.
– Прекрати звонить, кацапка, не открою я тебе. Посидишь, не сдохнешь. Меньше вони от тебя будет в доме, – ответила одна из соседок и цепочку мне так и не открыла.
Я просидела у порога весь день. Сидя в мокрых штанах на каменном полу я заснула, но проснулась от того, что меня бил озноб. Одна из соседок возвращалась домой, она открыла дверь, но, когда я попробовала войти за ней грубо оттолкнула меня, и я осталась опять сидеть одна на холодном полу. К тому моменту, когда вернулась мама, я уже закоченела настолько, что не могла говорить. Мне стало жарко, поднялась температура. Мама сразу же повезла меня в больницу, где я провалялась целый месяц. И из больницы меня привезли уже в другое общежитие.
Вот тогда у нас началась настоящая жизнь. В этом общежитии хоть и было целых двенадцать комнат, в два раза больше, чем в нашем предыдущем общежитии, но кухня была просто огромнейшая. Там не только влезли двенадцать двух тумбовых кухонных стола, три плиты, несколько раковин. Посредине кухни стоял огромный обеденный стол с множеством стульев. Каждые выходные, в дни праздников стол раздвигался, из комнат приносились еще стулья, и кухня превращалась в шикарный ресторан. Магнитофон орал «Чубчик, чубчик кучеря-а-а-вый», цветомузыка светила разноцветными огоньками, звон тарелок, хохот и стук каблучков по линолеуму: что же может быть прекраснее?
Кроме того, что кухня была гигантская, комната тоже была просторная. Родители забрали сестренку и теперь мы жили полной семьей. Да и все остальные дети тоже дружили с нами. Но больше всего мне полюбилась самая старшая девочка в нашей квартире – Гюльнара. Ее отец учился вместе с моим папой в адъюнктуре. Папа Гюльнары был уже предпенсионного возраста, так как в советской армии на пенсию офицеры выходили раньше остальных граждан, поэтому он был своеобразным главой квартиры. Родители Гюльнары пользовались уважением в силу возраста /они были самые взрослые/, папа Гюльнары был майором, а мама – заведующая детским садиком, в который ходили дети всех слушателей Академии. Гюльнара была младшая дочь у супругов, кроме нее в семье был старший брат, гордость и надежда отца, он уже был курсантом Нахимовского училища в Ленинграде. Была у нее старшая сестра, но как только Зульфие исполнилось 18 лет, ее сосватали за сына большого начальника в Узбекистане, из района, откуда был родом папа Гюльнары. Мама Гюльнары была беременная, не смотря на приличный, особенно в свете предрассудков СССР о возрасте роженицы, возраст. Когда мы приехали, она была уже в декретном отпуске, и побаивалась выходить из дома. Все магазины, готовка, уборка были на Гюльнаре. Девушке было всего лет четырнадцать, но уровню ее навыков ведения хозяйства могли позавидовать многие бывалые хозяйки.
А самое главное, Гюльнара разрешала смотреть все, что она делает. Это было невероятно интересно, следить за тем, как маленькие, мягкие ручки Гюльнары с неистовой силой мнут и катают большущие куски теста, вырезают разную красоту и вкуснотищу. Она даже разрешала доедать сливочный крем с миски, снимать пробу с плова, складывать салфетки, раскладывать столовые приборы, когда накрывали стол в кухне, смотреть, как она вяжет малышу носочки. При этом Гюльнара прекрасно училась в школе, и делала уроки вместе с другими детьми, особенно ей нравилась математика.
– Фирюза, – обращалась моя мама к маме Гюльнары, – тебе нужно Гюльнару отправлять на бухгалтера. Такие способности.
– Да нет, к ней уже наш двоюродный племянник посватался. Такую красавицу за партой держать!
– Ты прям как не в СССР живешь, – удивлялась моя мама, – причем тут красавица? Можно и замуж выходить, и учиться. Ты ж выучилась, а дочь-то почему не может?
– Я из бедной семьи, вышла за нищего, болталась с ним по гарнизонам. Вот тебе сколько лет?
– Тридцать два.
