Бумажная честь

Летняя жара.Полдень.Жизнь кипит.На площади среди еле живых построек и навесов, полуразрушенных стен бродит мальчик, он попрошайка, на него никто не обращает внимание, там же обычный нефтяник, вор, проститутка, солдатик, а ещё тот, кто считается босом на железной лошади и с бумажным скипетром.Под забором пьюньчужка обнимается с бутылкой, ему ничего не надо, ведь в бутылки ещё для похмелья хватит.За забором девчонка горько плачет о том, что не любима — она жена.В доме мужчина с жирным лицом-он муж, жадно обсасывает кости на красивой тарелке -это остатки курицы из плова, что он поглотил за секунды, пожалуй жена его приревновала к курице.
Жизнь закипает, все чернее становиться вода в заварном чайнике забытой уставшей женщиной на плете, ей больше некому наливать чай.
Все, каждый в своём доме и на площади говорят лишь об одном, у всех слова на языке: война, победа, наше, наше.
Все ликующе неугомонно.
Каждый в своём доме и на площади, кричит и кичиться одним и тем же. Народ велик!
Там же все на площади в полдень на домах и магазинах, на грязных стенах, одним словом, везде где только можно, весит одинокая бумажка, дождями поливаться, солнцем испепеляется, а ещё несомненно птицами разным сортом говна удобряется.Все на работу, движение шум, а на бумажки глазки веселые, но грустные и улыбка застывшая на всегда, это герой, от него ничего, лишь глазки на бумажки.А ещё слава, но она ему уже не пригодиться.
Женщина уставшая все смотрит на глазки весёлые, но пустые, что со стены смотрят; плачет, плачет и гордиться, руку у груди сжимает и песнь своей родины поёт.Кажется её осенило, или она просто сошла с ума, от горя, врач скажет: так бывает.
Ещё одна галочка в списке… Родить сделано, воспитать — драки на улицах чем не воспитатель, похоронить, а этому война никогда не откажет.
Так и живём.
Однажды молодой человек вышел на площадь.Снял бумажку с весёлыми глазами и разорвал на две части, а потом согнул и ещё и ещё рвал, пока от героя не остались лишь маленькие кусочки.Люди смотрели на это.Они были шокированы, а когда последние кусочки упали на грязную землю, злодей растоптал их, потом посмотрел толпе в глаза и сказал громко чётко, что бы все поняли и чтобы все было услышано:
…

