МонмырАш

Чем контрастнее тени,
тем яснее картина.

Он одиноко стоял вдалеке. Сгорбленный, запустелый, какой-то поникший, но не жалкий. Веяло от него уходящей былой мощью. Серые, вековые доски этого дома, до боли когда-то крепких стен, обветшали от времени и превратились в трухлявый остов, словно поддон для обитания паразитов, облепивших его старое древесное тело. Деревья, окружавшие его, отбрасывали чёткие тени, и всё вокруг ярко светилось.
В доме располагалось много абсолютно разных комнат, у которых, в общем-то, не просматривалось только единство во взгляде их окон. Одинаково и одновременно по-разному они выходили на все стороны света, и от этого внутри становилось жарче с юга и холоднее с севера. Отчего и приходилось их закрывать и открывать периодически. Не менее беспокоили и западные окна. Почти ежедневно они ослепляли алым закатом, не позволяющим смотреть в этом направлении. И только, пожалуй, восточные таились на рассвете, туманно обнадёживая каждый раз взор в совсем неведомую даль за горизонтом. А в комнатах время меняло атмосферу. Где-то мелькали солнечные зайцы, перепрыгивая со старинного зеркала, серебрящегося в тесной кладовой с выломанной дверью, на огромный стальной сундук у входа.Таким однообразным и привычным он надоедал даже. Хотелось бросить его или поменять на новый, а иногда просто перестроить. Жаждалось перемен! И всё это казалось бездушным по отношению к дому. Ведь он жил!
– Кто оторвал ставню у окна во двор? – грозилась старуха-хозяйка. – Её ещё деды наши ставили, трудились и день, и ночь! А вы, трутни ленивые, ни черта не умеете ничего делать! Только ломаете всё!
Когда дом болел, старуха лечила его. Такими же иссохшими, как эти доски, руками-щепками, она из последних сил яростно соскребала плесень на чердаке, до крови загоняя под раздробленные ногти острые занозы, трепетно приговаривая: «Живи только, мой доминушка, живи!»
И он слушал её – тяжело вздыхая, существовал дальше.
– Вон, сервиз фарфоровый в углу, за балкой, – указывала старуха корявым пальцем на противный сгусток пыльной паутины у чердачного лаза. – Сама царица дарствовала его нашим дедам, ездила она по здешним местам. Спрашивала про сельский быт, заходила в избы. Много раз богатые хозяева отбирали сервиз, потом обратно расколотый возвращался, потому как не приносил он счастья им. А всё оттого, что пятнадцать чашек только осталось. Остальные побились в дороге-то, у царицы. Осколки от него разным узором выложены на холмиках наших дедов. И про меня не забудьте, когда время придёт, смотрите, не выкиньте этот сервиз, – наставляла старуха-жизнь.
– Чуть свет, она уж на ногах, – культурно выражался Лифан, наш сосед по огороду. – Чё эт ты?
Старуха, не удосужив его своим вниманием, отметала сор разом: «Время разберётся!»
Хозяином двора считался крупный, черняво-рыжий пёс Монмырáш. Он появился здесь глубокой осенью, уже в сумерках. Тогда никто не знал, сколько ему от роду. Маленький, рыжий комок жалобно кряхтел и дрожал. Его, голодного подкидыша, приютила старуха, назвав его этим чудным именем. Отдавая ему свои последние хлебные крошки, она выходила его, и он остался с ней. А когда время забрало старуху, то пёс на привязи караулил развалившийся дом, скуля и просясь на волю. Добрые люди подкармливали его. Пёс однажды сорвался с цепи и больше не давался никому. Так и шли годы. В моей новой жизни часто снился мне этот дом, только без теней, смутно как-то всё представлялось. И я решил навестить его.
Я побывал там, где находился мой дом… С дороги я увидел высоченный металлический забор, а за ним крышу строящегося недешёвого особняка. Это всё растрогало меня, и я отошёл в тень заброшенного фургона-большегруза, когда-то исколесившего, наверное, полмира и сейчас притулённого у соседней упавшей давней изгороди. Спрятавшись за него от палящего солнца, я не почувствовал облегчения, наоборот, жара пáрила, жгла мою душу. Я бессмысленно разглядывал покинутую кем-то машину, траву вокруг и вдруг зашевелившееся что-то под колёсами.