– Вот! А мне тридцать девять. А мы с тобой на одинаковом уровне. У обоих мужья еще учатся. Я как раз к пенсии буду женой начальника гарнизона. А ты – уже. Молодая. Успеешь пожить. А я такую судьбу Гюльнаре не желаю. К ней сватается сынок нашего колхоза имени Ленина. Будет жить, как королева! Им машину подарят на свадьбу! Волгу! Будет в Болгарию ездить на отдых. А не как мы с отцом в Трускавец, раз в три года и то, если перебежчика поймают на границе.
И Фирюза в сердцах махнула на маму рукой и ушла лежать к себе в комнату.
Как вы догадались, семья Гюльнары несколько не соответствовала существовавшим на тот момент принципам советского бытия. Фирюза и ее супруг, хоть и офицер Советской армии, были очень материальными людьми. В битве между лириками и физиками победили бухгалтера. И эта конкретная, советская, образцовая семья совершенно не вписывалась в требуемый образ патриотов-бессребреников, какими были, например, мои собственные родители на тот момент. По крайней мере так я думала на тот момент. Я еще не знала, что на Сахалине мой отец получал 700 рублей зарплаты, при средней зарплате в 70 рублей, а мама получала на станции хлорирования воды – 400 рублей, что были невероятные деньги для женщины. Все эти деньги лежали, как тогда говорили «на книжке», что означало банковский счет на предъявителя в единственном для данных видов вкладов в СССР – Сбербанке. За два года службы, особенно учитывая тот факт, что тратить деньги было особенно негде и не на что, накопилась очень приличная сумма, но мы жили очень скромно. Родители не шиковали, берегли деньги на будущее, о котором я вам обязательно напишу. Не зря же я рассказала вам об этом интересном факте из истории моей семьи.
Семья Гюльнары была другого формата. Фирюза выдала удачно замуж старшую дочь и их с Мустафой жизнь стала ярче и интереснее. Новая семья была довольна невесткой. Кроме того, что Зульфия оказалась девушкой, воспитанной в строгости и уважении к традициям, навыки ведения хозяйства, умение играть на фортепиано – все соответствовало тем ожиданиям, какие имеют родители любого мусульманского жениха, даже если он живет в СССР. Но самое главное, прекрасные внешние данные девушки. Она оказалась прекрасной. Молодой супруг потерял голову, а его родители сделали Фирюзу и Мустафу, и без того уважаемыми на Родине людьми, невероятно богатыми. Свекровь их дочери работала в доме Пионеров, где сразу же место директора музыкальной школы оказалось занято Зульфией, так как до нее там преподавали только домру, а фортепиано – это же статуснее, значит это место ее по праву. И без того желанная невестка стала еще и финансовым кирпичиком в семейной стабильности.
За все это на Фирюзу посыпались материальные блага, о которых эта женщина никогда не мечтала. Свекровь Зульфии после свадьбы сделала ей дорогой подарок: серьги с бриллиантами по пять карат каждый невероятной работы и чистоты. Взяв их в руки Фирюза чуть не потеряла сознание. Она такие только в кино видела про французских королев, а сейчас это чудо – ее собственное. Но самый важный подарок получил отец — ему «выбили» обучение в Академии высшего командного состава, и это был невероятный взлет для его карьеры накануне пенсии. Он уже согласовал себе место преподавателя в Танковом Училище в Ташкенте, оставалось только сдать экзамены, что тоже уже было решено любимыми сватами.
Естественно, серьги носились не снимая. Фирюза не стеснялась одевать это и на работу в детский садик, и на партсобрания, и даже на осмотр к гинекологу. При этом она не забывала всем рассказывать, что это подарок за достойное воспитание дочери:
– А какой тебе за дочь подарок сделали? – спросила Фатима заведующую складом военторга, когда они выпивали в честь праздника 8 Марта. Дочь завсклада вышла замуж неделей раньше.
– Какие подарки? – расхихикалась завсклада, не ожидая подвоха. – На свадьбу еще пятьсот рублей потратились.
— Ну так какую дочь воспитала, такие подарки и получила, – с явным злорадством заметила Фирюза, поправляя бриллиантовую сережку. – Мне вот не пожалели за Зульфию. А за Гюльнару еще больше одарят. Она светлее, выше ростом и играет на фортепиано лучше Вана Клиберна…
Фирюза продолжала еще хвалить свою младшую дочь, но завсклада ушла, резко вспомнив о накладной, которую она с утра не отоварила.