Через старьё архитектурное, депрессивное и никому ненужное, но в которых ещё кто то живёт, среди тех же сословий шёл офицер молодой офицер в сверкающей форме. Шёл красиво и властно, не обращая ни на кого и не на что внимания, не на то как дома муж опять жену убил, а жена пошла и влепила детям да так, что дети от страха забыли как звать их.Дети же пошли и подвесили кошку за шею, им показалось весёлом то как она извивается и дёргается на верёвки, они долго смеялись над этим, ну что поделать дети же.А в семейные дела вообще никто не лезет, национальная традиция видите ли.Даже соседи, они только языками работают, чтобы любой крик и стон зафиксировать, и каждого к правосудию призвать осудить и наказать, ну да конечно кому что радость доставляет.Так и живём.
А офицер наш дальше маршировал и в красивое здание зашёл.
Среди камер с решётками и жалкими лицами, хитрыми и униженными он вошёл в тёмную комнату.Там за столом сидел тот самый злодей, молодой человек, который разорвал плакат, героя вернее. Правда сейчас он был синий, опухший, кровоподтёки, и ярко красный выливающийся из носа поток крови, однозначно он был достоин такого приёма. А в вздутых глазах всё та же яростная уверенность в своей правоте. Красивый офицер с лукавым взглядом сел на против и не моргая смотрел на юношу. Потом наглядевший гирляндами сверкающими на его лице спросил
-Ну как тебе тут сидится?
— Доволен — ответил хрипло, но чётко арестант.
— Отлично, значит воспитательный разговор не прошёл даром — потом офицер пригнулся ближе к арестанту и спросил нежно и сочувственно глядя через мрак помещения, это был тот самый странный Людовик:
-И стоило это того, Жан?
Тут злодей нахмурился и громко сказал:
— Я сделал так как надо!
Ты посмотри вокруг, посмотри, что происходит, что народ наш патриотизмом называет.Война, разруха, смерти, а они понавесили плакаты, вот гордость наша, почёт и уважение, герои, ну да они же на поле боя погибли, там на всегда и остались.Все стремятся в людях желание к войне развить, мол убийство во блага только на войне, только для защиты родины.Громкие речи звенят со всех углов, каждый оратором встал поднимает на войну, о этим и гордятся. И никто не задумывается, что с идеальных отредактированных плакатов не машина для убийств смотрит, а человек, живой, дрожащий от страха, в грязи валяющийся, перед смертью, все твердит и твердит, что хочет жить, слышишь, жить хочет и не думает не о стране, не о славе, не о трусости, он просит молиться, чтобы домой вернуться, домой, черт возьми, к матери в объятие как мальчишка. Не понимают они, люди эти, слышишь, не понимают какой кошмар воспевают, и не может быть в этом ни почёта, ни славы, только травмы, боль и разочарование. С плакатов этих смотрят довольные, гордые. Как хорошо убеждать себя в величие, в священности войны, а по факту, кто захочет такой удел.Жизнь интересная, прекрасная, понимаешь, они может планы строили, любили, плакали, себя ещё, может, не нашли, а уже все, не увидеть им больше рассветы, не вдыхать запах природы, не по своей воли ушли, не по своей воли оставили жизнь, родных, друзей, детей, отцов и матерей.Да и как вообще, как может кто-либо заставить человека умирать, а ещё гордо заявлять, что так и должно быть.Кто скажите имеет право осудить человека просто желающего жить.Вот что эти ваши плакаты. А главное сколько не говори, что не правильно это. Война — это не повод для гордости, это не патриотизм, это варварство.А все боятся признать, что давным-давно поняли, ведь с тем придётся признать бессмысленность смерти, убийства миллионов людей, красивых, нет прекрасных, удивительных отданных на пиршество червям.
Вот я, видишь, и порвал его, и ещё порву и скажу тоже самое ещё и ещё, да пока не возымеет результата.
Пока Жан разливался в слезах, хрипя и стоная, Людовик его слушал внимательно и с каждым предложение все больше в лице скривлялся, физиономия его выражала смех с жалостью и ужасом.
Тут внезапно Людовик рассмеялся, дико, еле успевая делать вздохи между приступами.
Сконфузивший, Жан собрал оставшиеся силы и крикнул:
-Чего смешного?
-А-ха-ха-ха- продолжал недрогнувший Людовик, а потом произнёс -С такими речами странно, что тебя там же на площади не разорвали, ты легко отделался.
-Ну -ну оставь, я не преступник.Я может людей, страну эту люблю больше чем кто-либо.Люблю понимаешь и страдаю, когда народ мой как стадо, куда поведёшь туда и идёт.Я видеть хочу нацию свою духовно развитую, свободную.Невыносимо больно мне видеть, как много людей живёт в чем попало и как попала, а жизнь плохая от необразованности, от безвыходности, слабости, понимаешь, потому и жестокие такие и глупые…

-Ц-ц-ц, тише тише, не кричи так — приложив палец к губам прошептал офицер

— Я молчать не собираюсь, надо будет умру за то, что говорю.Пусть так! — продолжил Жан стараясь чётко выкрикивать каждое слово -а плачу не от боли, не от того что тело болит, а от того что народ меня не понял, не захотел подумать, осознать.Люто больно мне от того, что родина меня отвергла, я нарушитель, преступник, злодей, сын собачий.Пусть так, пусть убьют меня, я все равно уверен, что за мной другие придут, их убьют, другие ещё больше появятся, пока в корне все не измениться.Так будет, так, потому что за нами правда. И
— Ц-ц-ц слышишь, ты давай завязывай.Услышат кто, не отпустят вообще — Резко прервал его Людовик, встав серьёзнее.
Тут Жан нахмурился.Только вздох хотел сделать, чтобы крикнуть что то, но слезы смешавшись с кровью на лице наполнили рот и глотку, вызвав жидкий мучительный кашель.Багровые пятна покрыли стол.
Людовик встал, подошёл ближе к Жану и сказал:
— Послушай, изменять тут ничего. Все правильно. В этом и есть суть системы нашей жизни. Тебе не надо с этим бороться, не надо умирать, не надо страдать.Есть более лёгкие пути достижения хорошей жизни.Приложи чуточку фантазии и завоюй любовь фортуны и всё, революция это не модно — улыбаясь произнёс Людовик явно испытывая жалость к избитому.
-Я не могу так, не могу жить смотря только перед собой. Пытался, не один раз пытался знаешь как мерзко становится от самого себя, как ненавистно имя мне своё, когда отворачиваюсь, скрываюсь, делаю вид, что не замечаю…. молчу.Я может сейчас впервые таким счастливым себя чувствую.
Последние слова встали лезвие поперек горла Жана.
Он остановился, нервно вздыхая воздух, а потом продолжил более спокойно:
-Я вот сижу и думаю парой: мы забавляемся войнами средневековья, прощаем войны людям 19 века, стараемся понять войны 20 века, что же мы скажем будущим поколениям, что послужит оправданием нам людям 21 века, и есть ли оно вообще.В век когда война самое страшное что может случиться с людьми, что мы ответим потомкам, как мы такое допустили.
Представляешь как было бы прекрасно, если бы каждый человек осознал, увидел высший смысл жизни, если бы каждый стал ценить общество в целом и каждого человека в отдельности, уважать.