– Монмырáш! Да это наш пёс, бездомный, безбоязненно деливший свою долюшку со случайными людьми. И ставший недоверчивым, но по-прежнему неосторожным после ранения. Кто-то жестоко выстрелил ему в ногу, и пуля застряла в кости, обросла рваной кожей и осталась навсегда торчать в конечности тяжело хромающего существа. Неужели это он? Ведь прошло очень много лет.
– Монмырá-а-а-ш! – тихонько позвал я. Он не откликнулся. Так и лежал спиной ко мне, отмахивая плотными короткими ушами невидимых мошек. Я не посмел, спустя столько времени, погладить его. И уже отдалился от него, но уйти не смог, обернулся и заметил, что ноги собаки слабо зашевелились, и из-под них выглянула мордашка маленького Монмыраша. Сердце моё оборвалось от нахлынувшего воспоминания. Я стоял, видя, как один за другим вылезают щенки из-за раненого тела собаки. Они боязненно разглядывают меня, сильно дрожа и принюхиваясь, молчат. А их мамка так и лежит, не интересуясь происходящим. Я не решился к ним подойти вновь и, пересилив свой соблазн, покинул их. На повороте у перекрёстка улиц я, всё-таки, оглянулся. Они так и сидели, крошечные Монмырашики, провожая меня.
Время неумолимо. Я не узнавал свою улицу. Всё изменилось. И только обветшавшая старинная избушка бабки Деворы осталась прежней, будто на фотографии запечатлённая, издавала она крик отчаяния: «Не могу так больше!» Я вспомнил одинокую деревенскую бабку, возившуюся со своей белой козой-кормилицей. Бабка Девора всегда жила здесь. В молодости наизнос огородничала, а в старости много болела. И всегда вязала красивые пуховые шали. На это и жила. Беспощадный труд вознаграждал её пропитанием. Просевшая проволочная изгородь, словно от усталости, прилегла внутрь запустелого огорода, сиротливо заросшего сорняками. Нет больше таких рук, пожелавших бы вычистить этот клочок отдыхающей земли.
– Да, это Деворина изба, – послышался старческий голос у меня за спиной.
И я увидел, не веря сам себе, того самого Лифана!
– Лифан, ты живой?! – обнял я старика.
– Куда ж мне деться-то!? Житуха не отпускает меня, требует приглядывать за всем, что тут ещё остаётся, – тоскливо усмехнулся Лифан.
– Вот и за Деворой тоже присматривал все годы, – поведал он. – Более века продержалась страдалица. Последнее время она не видела уже. Навещали её соцработники, как теперь принято. Вот так-то! – доложил Лифан о судьбе бабки Деворы.
– А сам-то ты как? – разволновался я за него. – Неужели тоже один?
– Нееееет, – засмеялся он, – правнуки мои уже наведываются. Такие дела вот!
От его большой когда-то семьи уцелел только он и его правнуки. Остальных нет уже. Перед моими глазами промелькнули все его четверо детей, а самого старшего, пятого его сына я не застал, он погиб в перевернувшемся неисправном комбайне, съезжавшем с крутой возвышенности. Гнали тогда в колхозе план по сбору урожая, не пощадили парня. Это произошло задолго до моего рождения.
– Знаю, держишь путь к своему дому, – тяжко вздохнул Лифан. – Не успел ты чуто́к, снесли его недавно. Земля-то отошла государству тогда, как погибли его последние хозяева. Никого у них из родных не осталось. Вот и продержался ещё многострадальный дом более двадцати лет, никак, ждал чего-то, – Лифан, жалеючи меня, подбирал слова.
– Подойди туда, поклонись родной земле, она прежняя, – напутствовал он.
– Гляжу и не пойму, на кого ты похож? – вопросил Лифан. – На отца? Нет!
– Отец твой смелым запомнился. Ничего не боялся, – гордо произнёс Лифан. – Да, время пролетело!
– Оттуда я сейчас, Лифан, знаю всё, – предательски-надрывно выдавил я из себя скорбную фразу.
И, прощаясь, Лифан известил меня про собачье семейство, которое оказалось тоже из моего дома, жили они там долгое время. Монмыраш тогда не подпускал к дому никого и не признал других хозяев. Его пытались убить, но он выжил. И долго скитался. А в конце жизни вернулся в свой заброшенный дом и обзавёлся потомством.
Вот так сложилась его судьба.