Но отчасти Фирюза была права. Гюльнара, действительно, была красавица. Все мальчики начинали заикаться при виде ее. У футболистов не забивался мяч, очкарики теряли очки, а седовласые мужчины подтягивались и молодели на глазах. У Гюльнары было еще одно очень важное качество, настолько важное и настолько сильное, что даже если бы Гюльнара была близнецом Квазимодо, она все равно бы так же потрясала людей. Она была невероятно доброй и внимательной. Какая-то невероятная энергетика тепла и позитива исходила от нее и заволакивала. Она была настолько невероятной, что даже сейчас, описывая вам эту девушку я ощущаю то самое чувство тепла, уюта и безопасности, которое я испытывала каждый раз, когда Гюльнара разрешала посидеть рядом с ней на кухне, или укладывала нас спать с сестренкой, когда родители засиживались на кухне и она без всяких указаний и просьб родителей нам шептала на ушко:
– Пора спать! Мамы и папы взрослые – они могут посидеть еще, а нам пора…
И мы как завороженные, как змеи на звук дудочки факира, шли за ней спать без споров и разглагольствований, чего никогда не происходило, если нас укладывала спать мама. Гюльнара никогда не повышала голоса, никогда не спорила. Даже взрослые женщины советовались с ней о каких-то своих очень важных делах. Поэтому, когда Фирюза хвасталась или мечтала о будущем дочери, никто не сомневался, что так все и будет, ведь это же очевидно, что она достойна самого невероятного мужчины и, более того, она его сделает счастливым. Соседки прощали Фирюзе бахвальство. Матери мальчиков мечтали о таких невестках, как Гюльнара, а мамы девочек ставили ее в пример дочерям.
А мы с сестрой были слишком маленькие, чтобы нас с ней сравнивали. Мы просто жили в прекрасной квартире, с прекрасными соседями, знали наизусть «Чубчик кучерявый», так как каждые выходные за большим кухонным столом собирались не только жители этой замечательной квартиры, но и гости.
– Муаммар! Сафия! Мальчики!
К нам часто захаживал странный папин друг с беременной супругой и тремя смешными мальчишками, которые совершенно не говорили по-русски, но даже они пели с нами «Чуб-чик, чуб-чик, чуб-чик кучеря-я-явый!» и весело пританцовывали с нами. Меня даже однажды посадили на колено к этому странному бородатому человеку на колено. На второе колено он посадил младшего сына, а папа посадил на колени двух других мальчиков:
– Саади, Мутаззим, садитесь скорее на колени Виктору! Сфотографируемся на память, – сказал сыновьям странный человек и мы все замерли перед фотоаппаратом.
Так как в детстве я была похожа на пацанку, бегала в рваных штанах со стрижкой «под горшок» и звали меня Саша, что было очень распространенным именем для мальчиков, видимо, меня этот странный человек принял за мальчика и посадил на колено для фотографии, в то время, как мою сестренку даже не позвали. А когда он узнал, что я девочка, а не мальчик, он воскликнул:
– Виктор, я дотронулся до твоей дочери! Теперь по нашим законам она – моя невеста! – и вся кухня залилась громким смехом, а соседские дети подхватили:
– Невеста, невеста, тили-тили тесто! Невеста, невеста тили-тили тесто!
– Нет, Муаммар нашу Гюльнару возьмет второй женой, верно? – включился в разговор Мустафа.
Но Муаммар отвел глаза от Гюльнары.
– Такую красавицу берут только первой женой, Мустафа, – ответил ему странный человек.
Жизнь была прекрасна и светла. Но самым светлым в этом мире была Гюльнара. Мы с закрытыми глазами на вкус определяли кто из соседок готовил пельмени, так как хозяйки их готовили тут же, на большой кухне и обязательно угощали всех, от мантов, которые готовила Гюльнара, потому что вкуснее ничего на свете не было.