“Бедный мальчик, твои мысли слишком идеалистичны чтобы приблизиться к реальности, сколько ещё ты перестрадаешь чтобы принять действительность и не мучиться” -думал Людовик облокотившись об стол и смотря в пустоту тёмного угла комнаты: “Откуда же такие берутся и куда идут ”.
-Знаешь Жан, чтобы на самом деле что-то поменять нужно быть готовым на радикальные меры, я знаю ты этого не сможешь, ты добрый, а добрячков и простачков первых наказывают. Ты не особо озабочен тем как заработать денег, а это значит ты их никогда не сможешь заработать в таком количестве в каком они необходимы, чтобы повлиять на состояния в обществе в разных её кругах. Задумайся может стоит начать с чего-то другого.

-Людовик — произнёс Жан уже совсем другим голосом, тихим и дрожащим — мне, мне страшно.
-От чего? Не стоит — повернулся Людовик к Жану, понимая, что за всей юношеской храбростью, скрывается ребёнок лелеющий мечты о прекрасном, о добром и несбыточным — тебя выпускают, скоро будешь дома.
— Людовик -произнёс Жан, повернувшись к Людовику и заглянув ему прям в глаза -мне страшно встречаться с тем, что происходит там, в реальности…
Но я на своём стоять продолжу…
-А-ха-ха-х, на чем на своём? Не говори, что продолжишь устраивать такие провокационные шоу.
Жан отвернулся и больше ничего не отвечал.

Летняя жара, полдень, все те же лица на площади.Теперь они озабоченно обсуждают, умалишённого, того говнюка, изувера, что разорвал плакат с героем.Стыдно, стыдно говорили одни, не допустимо говорили другие.Разливались в проклятиях незнакомцы. А место то, где плокатик весел, уже портрет другого страдальца занял.
Что же было после.А после ничего.Мой Жан ещё не раз смотрел назад, он был несчастен, запил и помер после лет так в 35.Не раз устраивал скандалы, когда был жив, не раз попадал за решетку, не раз его там били головой об стенку, а потом отпускали конечно. Ни любви, ни профессии, ни друзей, ни родных .“Он выгорел”- говорили знакомые.Но никто не знал, что до последнего вздоха он рисовал в блокноте весёлых людей на рассвете, по детски неуклюжие, но чистые, светлые.
А Людовик? А что Людовик… жил чуть дольше, как змея, крутился, изворачивался, всех смог обмануть. Без религии и нации, он мог быть кем угодно и когда угодно.Он многого достиг, но радости не чувствовал, а лишь пропасть в области сердца. Однажды в один прекрасный весенний день купил себя шикарный чёрный костюм, причесался, оделся.Выглядел удивительно хорошо.Прежде чем сесть за стол достал из потёртого фотоальбома фотографию старого друга, вертикально поставил на другой конец стола.Он долго не вспоминал о нем, но почему -то тогда хотел видеть именно его, Жана. Начал ужинать и беседовать со старым и единственным другом, о многом вспомнил, во многом признался, и о многом пошутил, а под конце монолога добавил: “ я не о чём не жалею”. Ровно в 12 ночи стал из-за стола торжественно выпрямился вынул причудливый маленький предмет и застрелился. Кажется он так и не понял в чем была суть.

Помните ту одинокую умолишённую старушку, она жила дольше всех и счастливей всех.