Мы катались на трехколесных велосипедах по кругу: квартира занимала целый этаж, входная дверь открывалась в большой и просторный холл, комнаты шли и по правую, и по левую руку, с противоположной стороны от холла была та самая просторная кухня, а посередине были две ванные комнаты и два туалета. Планировка была такая, что образовывался настоящий картинг, и по нему мы гоняли на велосипедах вечерами и в выходные, когда нас не пускали гулять во двор. Все в квартире жили, как одна большая семья.
В марте Фатима родила мужу сына. Роды были тяжелые и вернувшаяся с родильного дома Фирюза еле держалась на ногах, но вся квартира подключилась к выхаживанию Фирюзы и уходу за младенцем. Все стали еще дружнее и жизнь в этой квартире, которая представляла собой тот образ коммуны, о которой эти люди слушали на лекциях в Академии. И казалось, что так будет вечно…
***
Полгода нашей жизни в этой квартире пролетели, как один день. В мае у Гюльнары были экзамены по фортепиано. Она играла серьезную программу, а главным произведением являлась четырехголосная фуга фа минор Баха. Это мое самое сильное воспоминания детства. Я до сих пор думаю: как мог ребенок в четырнадцать лет так прочувствовать это произведение? Не просто сыграть его для экзамена в музыкальной школе, а потрясти всех слушателей. Гюльнара играла настолько прекрасно, что с первого урока в музыкальной школе пятерки ей ставили автоматически, искренне сожалея, что не существует возможности поставить ей оценку выше, так как пятерка для Гюльнары – это сущая насмешка по сравнению с тем, как она играет.
Поэтому на экзамен в музыкальную школу пришли не только ученики, педагоги и родители учеников. Пришли практически все, кто знали семью Гюльнары, пришли преподаватели Консерватории, которые уже ждали ее с сентября на учебу, пришли даже преподаватели Академии им. Говорова и ее слушатели, сокурсники ее отца с супругами и детьми.
– Одень обязательно сережки. Пусть все видят, что ты не только талантливая, но и состоятельная. – потребовала Фирюза и сама одела дочери сережки.
Они ей невероятно шли. Длинные черные косы Гюльнара убрала под шелковый голубой платочек. Фирюза требовала, чтобы дочь на людях была в платочке. Это был первый раз, когда я увидела ее в платочке вне кухни. Я до этого была уверена, что Гюльнара одевает платочек, чтобы не натрясти волос в стряпню, как обычно это получалось у мамы.
А тогда она вышла на сцену в длинном синем платье со звездами по подолу, а голубой платочек был как венец невесты или своеобразный кокошник, вся публика замерла. Она могла даже не играть, все уже испытали невероятное эстетическое наслаждение от одного облика этой девушки. Каждый ее волосок был спрятан под косынкой, но мочки маленьких прекрасных ушек блистали. С каждым ее движением тела бриллианты переливались волшебным светом. Но насколько бы не были прекрасны бриллианты, блеск глаз Гюльнары был прекраснее. Она нашла взглядом нас с сестрой в зале и улыбнулась нам своими зубками, которые на сцене виделись мне жемчугами. Я смотрела на ее руки, как она прекрасно ими двигает, слышала бесподобные звуки. Ничего прекраснее я не слышала и не видела до сих пор.
Когда ее руки последний раз коснулись клавиш и плавно легли на колени зал так и сидел завороженный. Через несколько секунд начал аплодировать странный Муаммар, почему-то сидевший не с остальными курсантами, а в первом ряду с начальником Академии им. Говорова и директором Дома офицеров, при котором была музыкальная школа и концертный зал. Он даже встал, аплодируя. Сидевший рядом с ним по праву отца артистки Мустафа поднялся следом. Затем весь зал, один за другим, повставали и захлопали. Мы с сестрой пользуясь случаем тоже вскочили и побежали на сцену, чтобы расцеловать и порадоваться за Гюльнару, а заодно и потрогать красивый рояль, который был раза в два больше нашего сахалинского Циммермана и звуки у него были чище и совершеннее. Но нужно же было это проверить лично. Счастье и восторг хлестали из нас обеих. Этим срочно нужно было поделиться. Но мама нас выловила и увела из зала. Посадить на место нас было невозможно. Остаток вечера мы провели вдвоем с сестрой, играя «в Гюльнару». То я, то сестренка с умным видом с намотанными на голову тряпками, найденными в шкафу, по очереди садились за детский столик, превратившийся в рояль, играли на нем, повторяя движения Гюльнары, а вторая вскакивала с восторгом и аплодировала, повторяя возгласы публики:
– Невероятно! Боже, это невероятно! Неужели ребенок может так играть? Это – чудо! Браво!!!
И опять менялись местами.
Вечером, вернувшись с концерта домой, Гюльнара положила сережки в коробку, сняла шелка и одела свою обычную юбку с фартуком.
– А кто ждет вареников с вишнями? – спросила она нас, завороженных и влюбленных в это прекрасное существо, с порога висевших на ней, как груши.
– Мы! Мы! – раздались радостные крики всех детей квартиры. Маленький Искандер зашевелился в кроватке, Гюльнара взяла его на руки, поцеловала и пошла с ребенком на руках на кухню.
***
Выпускной в Академии им. Говорова всегда проходит в конце июня. Я никогда не бывала на таких мероприятиях. Это очень важное, очень серьезное событие в жизни каждого курсанта. Папа у меня заканчивал адъюнктуру, это что-то вроде аспирантуры, но для военных, а не гражданских. Он учился прекрасно. Дипломная работа у него была посвящена послевоенному фашизму в Европе. Польский язык у него был родной, так как моя бабушка, мама моего отца была родом из Беларуси, но до войны это была территория Польши, а немецкий папа изучал в Суворовском училище и знал его блестяще, поэтому он планировал получить назначение либо в Германию, либо в Польшу, что сразу же ставило его и нашу на самый высокий ранг среди курсантов. Знанием иностранных языков советские граждане никогда похвалиться не могли. А чтобы сразу два, да еще на уровне родного!
На выпускном сокурсники собирались вместе последний раз. Потом они разъезжались каждый на свое место назначения и никогда больше не встречались. Никаких вечеров встречи выпускников в Академии не было. Поэтому к выпускному готовились, как свадьбе. Супруги шили наряды, выпускники пришивали на новенькую парадную форму новые погоны и знаки отличия…
В 1975 году папин выпускной проходил 22 июня, я родилась именно в этот день. А после Сахалина его отправили в адъюнктуру
А тот год выпускной был немного раньше, за два дня до моего рождения, на который Гюльнара обещала приготовить для меня настоящий французский бисквит. Эти волшебные слова «французский бисквит» были для меня уже прекрасным подарком. Даже если бы это оказалась навозная лепешка, я бы все равно ее съела, достаточно было бы Гюльнаре сказать мне, что это и есть французский бисквит. Все, к чему прикасалась Гюльнара становилось французским бисквитом и крем-брюле.
На выпускной шли только взрослые. Академию заканчивали только мой папа и папа Гюльнары, поэтому уходили на вечер только наши мамы. Остальные женщины оставались в общежитии. Фирюза и мама наряжались, собирались на праздник, мужчины уже с утра были в Академии.
Ближе к отъезду на выпускной Фирюза полезла в коробку с сережками.
– Гюльнара, а где мои сережки? – неожиданно раздался крик Фирюзы. Она так сильно закричала, что Искандер проснулся в кроватке и заплакал.
Гюльнара прибежала с кухни, где как раз готовила плов для мужчин, когда они вернутся с выпускного вечера и захотят продолжить вечер.
– Мама, я их положила на место.
– Но их здесь нет.
– Мама, я их после концерта положила в коробку и не трогала.
– А в комнату никто не заходил?
– Кроме малышей никого.
– Давай так сделаем: я сейчас одену сережки, которые подарил твой отец, как подарок невесты, скажу, что так романтичнее. А ты поищи сережки. Куда они могли деться? Вспомни хорошенько, куда ты их положила.
– Мама, я их положила в эту коробку.
Но Фирюза уже примеряла другие сережки, повертелась перед зеркалом.
– Я на часик, посмотрю вручение и вернусь кормить Искандерчика, – сказала Физюха и они с мамой побежали в Академию.
Гюльнара осталась с Искандером, ей же оставили и нас с сестрой. Мальчика уложили в одной из соседских комнат. Мы пришли на кухню. Пахло пьяняще пловом. Он кипел в небольшом медном чане, который Фирюза привезла из дома родителей. Гульнара развела тесто для оладушек.
– Лядушки, лядушки! Лядушки-олядушки! – запели мы с с сестрой мою песенку, которую я специально сочинила для гюльнариных оладушек.
Подбежали другие ребята из соседних комнат.
– Оладушки! Гюльнара печет оладушки! – разнеслось по квартире.
Ребятня села за стол! Как только несколько оладушек показывались на тарелки их тут же расхватывали дети и тарелка опять была пуста. Большая чугунная сковорода была впритык к чану с пловом. Масло кипело, Гюльнара закидывала в нее тесто ложечкой, и тут же переворачивала уже прожаренные, с одной стороны. Она как раз была у плиты, когда в кухню ворвался ее разъярённый отец.
– Куда ты дела сережки?
Мустафа резко схватил дочь за косу, ловким движением намотал косу на руку и заорал ей в лицо:
– Куда, ты, тварь, дела сережки???
Гюльнара в ужасе пытаясь закрыть руками лицо.
– Папочка, папочка, я клянусь, я на место положила. Я не знаю куда делись сережки…
Но она не договорила.
Отец с невероятным остервенением начал избивать Гюльнару. Сначала он просто тряс ее, но Гюльнара вырвалась из его рук и побежала. Она пыталась выбежать из кухни, сделала несколько шагов, но отец поймал ее.
Господи. Где ты был в тот момент? Почему ты допустил то, что произошло?
Как хорошо, что я была очень маленькая, и когда Гюльнару начали избивать, я спряталась под стол. Я зажмурилась и закрыла голову руками, потому что эти страшные крики, эти звуки ударов были невыносимы. Он ее бил очень долго, по крайней мере это длилось целую вечность
– Папочка! Пожалуйста, только не ломай руки! ААААА! Мои пальцы!!!
А потом на пол упала какая-то женщина, она оказалась лежащей прямо передо мной. Какие-то ноги топтались по ее кистям рук, и они на глазах превращались в кровавое месиво. Она была безобразна. Я не сразу разобрала, кто это. У нее было непонятное лицо и самое главное: форма головы! Мы встретились с ней глазами… Я поняла, что не так с головой. Я смотрела ей в оба глаза и голова казалась огромной непонятной формы, но, когда мои глаза встретились с ее глазом, единственным глазом, потому что второй глаз лежал рядом. От удара он выпал из глазницы, и единственная его связь с девочкой была в виде тоненького серого нерва, дрожащего от движения тела под ударами. Это все, что осталось от прекрасной, неземной Гюльнары – единственный глаз. Все оставльное было уродливое, залитое кровью и страшное. Но я так и не узнала ее тогда. Это существо было слишком чужое, слишком не похожее на мою Гюльнару.
Видимо, падая, Гюльнара задела сковородку, в сковородка была впритык к котлу, в котором варился плов. Вся эта масса кипящего жира упала с плиты на пол. Грохот стоял невероятно громкий. Все это сначала вылилось на ноги Гюльнаре, а потом кипящая жижа стала заливать пол под столом …
Я закричала и вслед за мной закричали другие дети. На кухню прибежали …
Все закрутилось, появились люди в белых халатах, нас вытащили из-под стола люди в милицейской форме…
Я оказалась в нашей комнате. Мы прижались с сестренкой друг к дружке и стали ждать Гюльнару. Я была уверена, что сейчас отведут домой ту страшную женщину без глаза, Гюльнара, как обычно, вымоет за всеми пол, поставит на места стулья, вымоет посуду, проверит Ибрагимку и прибежит проверить, как они с сестрой. Она всегда так делала.
Но Гюльнара не шла и не шла.
Мы так и уснули, сидя на кресле с сестрой. Даже мама не приходила нас проверить.
***
Утром нас разбудили очень рано, и отвели к соседке, но совсем в другую квартиру, двумя этажами выше. Весь дом гудел, даже лифт был занят какими-то незнакомыми людьми в военной и милицейской форме и нам пришлось подниматься пешком.
– А когда за нами придет Гюльнара? – спросила я эту незнакомую женщину, когда мы посидели немного в их комнате в общежитии и заскучали.
Женщина что-то писала за большим письменным столом, а мы с сестрой ждали, когда проснется ее ребенок, поэтому нас посадили у окна и разрешили туда смотреть, а шуметь и разговаривать запретили. За окном было много разных машин, с мигалками и без. Они то приезжали, то уезжали. Бегали солдаты. Это все было очень интересно, но какое-то щемящее чувство не давало покоя и всегда думалось о Гюльнаре.
– Не шумите, вы разбудите Салавастика.
– Салавастика-Головастика, – тут же родилось у меня в голове прозвище, потому что делать было нечего, наши игрушки нам не дали, чтобы мы не шумели, а ждать и догонять хуже нет.
«Ничего, ничего, – думала я, – вот Гюльнара испечет мне завтра на день рождения французский бисквит, я буду есть, а Салавастик-Головастик будет смотреть и ждать, когда я наемся», – продолжала я строить планы на завтра, чтобы скоротать время.
Но, как вы догадываетесь, Гюльнара не появилась ни в этот день, ни на следующий. И никто не испек мне на день рождения французского бисквита. Более того, никакого дня рождения у меня не было. И на нашу кухню мы больше не попали. Она оказалась закрыта и кушать наши соседи готовили в соседских квартирах. Моя мама в квартире, где жил Салавастик-Головастик, а другие женщины разместились по всем кухням девятиэтажного общежития.
***
Мой отец не слышал, как Фирюза объясняла мужу, почему она не в бриллиантах, но он увидел, как они вместе с Мустафой побежали на стоянку такси сразу после торжественной церемонии. Он рванул за ними. Но такси на стоянке не оказалось, терялись драгоценные минуты. Папа опоздал минут на десять…
А когда он приехал, то смог только вызвать скорую и милицию.
В Академии его отчитали, сочли, что отец мой поступил необдуманно. Вместо того, чтобы отвезти Гюльнару в военный госпиталь, где инцидент могли бы скрыть, он вызвал скорую помощь. Девушку увезли в гражданскую больницу, где скрыть уже ничего было нельзя.
Вместо Германии, куда собирались отправить моего отца за отличную учебу, нас отправили в Кадуйский район Вологодской области. А вместо папы на это место службы распределили молодого человека из Ленинграда.
Увечья Гюльнаре были нанесены такие, что отделаться выговором и ссылкой в дальний гарнизон было невозможно. Мустафу с глаз долой сослали в Афганистан и оттуда он не вернулся. Рассказывали, что он в первые же дни службы сдался в плен пуштунам и потом его неоднократно видели в качестве переводчика у моджахедов, но так ли это или нет, я не знаю. Во время репортажа о выходе из Афганистана американцев в 2021 году я обратила внимание на старого человека в чалме, длинной белой рубахе и темном жилете. Он мне показался до боли знакомым, но он промелькнул в репортаже очень быстро, и я не успела его разглядеть. Был ли тот человек, рассказывающий журналистам о том, что пуштуны не собираются запрещать афганским женщинам работать и учиться Мустафой или нет, я не знаю. Но голос, закрываемый французским переводом и лишь изредка слышимый с экрана, показался мне знаком с детства…
Муж сестры Гюльнары, Зульфии, испугался огласки, позора и развелся с ней, оставив себе детей, выставив и без того раздавленную горем женщину без средств существования на улицу. Навестив Гюльнару в военном госпитале в Москве, Зульфия покончила с собой.
Когда Фирюза с Искандером уезжали из общежития и собирали вещи, в нижнем ящике шкафа нашлись сережки с бриллиантами. Видимо, когда она открывала коробочку, чтобы полюбоваться бриллиантами в сочетании с вечерним платьем, которое было специально пошито на выпускной, она не обратила внимания, что сережки выпали из коробочки в чуть приоткрытый ящик шкафа, где хранили разные мелочи: зимние шерстяные носки, рукавицы, машинка для закатки крышек для консервации. Этого ящика касались очень редко, поэтому нашлись сережки только когда пришлось собирать вещи…